Святой Ефрем Сирин ¹⁶⁷

Я хочу говорить о святом Ефреме Сирине, память которого мы совершаем завтра. Он — один из великих наставников покаяния и внутреннего обращения. Моя беседа недостаточно хорошо подготовлена, я просто постараюсь передать вам собственное понимание святого Ефрема Сирина и лишь некоторые сведения о нем. Он написал много, его учение очень богато, и потребовалось бы, вероятно, две или три беседы, чтобы описать сколько-то исчерпывающим образом его личность и его вклад в христианскую жизнь.

Сведений о нем не очень много, так что не ожидайте от меня точных дат и перечисления важных событий его жизни. Его жизнь раскрывается в его сочинениях и в писаниях тех, кто помнил его и описал его духовный подвиг, но это скорее описание внутреннего становления, чем ряда событий. Если говорить о событиях, то их действительно немного. Он родился в Эдессе, жил в Сирийской пустыне, был поставлен дьяконом и стал проповедником христианства. Затем вернулся в пустыню и в течение последующей жизни был признан за человека святой жизни.

Если попытаться вглядеться в его жизнь, можно обратиться к его собственным писаниям, которые очень богаты, и к различным спискам его жития. Из его собственных воспоминаний мы узнаем, что его родители переселились в Месопотамию из Сирии. Это все равно что англичане, попавшие в Новый свет, они уходили от побережья все дальше вглубь страны. Они были переселенцы-колонисты, бедные неимущие крестьяне, которые отправились в поисках свободы, независимости и хлеба. Они были неграмотные, совершенно неученые, люди простого сердца. Они тяжело трудились и мало что могли передать своему сыну, кроме веры и большой цельности, которую он вспоминал позднее, но которая нелегко ему давалась сначала.

Поворотным моментом в его жизни, как у многих святых, было случившееся с ним плачевное, неприглядное происшествие. Подростком, он однажды, как сам рассказывает, набрел в поле на корову бедного крестьянина, жившего неподалеку. Он был грубый подросток и стал гонять корову, бить ее, пока несчастное животное не упало замертво. Он посмеялся, печаль и отчаяние человека, который потерял единственное, что имел, показались ему забавными, он пожал плечами и надолго забыл это событие.

Оно припомнилось ему года два спустя. Он снова был в поле и провел там ночь с пастухом. Ночью на стадо напали волки и унесли овцу. Хозяин стада разгневался на потерю и обвинил их в том, что они не только были невнимательны, но сами придумали кражу овцы. В результате они оказались в тюрьме.

И тут Ефрем сделал открытие, которое имело решающее значение в его жизни. Он обнаружил, что наказание приходит не за то, в чем тебя обвиняют, а за другие грехи. В заключении вместе с ним были два человека, которые оказались там по ложному обвинению и всеми силами старались выйти на свободу, потому что знали, что невиновны. А вместе с тем эти люди в другой момент своей жизни совершили зло и избежали наказания. Ефрема глубоко потрясло его собственное положение, он задумался над тем, что с ним произошло. Однажды ночью в сонном видении ему было подсказано, в чем дело: не имеет значения, что он оказался в тюрьме по ложному обвинению, он должен понести наказание за тот вред, который причинил бедному крестьянину, когда грубым подростком погубил его единственное имущество, корову. В том же видении ему было открыто, что на его товарищах по заключению лежит тяжелый груз вины, но не той, за которую они попали в темницу. И все трое задумались, и все трое поняли, что правда Божия достигает человека неожиданными путями и что теперь они стоят перед судом Божиим, а не судом человеческим и что в каком-то смысле не важно, будут ли они осуждены или нет за преступления, которых не совершали, — важно, что они по справедливости страдали за преступления, за которые не были наказаны.

С этого началась для святого Ефрема как бы двойная линия мысли. С одной стороны, он осознал смысл, значение Суда Божия и Божия Промысла, понял, каким образом Бог видит все в мире, великое и малое, и что Божия правда не обязательно следует человеческим путем, а доходит до человека, когда он готов, подготовлен и созрел к тому, чтобы воспринять решение суда. Когда он проявил такую грубость к соседнему крестьянину, ему была оставлена свобода ходить злым путем, пока не созреет в нем некоторая готовность увидеть и понять. Он вспомнил слова Послания, где говорится, что если мы осуждены несправедливо, мы должны радоваться, а если осуждены и наказываемся поделом, то должны каяться (1 Пет 4:15—16). И он построил всю дальнейшую жизнь на этом двойственном понимании Божественной правды, которая может медлить, потому что она в основе своей, по сути своей направлена не на возмездие, а на спасение. Она не мстительна, она стремится вызвать в том, кто поступает неправо, перемену мыслей, перемену сердца, то есть обращение и покаяние.

В конечном итоге он был освобожден и вышел в жизнь с этими двумя открытиями, с этим новым пониманием. Его жизнь глубоко переменилась. Он стал вести жизнь чистую и вскоре начал писать: он писал молитвы, писал песнопения. Он вел суровую, строгую жизнь, жил подвижнически и боролся за чистоту сердца и чистоту тела. Целомудрие занимает чрезвычайно большое место в учении святого Ефрема, но он никогда не рассматривал целомудрие только лишь как физическое состояние или внешнее поведение. Если попытаться выразить его учение о целомудрии словами, которые он сам не употребил бы, потому что он был в первую очередь лирическим писателем, я бы сказал, что целомудрие начинается с благоговейного отношения: благоговения перед Богом, которое очищает сердце, дает чистоту мысли, упрочивает нашу волю, и благодать сходит на нас все глубже, охватывает и тело наше. И наряду с этим уважительное, благоговейное отношение к людям, ко всем людям. Из опыта греха рождается в человеке сознание, что он недостоин прощения от Бога и милости от людей, что его хрупкость такова, что только благодать может поддержать его. Рождается такое отношение к людям, к окружающим его, что он каждого видит как своего хозяина, а о себе думает, что призван быть слугой, благоговейно, верно, великодушно служить.

Любопытным образом это понимание смирения ясно открылось ему благодаря замечанию, которое он услышал во время посещения Эдессы от блудницы. Молодым подвижником он пришел из пустыни в большой город и, проходя по улице, увидел женщину, одну из городских блудниц, которая бесстыдно смотрела на него. Он резко одернул ее: «Как ты смеешь так глядеть на меня!». И она со смехом ответила: «Я вполне вправе смотреть на тебя. В Библии говорится, что женщина была взята из мужчины. Я смотрю на то, откуда я произошла. Но ты-то почему смотришь на меня, вместо того чтобы смотреть в землю, из которой ты был взят?». И он задумался. Он не обратил свой взор к земле — это видно из его дальнейшего жития, потому что у него еще не раз бывали споры и с блудницами, и с другими людьми вокруг, из чего видно, что он не был слеп к своему окружению. Но он осознал, что эта женщина сказала ему что-то очень важное: что если он действительно хочет понять свое место, понять, что он такое, он должен смотреть в землю, в прах. Женщина могла смотреть на него как на источник своего происхождения, он не мог претендовать на это, он был всего лишь мужчина. И это тоже вошло в его учение о смирении: сознание, что человек — ничто, что он вызван из праха и вернется в прах, и вместе с тем что призвание его так велико, что Бог согласился стать человеком. В его писаниях о Воплощении, о том, что во Христе — человеческое и что — Божественное, все время присутствует это сознание Бога — и праха, того, что человек есть — и того, чем он призван быть и может стать.

За свою жизнь он несколько раз посещал Эдессу и соседние города. Не совсем ясно, кто поставил его дьяконом и при каких обстоятельствах. В одном из его Житий рассказывается следующее: он молился в пустыне и просил Бога указать ему человека, который мог бы научить его вещам духовным, и Господь повелел ему идти в Кесарию. Он пришел туда и, когда стоял в церкви и слушал проповедь святого Василия, увидел в нем такую славу и совершенство знания и мудрости, и чистоты и истины, что стал восклицать — что, вероятно, не приветствовалось бы и сегодня в церкви, — стал восхвалять проповедника во весь голос. Окружающие пришли в недоумение, что случилось, потому что, к вящему возмущению окружающих, он выражался на сирийском языке, а окружающие понимали только греческий. (Каким образом сам Ефрем так совершенно понимал святителя Василия, говорившего по-гречески, нам не говорится.) Но святитель Василий отметил — вероятно, не без основания — Ефрема, подозвал его, долго с ним беседовал, и ему захотелось поставить Ефрема дьяконом. Но Ефрем по своему крайнему смирению отказался. И тут святой Василий поступил так, как, думаю, не решится поступить сегодня ни один епископ: он посвятил Ефрема «исподтишка» и как бы воровским образом. Он повел Ефрема в церковь, сказал, что хочет помолиться вместе с ним, и после долгой молитвы Василий сказал: «Брат, теперь поклонимся до земли и припадем к Богу». И когда они распростерлись на земле, святой Василий быстро встал на ноги, возложил руку на лежащего Ефрема и произнес молитву на рукоположение дьякона. Я не уверен, что сегодня это было бы признано законным, но бедный Ефрем поднялся с земли дьяконом, и будучи послушливым, а также имея прямые, простые убеждения и чувствуя, что через возложение рук святого Василия на него сошла благодать и благословение, он с этого дня посвятил себя дьяконскому служению.

Это дьяконское служение сказывалось в его жизни двояким образом. Он принимал участие в молитве, в богослужении, а также в назидании народа и в проповеди православной веры. И за это мы должны быть ему благодарны, потому что в результате появилось много духовных сочинений. Но здесь опять-таки он поступил так, как, в общем, не поступают дьяконы в наше время. Это были времена богословских споров, и один еретик, живший в Сирии, придумал новый способ, как распространять свое лжеучение. Он писал короткие гимны на популярные тогда мелодии, его приверженцы их заучивали, а потом шли на базарные площади, в пивные, в места, где люди собираются, и пели их вместе с присутствующими. Мелодии были народные, слова — простые, как бы благочестивые, и ересь стала быстро распространяться. Святой Ефрем решил бороться с ней тем же способом и в результате написал около десяти тысяч строк, песнопения с привлекательными названиями на знакомые всем мелодии. Это все равно что теперь писать краткие богословские трактаты и ходить небольшими компаниями по всему Лондону, распевая их на популярные мелодии. Но в результате это дало хорошие плоды.

Святой Ефрем всю жизнь стремился к более замкнутому и одинокому образу жизни. Несколько раз он делал попытки уйти от своих обязанностей, но затем ему не давала покоя совесть, и он возвращался. В конечном итоге он все-таки удалился в пустыню, и в какой-то день был найден там уже скончавшимся.

Я сказал о его учении очень поверхностно и быстро. Если вникать в его учение, этим надо было бы заниматься гораздо подробнее, но сейчас я хотел бы задержаться вниманием на одной вещи, которую практически каждый православный знает из Ефрема Сирина, если даже не знает о нем, — это великопостная молитва. Я хотел бы кое-что сказать об этой молитве, потому что некоторые ее слова слишком привычны, а другие слишком необычны; и в том и в другом есть опасность.

Обращение: Господи и Владыка живота моего (жизни моей) — совершенно в духе учения святого Ефрема: это признание Бога Господом, признание, что Он — Творец всего, признание, что Он Промыслитель и Податель всего, что Он Судия всех людей, что Он всесилен и царствует во славе, ви{'}дение Господа в Его величии. Опыт юношеских лет, заключение в темнице, виде{'}ния, которые у него там были, связь между его прошлой дурной жизнью и посещением Божиим позже, как будто беспричинным, привели к тому, что он познал Бога как Хозяина своей жизни. Но отношение Ефрема к Богу как к Господу и Владыке имело место не только на этом объективном уровне. Бог — Господь и Владыка не только объективно говоря: Ефрем выбрал Его Господом, по следам Его, как Наставника, он хотел идти. И когда он призывает нас признать Христа Господом и назвать Его Владыкой, он порой действительно подразумевает больше, чем мы готовы принять. Если мы хотим назвать Христа Владыкой и не быть осужденными, недостаточно говорить «Господи, Господи» — об этом предупреждает и Сам Христос (Мф 7:21), важно творить Его волю, а не только провозглашать Его слова.

В какой-то момент святой Ефрем встал перед этой проблемой. Когда он стал дьяконом, он с большим страхом и скорбью почувствовал, что его проповедь осуждает его самого: если он не может вести жизнь в уровень Евангелия, которое он читает вслух народу, провозглашает народу, если вся его жизнь не станет осуществлением того учения, которое он проповедует, он стоит осужденный. И есть в его творениях такое прекрасное место, где он говорит об этом и потом добавляет: и пусть, если нужно, я буду осужден собственными словами, но слова моего Владыки я все равно буду проповедовать… Но всю жизнь он провел в сознании того, какую ответственность берет на себя человек, когда признает Бога своим Господом, Христа — своим Владыкой. Объявляя себя Его последователем, человек должен понимать, что это значит.

Так что когда мы произносим эти слова, когда размышляем о них, мы должны ставить перед собой вопрос: что это признание Бога — Господом значит в моей жизни? Значит ли это, что объективно я признаю Его Господином, признаю Его всецелую власть, признаю, что Он призвал нас из небытия в существование и что в какой-то день мы будем судимы, что Он Податель всего и Судия всех людей? На человеческом уровне любой преступник признает все это в отношении земной власти. Тюрьмы в Великобритании называются тюрьмами Ее Величества. Это не значит, что находящиеся в тюрьмах признают власть, воздвигшую стены и башни, на том же уровне, как мы признаем Бога. Опять-таки, когда мы говорим Христе как нашем Владыке, мы должны полностью сознавать ответственность за свои слова и помнить, что изо дня в день мы стоим перед судом этих слов. Никто не заставлял нас признать Иисуса Христа своим Господом, назвать Его Владыкой. Мы свободны принять это или не принять, но если мы приняли, то ответственность наша велика.

Дух праздности (это слово переводится с оригинала очень по-разному). То же понятие мы находим в Евангелии относительно празднословия, пустословия. В первую очередь это относится к тем нашим словам, которые остаются безжизненными, не отражают никакого внутреннего действия, остаются дремать, без жизненной силы, без жизни. Это отражает также состояние нашей души, когда в ней нет жизни, нет духа, она дремлет, застыла. Это отражает соответствующую пустоту нашей души. Это та пустота, о которой в Евангелии говорится: пустой дом, откуда был изгнан злой дух, прибранный и чистый, готовый принять гостя, но оставленный пустым. И Евангелие говорит, что изгнанный дух вернется посетить свое прежнее жилище и, увидев его чистым и прибранным, пойдет и позовет семь злейших духов, и они придут и поселятся в этом пустом доме (Мф 12:43—45). Это предупреждение: если душа наша пустая, если сердце пустое, ум пустой, если в наших словах нет духа и жизни, принадлежащих Тому, Кого мы исповедуем Господом и Владыкой, тогда в них войдет, их охватит, наполнит другое присутствие. Поэтому первое, о чем мы взываем к Господу, это чтобы Он спас, избавил нас от духа праздности, сонливости, пустоты — так много слов означают одно это понятие, которое в основе всякой разрушительности.

Следующее слово — уныние. Когда мы обнаружили в себе то состояние души, которое я только что описал, мы должны как-то действовать. А для действия требуется решимость, мужество, а мы малодушны. Так легко надеяться на лучшее, так страшно сдвинуться с места. Так легко пребывать и дальше в мире грез, так трудно очнуться. Но подвижник — тот, кто проснулся, подвижник — тот, кто стряхнул с себя дремоту, кто в высшей степени бодр. Это тот, кто, по определению святого Серафима Саровского, полон такой решимости, что предпочитает лишиться покоя и всего, к чему привязан, чем лишиться Бога, и в этом вся разница между погибающим грешником и святым, достигающим своего призвания: малодушие, уныние.

Уныние очень похоже на сонливость. Все пущено на самотек. Человек погружается в грезы наяву, уходит в нереальный мир, в мечтания. Дремота не ждет ночи. Закрываешь глаза — и можно считать, что настало время ночного сна. И как ни странно, но именно в моменты, когда у нас недостает энергии действовать на самом деле, наши мечты полны гордости, силы, власти, успеха. Когда мы погружены в дело, то, чем мы заняты, требует всего нашего внимания, но в мечтах первое место занимает любоначалие, жажда власти, гордые устремления. И наряду с малодушием — наша трусость, расслабленность, жизнь, полная грез наяву, и в этих грезах — жажда власти и воображаемая сила и вся сопутствующая им жестокость и грубость.

И празднословие. Не в том дело даже, что мы говорим много. Разумеется, есть и это. Но не в этом «праздность» слов. Праздность — значит бесплодность, она коренится в духе уныния, малодушия, мечтательности, которые приводят к жажде власти — и мы говорим, когда не должны бы, и живем в воображаемом, а не в реальном мире. И это очень важно, потому что мир Божий — мир реальности. Мир дьявола — мир мечтаний и нереальности. Мир Божий реален, в нем присутствуют все трудности, вся жесткость того, что реально. Дьявол предлагает нам мир, в котором нет ничего реального, хотя все кажется доступным. Мы всесильны, наша гордость удовлетворена, мы славны, мы воображаем себя всем, чем не являемся в реальности. Мы отважны и смелы, хотя еще ничего не совершили. Мы спим, но мир реальности принадлежит тем, кто бодрствует. Так что эти первые слова молитвы говорят о самом главном. Если я признаю Бога своим Господом и Владыкой, если я стремлюсь жить в реальном мире, если я стремлюсь отбросить бесовский мир воображения и нереальности, если я всеми силами стремлюсь к жизни и хочу избежать смерти — потому что жизнь и реальность идут вместе, а смерть идет вместе с иллюзией, — тогда я должен дойти до конкретного, действенного понимания того, что значат эти слова, не только как описание душевного состояния, но как программа действия: каждое из этих слов должно стать призывом, как бы лозунгом, девизом, который заставит нас поступать определенным образом.

Как именно — кратко говорится нам в следующих строках: Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, рабу Твоему.

Я уже говорил о том, что целомудрие нельзя понимать только как поведение, относящееся к телу, так же как девство не следует понимать как только физическое состояние. Целомудрие начинается в момент, когда мы обнаруживаем и выделяем первостепенные ценности: Бога и человека, и когда по отношению к Богу и к человеку (включая самих себя) мы поступаем благоговейно, когда мы относимся к собственному телу с тем же почитанием, с каким относимся к хлебу и вину, ставшими Телом и Кровью Христовыми, с каким отнеслись бы к телу Воплощения, и от этого научаемся, как мы должны относиться к любому из тех, с кем мы встречаемся. Целомудрие начинается с того, что мы обнаруживаем, что у человека есть вечное призвание, он предельно значителен для Бога, он может спастись или погибнуть. Человек может быть предметом почитания, и мы призваны, как сказал Христос, когда умыл ноги Своим ученикам, друг другу умывать ноги (Ин 13:14), быть друг для друга верными, смиренными, любящими служителями. Только если мы приобретем этот дух, мы сможем распространить его на человека в целом, на душу и тело, и достичь состояния души, ума и сердца, которое приводит к совершенной, постоянной чистоте, называемой целомудрием.

Смирение — нечто гораздо большее, чем жалкая его карикатура, которую мы часто изображаем. Нам кажется, что смирение состоит в том, чтобы постоянно твердить, что мы недостойны никакого внимания, тогда как на самом деле страстно ждем внимания, говорить, что то, что мы сделали (зная, что сделали-то хорошо и что оно само по себе добро), — не имеет никакой ценности, потому что сделано нами. Это все не смирение. Смирение, в первую очередь, забвение о себе, и такая забота — серьезная, глубокая, деятельная — о Боге и о ближнем, что нам вовсе неинтересно обращать внимание на себя. Это состояние, когда мы, вспомнив о себе, говорим этой мысли: «Иди прочь! Это мелко, мелочно, так неинтересно. Я занят чем-то бесконечно более драгоценным».

Смирение также связано с победой над тщеславием и гордостью. Смирение имеет связь с тщеславием не только потому, что оно совершенно очевидно является его противоположностью, но тщеславие — состояние того, кто ищет признания и одобрения от людей, а не от Бога. А если подумать, от каких людей мы ждем признания или за что именно ждем похвалы, мы видим, до чего мы себя делаем мелкими через тщеславие. Повод для тщеславия так мелочен: шутка, успех в чем-то, что много ниже полной меры величия человека. А уж тех, кто рукоплещет нам, мы, может быть, даже презираем, и тем не менее благодарны им за похвалы. И в обоих случаях, будь то повод или люди, через тщеславие мы становимся невероятно мелкими, пустыми, в смысле — ненужными, бесполезными. Оно сводит нас к ничтожеству. Смирение начинается, когда мы соотносим свое суждение не с людским, поверхностным, случайным суждением, а когда мерой служит величие человека и полнота правды и истины Божией. Смирение в том состоит, чтобы не иметь другой мерки, как только величие человека перед судом Божиим.

Вот почему святые были смиренны: потому что они видели, как велик человек, они могли видеть и то, как далеки они сами от своего призвания. Потому что они знали, что подлинное откровение человека нам дано в человеке Иисусе Христе (Рим 5:15), они могли с истинным смирением признавать собственное недостоинство. Потому что они знали, что Бог хочет, чтобы мы были друзьями Ему, близкими спутниками, они могли измерить глубину нашего падения, расстояние между нами и Им, и испытывали смирение. От видения величия человека и Божественной славы рождается в человеке смирение, не от постоянного внимания к своим промахам или недостоинству. И в конечном итоге — об этом я не раз уже говорил — смирение, humility — происходит от латинского humus, плодородная почва. Это образно, приточно состояние почвы, земли, которая всегда есть, принимается как должное, по ней ходят, она принимает безмолвно все отбросы, которые люди кидают в нее, и живое семя, и солнечные лучи, и дождь — она все способна воспринять, усвоить и принести плод, она всегда забыта, всегда безмолвна, всегда способна все принять и принести плод. Вот в чем смирение.

Терпение — тоже сильное слово. Это не просто способность терпеливо переносить ближнего. Это способность нести страдание, трудности, ограничения, нести любое бремя, начиная с самого себя и кончая Крестом Распятия. Терпению свойственна сила, вера и молчание, это и ведет нас к любви, и берет свое начало в любви.

Любовь — способность отдавать все, чем обладаешь, и самого себя, способность принимать другого в его инаковости, таким, какой он есть, благоговейно, почтительно, радостно, и способность также полагать жизнь за друзей, жить жертвенно. Если провести тут параллель с предыдущими словами — и я предоставляю вам сделать это самостоятельно, — можно увидеть в этом ответ на первые четыре прошения. Так живет тот, кто проснулся к реальности, кто стоит перед лицом Бога и человека, себя самого и своего призвания, готов к действию и рассматривает любовь, которая есть полнота жизни, как основу и как конечный итог.

И наконец — хотя это могло бы быть первым прошением, и для святого Ефрема было, возможно, первичным опытом жизни: Господи и Царю, даруй мне видеть мои согрешения и не осуждать брата моего.

Я кончу свою беседу о святом Ефреме Сирине на этой попытке дать вам короткий комментарий на эту молитву, великопостную молитву, которую мы читаем во все недели Великого поста. Я хотел бы только добавить одно: очень важно, чтобы мы вдумались в значение каждого слова, поняли его смысл и поставили себе вопрос о том, как и по отношению к кому мы можем применить ее, потому что опыт показывает, что мы очень избирательно грешим и, вероятно, еще избирательнее бываем добродетельны. Мы не грубим направо и налево, а выбираем свои жертвы. Мы не всегда равно смиренны, мы тщательно выбираем случаи и ситуации. И если ежедневно вглядываться в день, который прошел, и в грядущий день, и ставить себе вопрос: с кем я встречусь, в каких ситуациях окажусь, какая связь этого человека или этой ситуации с тем или другим моментом праздности, празднословия, терпения или нетерпения и т. д.? — мы были бы подготовлены к тому, чтобы встретить искушение, которое иначе не могли бы встретить. Когда мы знаем, что встретимся с человеком, который непременно вызовет в нас раздражение, мы можем на миг остановиться, противопоставить злу — чувство юмора и сказать себе: смотри, если не будешь осторожен, то в два счета придешь в ярость… И тогда прекрасно возможно встретиться с человеком без ярости, а как бы шутливо, а бесу кинуть косой взгляд со словами: на этот раз ты меня не поймал!