Подвижничество ¹³⁹

Слово «аскетизм» происходит от греческого глагола, который означает «упражняться». Он может означать упражнение бегуна. Апостол Павел в одном месте своего послания дает этот образ: христианин должен стремиться к совершенству так же, как бегун устремляется к своей цели (1 Кор 9:24). Обычно слово «аскетизм» наводит на мысль о крайне жесткой жизни и дисциплине. И часто, слишком часто это слово связывается для нас с образами из жизни ранних святых, пустынножителей, образами невероятных, невообразимых достижений выдержки и силы воли людей, которые жили в пустыне в крайних лишениях, проводили все ночи в бдениях, целые дни в молитвах и т. д. В результате для большинства христиан понятие аскетизма связано с этими образами, как будто великие подвижники прошлого совершали эти физические подвиги ради того, чтобы показать, как мало они нуждаются в земном для того, чтобы жить.

Как мне кажется, причина здесь та, что невозможно каким-то образом доказать, передать это чувство укорененности в Боге, показать, что они жили словом Божиим, а не от земли черпали свое бытие. Показать, что их жизнь, насколько это возможно в тварном мире, приближалась к жизни первых насельников рая, Адама и Евы, живших благодаря совершенной приобщенности Богу и невинности — пусть зачаточной, пусть еще в становлении, — которая должна была развиться, перерасти в зрелость и святость.

Поэтому жизнеписатели выбирали определенную точку зрения и, вместо того чтобы попытаться показать, насколько глубоко было общение подвижников с Богом, показывали, как мало те зависели от земли. Если вместо описаний подвигов святых почитать их собственные писания, мы видим, что их подвижничество не было просто стремлением выйти за пределы законов природы, какими мы их знаем в мире, отпадшем от Бога. Этот мир должен существовать не только творческим словом Божиим, которое держит наш мир, но и собственным усилием — усилием, которое никогда не приведет весь мир или отдельную человеческую личность к полноте жизни, тем более к бессмертию, но может подвести человека к доступному ему познанию Бога, общению с Ним.

Так что аскетизм не заключается в первую очередь в необычайных, невообразимых достижениях мужества, выдержки и воли. Он состоит в тренировке, строгой тренировке, постоянном усилии стремиться к Богу. Вспомните снова слово апостола Павла о том, что нам не следует проходить свое поприще лениво (Еф 5:15—16). Мы должны следовать своим путем, как тот, кто стремится к победе. Вспомните и то место, где апостол говорит, что подвиг — не пустые жесты, не гимнастическое упражнение, у подвига есть цель, он устремлен к победе (1 Кор 9:25—27).

В этом смысле аскетизм — опыт, который принадлежит всем, он не ограничен христианством или религиозной областью вообще. Любое дело в жизни предполагает обучение, усилие, постоянство и подвижническую установку, такую установку, которая ограничивает нашу свободу действий или мыслей или чувств, чтобы мы вырастали в меру своего призвания. Хирург должен подчиниться строгой дисциплине, чтобы быть в состоянии оперировать собранно и успешно. Художник должен не только пройти обучение, но и быть в состоянии выразить в камне или на холсте, или в прозе или стихах, или в музыке то, что больше его самого. Невеликий интерес представляет художник, которому нечего выразить, кроме: «Полюбуйтесь, вот мой автопортрет в цвете, в линиях или в звуках». Так что мы должны понимать, что аскетизм в этом смысле — понятие универсальное, и что когда мы говорим о христианском аскетизме, мы говорим о расположении мысли, расположении сердца, целенаправленности, чувстве ответственности за свое призвание, которые ве{'}домы всем людям. Это не обязательно подразумевает определенный путь к достижению цели, но всегда предполагает какой-то путь.

Святой Серафим в одной из своих бесед с Мотовиловым сказал, что каждый человек должен распорядится своими дарованиями так, как они приносят ему наибольшую пользу, «прибыток». Одному способствует приближению к Богу милостыня, другому — пост, еще кому-то — молитва, он приводит различные примеры. Каждый из нас должен посмотреть, что ему лучше всего делать, чтобы стать ближе к Богу, и кроме того, бороться с тем, что стоит между ним и Богом¹⁴⁰.

Так что аскетизм невозможно определить в общем и целом, его можно представить во всем многообразии, многогранности. И каждый, кто называет себя учеником Христа, святой или грешник, должен выбрать свой частный путь или определенные духовные, душевные или телесные упражнения, которые дадут ему вырасти в опытность, а она, в свою очередь, позволит идти дальше к Богу. Потому что недостаточно знать цель, недостаточно даже знать путь. Надо не только знать, куда идешь и как туда можно попасть. Надо стремиться, желать достичь цели. Без этого, если не приложить к деланию все сердце — и, повторюсь, это относится не только к приобщенности Богу, но ко всему в жизни, — мы никогда не достигнем цели. Просто силой воли, решимостью исполнить что-то, без сердечного желания мы не сможем дойти до цели.

И тут мы подошли к чему-то очень важному. В начале я говорил о строгой жизни и дисциплине. Когда мы в наше время говорим о дисциплине, мы сразу думаем в плане механически исполняемых правил, которым учат (может быть, уже не учат, но мое поколение учили) в школе, или в молодежных организациях, или в армии, или на некоторых жизненных путях, где требуется иметь дисциплинированный ум, дисциплинированное тело и в целом дисциплинированное поведение. Но это не все, что подразумевает дисциплина. Дисциплина — это состояние ученика, discipulus, не состояние рядового, вытянувшегося в струнку перед капралом. Состояние рядового солдата — это состояние подчиненности. Здесь же предлагается высшая свобода, но свобода, укорененная в верности и ответственности.

Но для этого надо сначала иметь учителя. Я не говорю о духовном наставнике, выбранном среди людей. Господь сказал, что Он — единственный наш Господь, единственный Учитель, единственный Наставник (Ин 13:13). И если мы хотим научиться дисциплине, как ее понимает христианская Церковь, мы должны в первую очередь поставить себе очень серьезно, трезво и ответственно основной вопрос: выбрал ли я Христа своим Господином, своим Учителем, своим Наставником? Не только потому что Евангелие или Церковь последующих столетий предлагает мне мировоззрение, которое представляется наиболее убедительным. Христианство — это отношения, взаимосвязь с Живым Богом на Его условиях и жизнь, соответствующая такой связи. Это не мировоззрение, это образ жизни. И начинается это с бедственного состояния потерянной овцы, через наш собственный акт веры и отдачи Богу, через наше обращение к Нему как к нашему Спасителю и Наставнику, и ведет к тому, что через Крещение, через Покаяние, через возрождение благодатью Божией мы становимся детьми Царства Божия.

Так что в первую очередь нам следует рассмотреть, что такое ученичество. Вы помните слова Христа: Где сокровище ваше, там и сердце ваше будет (Мф 6:21). Является ли Бог, Христос, вся область Божия нашим сокровищем или нет? Является ли для меня область Божия целью пути? Готов ли я рассматривать эту область как драгоценную жемчужину, ради которой я продам все, чтобы купить ее и владеть ею (Мф 13:45—46)? Ясно, что Евангелие (как и я сейчас) не говорит о реальной жемчужине или вообще о материальном имуществе, хотя в процессе обретения свободы, освобождения от порабощенности вещам, привязанностям, предрассудкам и т. д. нам, может быть, придется расстаться с тем, чем мы обладаем. Это может быть материальное имущество, это может быть положение в жизни, это также может быть наша гордость, наша леность и многое, многое другое.

Так что в отношении аскетизма первое, что надо постараться понять: где мое сокровище? Конечно, каждый из нас может сказать теоретически: да, я христианин, Христос мне Бог, Христос мой Наставник, Христос мой Спаситель. Он мой Господь, мой Учитель, я Его ученик… Но если мы честны, хотя бы в той небольшой мере, какая доступна каждому из нас, мы сознаем, что глубоко разделены внутренне. В моменты, когда перед нами не стоит никакая проблема, мы всем сердцем готовы служить Богу, мы всем сердцем готовы встретить любые испытания, чтобы достичь высшей цели жизни, но как только придет испытание, искушение, так часто мы откладываем служение Богу.

Отец Александр Ельчанинов сказал — не помню, в своих «Записях»¹⁴¹ или как-то в разговоре, — что между добрым намерением и его осуществлением нельзя дать себе ни минуты промедления, куда могла бы закрасться мысль: «Погодя!», или «Кто-нибудь другой сделает», или «Зачем?», или «А надо ли?». Между верным побуждением и действием не должно быть промежутка, следует действовать немедленно. И это очень важно помнить, когда мы думаем о подвижнической жизни, как я пытался представить ее — как стремление быть верным, ответственным учеником.

Русское слово «подвижник» означает того, кто в движении, кто не застыл. Не то что он в беспрерывном волнении и беспокойстве, но он не бывает неподвижен, все время устремлен, не спит, бодрствует, по слову Христа в 24-й и 25-й главах Евангелия от Матфея, как бдит страж, которому поручено предупредить войско о приближении врага.

Это очень важно, и я настаиваю на этом, потому что нет смысла говорить об аскетизме, сознательно устремленном к Богу, если мы не знаем, к какому Богу идти, или не стремимся к Нему, если Он — просто приятное дополнение к нашей обычной жизни или порой помеха, кто-то, кому мы хотели бы закрыть глаза, как воины завязали глаза Христу, когда поругались Ему, ударяли и спрашивали: «Скажи, кто ударил Тебя?» (Лк 22:64). Я ставлю вопрос во всей остроте, потому что он так и стоит. Вопрос в том, живы ли мы в Боге или мертвы для Бога — не физической смертью, не безнадежно, но как бы мертвы бесчувствием, неотзывчивы и поразительно неблагодарны. Потому что если бы у кого из нас был друг, который был убит, чтобы спасти нам жизнь, мы бы никогда этого не забыли и старались жить так, чтобы быть достойными этой жертвы. А тут мы видим, что Бог стал человеком, который в молодом — тридцати трех лет — возрасте согласился умереть нашей смертью, чтобы уверить нас, доказать нам, как велика Божия любовь, чтобы мы могли поверить в эту Божественную любовь.

Так что в центре всего — ученичество. И перед нами путь — Евангелие. Но как мы относимся к Евангелию? Мы выбираем, что-то отвергаем, сознательно перетолковываем, даем такое толкование, которое нам легче принять, забывая, что Христос сказал: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:29—30).

Все сказанное может вам показаться не относящимся к делу: не то ожидали вы услышать на тему аскетизма, но это существенный его элемент, без которого бесполезны любые наши подвиги, потому что можно голодать, можно не спать, можно совершать все, что совершали святые, и подпасть под осуждение изречения (не помню, чье оно), которое гласит: дьявол никогда не спит, никогда не ест — и никогда не кается… Нам надо быть внимательными, потому что это очень серьезно. Ученичество — состояние духа, которое говорит о том, что мы выбрали Учителя и что всем сердцем, всем своим существом хотим приобщиться Его мысли, разделить Его подход к вещам, жить таким образом, чтобы обрадовать Его, понимать Его так глубоко, так полно, как только можем, перерастать самих себя в Его меру. И это ученичество идет очень далеко, потому что Учитель не говорит нам: исполняй то-то и будешь праведным. Такой подход мы находим в Ветхом Завете.

Разница между ветхозаветными заповедями и заповедями Нового Завета в том, что исполнение ветхозаветных заповедей позволяло человеку сказать: теперь я праведен перед Богом. Но Христос дает нам Свои заповеди и затем прибавляет: когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк 17:10). Но вместе с тем мы не призваны быть рабами. Христос говорит нам: Я уже не называю вас рабами, Я называю вас друзьями, потому что раб не знает, что думает его господин, а вам Я все сказал (Ин 15:15). Так что Он ждет от нас не механической покорности, не поступков как дел подчиненности, что мы находим в заповедях Моисея. Он ждет, чтобы через исполнение Его заповедей, которые раскрывают нам Его мысль, Его отношение к жизни, указывают нам путь спасения, мы уподобились Ему, усвоили себе все это отношение через вслушивание настолько внимательное, настолько полное, настолько пламенное, чтобы мы стали способны действовать не в ответ как бы на внешний зов, а потому что нас зовет к тому внутреннее побуждение, вдохновение — и в самом простом смысле этого слова, но и в самом возвышенном смысле, словно дыхание в нас Святого Духа, как не раз говорит об этом апостол Павел.

Это предполагает прежде всего тренировку сердца. Речь не идет о эмоциях, о том, чтобы выработать сентиментальные порывы к «младенцу Иисусу», к «сладчайшему Иисусу» или «страждущему на кресте Иисусу» и проч. Вопрос в том, чтобы научиться любить, любить так, чтобы мы могли сказать: Он — подлинное сокровище моей жизни, даже в моменты, когда я теряю Его из виду, потому что я хрупкий, потому что я легко обманываюсь, потому что я многого не знаю, потому что в моем узком сердце и уме и существе не вмещается все, что должно бы там быть, — но Он действительно мое сокровище. И после каждого падения я обращаюсь к Нему без отчаяния, потому что знаю, что Он не надсмотрщик, а Спаситель. Вот каково взаимоотношение.

И это еще новый шаг. Где мое сердце и как я могу воспитать мое сердце в верность, в лояльность¹⁴², в чистоту? — все те чувства и отношения, которые позволят мне принадлежать Самому Богу, даже если моментами я буду отпадать по причине хрупкости, позволят принадлежать в первую очередь Ему, а не быть рабом мира, который иногда прибегает к Богу в моменты тревоги, страдания, страха или горя. И только если в нашем сердце есть голод по Богу, если наше сердце обращается к Богу хоть с какой-то степенью постоянства, мы сможем сделать что-то и с нашим умом. Все мы это знаем из опыта обыденной жизни. Мы знаем, что когда наше сердце равнодушно к чему-то, то практически невозможно или невероятно трудно справиться с мыслями. Но если сердце отдано чему-то, то ум подчиняется и следует за сердцем. Нетрудно думать о человеке, которого мы любим, и так трудно вспомнить в молитве или на деле кого-то, кто нам в общем-то безразличен. Это просто обязанность, и ум рассеивается. Так что за тренировкой сердца должна последовать целая тренировка ума.

Но есть тренировка и нашего тела, потому что между нашей душой и нашим физическим существом нет четкого разделения, так же как Божество не было отделено от человечества во Христе. Мы — духовно-телесное целое, и есть вещи, которые могут быть достигнуты душой только при поддержке сердца и тела: сердце должно дать горение, вдохновение, страстную устремленность, тело должно быть способно на длительное усилие.

Помню, несколько лет назад я вел беседу о молитве в одном из лондонских университетских колледжей — вернее, предполагалось, что я проведу такую беседу. Я вошел в комнату, там было человек двадцать студентов. Они сидели с бутербродами в руках, развалившись в креслах, задрав ноги, везде стояли бутылки с пивом. Я ничего не имею против бутербродов, да и пива тоже, поскольку, скажем так, каждое животное должно питаться. Но группа студентов, которая в таком виде и состоянии собиралась слушать беседу о том, как можно встретиться с Богом и общаться с Ним, — это мне неприемлемо. Возможно, они были очень рады, но я свел беседу к пятнадцати минутам, а затем сказал им: «Теперь задавайте вопросы, если они у вас есть». И молодой человек, удобно вытянув ноги в мою сторону, сказал: «Что вы мне посоветуете, если я скажу, что хочу научиться молиться?». Я ответил: «Во-первых, я скажу опустить ноги и сесть прямо». Он послушался. Тогда я продолжал: «В таком расслабленном состоянии вы неспособны на длительное умственное усилие. Вот вам мой совет: научитесь утром вставать по будильнику. Когда он прозвонит, у вас две минуты на то, чтобы встать — и сразу в холодную ванну или под холодный душ. Потом десять минут гимнастики, и в течение дня постарайтесь научиться держаться прямо, как человек, а не плестись, будто вы верблюд в караване». Мои слова были восприняты гораздо менее благодушно, чем даже я ожидал. Но как можно рассчитывать, что ты будешь способен внутренним усилием стоять перед Живым Богом, Которого ты не видишь ясно перед собой, говорить с Ним или быть в глубоком безмолвном общении с Ним, если сердцем ты к этому не стремишься и даже тело твое неспособно быть в собранном состоянии?

Я хотел бы в заключение упомянуть один образ, который дает Феофан Затворник в своих письмах о духовной жизни. Говоря о роли нашего тела и его тренировки, он пишет, что отношение между телом и душой, духом должно быть подобно связи смычка со скрипкой, верно настроенной. Если струны души не натянуты, даже божественная рука не вызовет певучего звука. Если струны слишком напряжены, они лопнут от малейшего прикосновения¹⁴³. И это, можно сказать, суть аскетического подвига: так настроиться, чтобы само молчание Божие вызвало отклик всего нашего существа или той части в нас, к которой обращается Бог, чтобы мы отозвались в совершенном созвучии с тем, что услышали.

Слова «мистерия», «мистика» происходят от греческого muein, которое значит «быть безмолвным». Все отношение, не только умственное, человека к своему Учителю — это обучение тому, как общаться с Господом глубже слов, за пределом слов, в том, что можно бы назвать созерцательным молчанием или просто глубоким покоем, успокоенностью всех сил тела и души. Бывают блаженные минуты, когда это просто, когда этот покой, мир, безмятежие сходит на нас, дается нам. Но гораздо чаще этого состояния мира, покоя надо искать и добиваться, не только принимать как дар, но искать как приобретения. И этот приобретенный дар не может быть отнят, потому что ум, сердце, тело, воля, все существо человека было оформлено, сформировано и настроено созвучно с молчанием Божиим.

Есть фраза у одного картезианского монаха о том, что если мы называем Христа Словом Божиим, то можем представить себе, что Бог — то неисследимое молчание, из глубин которого только и может прозвучать слово, созвучное с этим молчанием. Так что слово и молчание, слушание и делание неразлучны. И это требует от нас, как я указывал в первой беседе, беспощадно строгого отношения ко всему, что мы делаем, — не только когда читаем Священное Писание, не только когда молимся, но ко всему в жизни.

Но когда речь идет о таком строгом подвижничестве, не следует воображать, что оно означает беспрерывное напряжение или беспрерывное наблюдение за самим собой. Это как раз бы значило слишком натянуть струну. Речь идет о внимании в полном покое, в состоянии без напряжения, но полной бдительности. Если нужно дать пример такого состояния, сочетающего покой с вниманием, я бы привел пример человека, который наблюдает птиц. Такой человек хочет уловить первые движения, первые признаки жизни в лесу или в поле, которые его интересуют. Он должен встать ранним утром, раньше птиц, потому что в противном случае птицы уже пробудились и улетели. (Один мой друг как-то сказал мне: «Дух Святой подобен робкой птице. Он слетает к тебе. Не шевелись, дай Ему сесть спокойно, с доверием к тебе, иначе Он улетит».) И когда ты занял место, ты должен научиться двум вещам: быть в совершенном покое и вместе с тем в готовности живо отозваться на все, что бы ни представилось твоему взору, но без всякого предвзятого ожидания чего бы то ни было, потому что если ты ждешь чего-то определенного, то пропустишь то, что происходит на самом деле, пока ты всматриваешься, вслушиваешься в ожидании того, что может вовсе не случиться сегодня. Так что требуется воспитать себя в постоянном внимании, живой готовности отозваться на побуждения Духа, на все, что Господь Бог посылает в нашу жизнь, и вместе с этой бдительной готовностью быть в полном покое, так чтобы быть готовым воспринять отпечаток любого события, как воск воспринимает наложенную на него печать.

Святой Серафим Саровский говорит о том, как следует подходить к чтению Священного Писания. Он говорит, что Священное Писание надо читать на коленях, не обязательно физически став на колени, но с чувством благоговения, как если бы мы пали на колени перед Живым Богом, Который сейчас обратится к нам со Своим словом. Святой Иоанн Златоуст говорит, что книги Евангелий можно касаться, не иначе как вымыв руки. Опять-таки он не обязательно имеет в виду только физический акт омовения рук, потому что его можно совершить с полной внутренней беспечностью. Этой книги следует касаться как святыни.

Мариамна Фортунато, иконописец из числа прихожан нашего лондонского собора, говорила нам, что икона — как бы Имя Божие, выраженное в линиях и красках. Евангелие — Имя Божие, выраженное в словах, словесная икона Божия. И книга Евангелий имеет двоякое значение. С одной стороны (и это очевидно), это слово Самого Бога. Бог обращается к нам. Но, с другой стороны, слово Божие — не только семантика, это Личность. И книга Евангелий — образ, Присутствие. Это не только слова Божии, но Сам Христос посреди нас, мы в присутствии Христа, слушаем Его слова, поклоняемся Ему, когда Он молчит, или стоим в благоговении, когда слова, которые Он произносит, обращены не к нам, зная, что кто-то другой слышит эти слова, превосходящие наше понимание.

Подумайте о толпе, которая окружала Господа в дни Его земного служения. Все слова, которые записаны в Евангелии, Христос произнес в ответ на конкретный вопрос или замечание конкретного, реального человека. Там нет общих утверждений о богословских предметах или духовных вопросах. Все, что говорил Христос, было обращено к кому-то: или к определенному человеку, или к ученикам, или к толпе, или к отдельному грешнику, или к кому-то, кто стоял на пороге вечной жизни или перед опасностью потерять ее. Но всегда сказанное имело личный характер. И часто мы должны бы понимать, что из толпы раздался вопрос, и Христос дает ответ на этот вопрос. Совершенно очевидно, что ответ до конца понимает один человек, потому что это ответ на его (или ее) вопрос. Затем есть ряд людей, у кого вопрос, который выкристаллизовался в уме и в сердце спросившего, уже созревал, хотя еще не выразился конкретно в словесной форме; эти люди, вероятно, слушали и думали в себе: да, то, что Он говорит, полно смысла. Я еще не до конца понимаю, я должен созреть в своем вопросе и тогда изнутри вопроса получу ответ. А другие — вероятно, многие — пожимали плечами: не понимаем, о чем Он говорит, как мы можем плоть Его есть (Ин 6:52)? Или: что Он имеет в виду: куда Я иду, вы не можете ныне идти (Ин 8:21)?

Все мы находимся временами в одном из этих положений. Бывают моменты, когда мы читаем евангельские слова — и они обращены прямо к нам. Бывают моменты, когда мы как бы проблеском улавливаем значение слов. Тогда мы можем сложить их в свое сердце и мысль, но в первую очередь в сердце, в сердцевину самого нашего существа, не туда, где живут наши эмоции, — до момента, когда мы созреем достаточно, чтобы понять и отозваться. И бывают печальные моменты, когда мы только и можем пожать плечами или с сожалением покачать головой и сказать: я неспособен даже и близко подойти к пониманию того, что говорит мой Господь и Бог. Как же я далек еще от Его мысли и сердца, и воли и ви{'}дения!

Любой из этих подходов важен, когда мы читаем Писание, — подход благоговейный, когда мы физически касаемся Священного Писания, берем в руки, открываем книгу, читаем или слушаем. Но мы должны также помнить древнее присловье, что Священное Писание понимается не только умом. Если мы исполняем то, чему учит нас Писание, то мы начинаем понимать значение слов Божиих, прозвучавших через Христа. И значит, есть подвижническое требование к нам: то, что мы поняли, мы должны исполнить изо всех сил, хотя бы изо всех наших малых сил, немедленно — и я намеренно употребил ранее слово «беспощадно», без всякого снисхождения к себе — стать исполнителями того, что мы поняли. Все сразу мы не понимаем, потому что ум Божий будет раскрываться перед нами до бесконечности, увлекая нас все больше в простор божественного ви{'}дения, но столько, сколько мы поняли, мы должны научиться воплощать и исполнять.

Когда мы произносим: Да будет воля Твоя, это не означает, что мы просим Бога насильственно внедрить Свою волю в обстоятельства нашей жизни или в жизнь окружающего мира. Мы просим, чтобы наша воля стала единой с Его волей в той совершенной гармонии, в какой человеческая воля Христа была волей Божией не через поглощение Его человеческой воли волей Божией, а благодаря установлению совершенной, непоколебимой гармонии и единства между этими двумя волями.

Так что первый шаг к такому чтению Евангелия, который я старался предложить, — пытаться понять мысль Христову, выраженную в словах, потому что только таким образом можем мы понять Его, и затем через молитву, через послушливость, через исполнение, через возрастание во все более глубокое и полное общение с Богом приобретать ум Христов (1 Кор 2:16), так чтобы наше действование проистекало изнутри нас, не было актом подчиненности, а актом причастности.

Это опять-таки требует дисциплины, то есть отношения верного, преданного, смиренного ученика, который вслушивается всем своим существом, и когда замечает, что расходится со своим учителем, переживает это как отпадение, раскаивается, то есть говорит: Господи, прости меня! Я все время воображал, что я — Твой ученик, и вот я обнаружил, насколько я далек от того, чтобы быть в полном и подлинном общении с Тобой…

А остальное зависит от действия Божия. Все, что в наших силах — и к этому я хотел бы обратиться в другой раз, — это упорядочить наши мысли, наше сердце (я говорю не об эмоциях, а о нашей способности отозваться всем сердцем: вы прекрасно знаете из собственного опыта разницу между тем, чтобы отозваться всем сердцем, и эмоциональным откликом на внешнее побуждение), наше тело. И только если мы на самом деле понимаем, что значит, что Господь и Бог наш стал человеком, одним из нас, взял на Себя противостояние между Богом и падшим человеком и разрешил в Самом Себе этот конфликт, привел все к полной гармонии, если понимаем, что парадоксальным образом Он вольной волей стал до конца единым и с человеком, даже в его состоянии отчужденности от Бога, и с Богом, Которого человек отвергает, понимаем мы и то, что именно поэтому Он мог умереть нашей смертью и спасти нас Своей смертью, и открыть нам врата воскресения.

И мы должны учиться понимать, насколько все это реально, понимать, что это не символы, не образы, не сказки. В нашей жизни всегда есть опасность подменить остроту, жестокость, грубую реальность распятия — спокойным любованием крестиком из перламутра. Постоянно нам грозит опасность подменить трагедию Великой пятницы литургическими напевами и молитвами и не дойти до сердцевины трагедии. Разумеется, мы не можем так воспринять эту трагедию, будто Воскресения не было. Но трагедия всегда присутствует, потому что до тех пор, пока мир нуждается в спасении, воскресший Христос несет на Своем теле следы распятия, гвоздиные раны, следы тернового венца, рану от копья в боку, след тяжелого креста на плече. В каком-то смысле, пока есть хоть один грешник, воскресший Христос еще страдает. И мы должны понимать, что ответственность за это лежит на каждом из нас. И если у нас есть хоть сколько-то чувства благодарности, понимания реальности всего того, что мы исповедуем и провозглашаем, мы должны делать прямые выводы, касающиеся нас лично, и понести ответственность.

Вот почему святой Исаак Сирин и другие святые, и современные богословы не перестают повторять, что христианство заключается не в мистических переживаниях — их временами Бог посылает нам даром, чтобы поддержать нас, вспомните слова апостола Павла: где умножился грех, там преизобилует благодать (Рим 5:20). Сердцевина христианства — в аскетическом подвиге, дерзновенной решимости и беспощадном хранении верности Христу.

Сказанное в начале о том, каково должно быть наше отношение ко Христу, когда мы читаем Евангелие, можно также отнести к молитвам церковным и к молитвам, составленным святыми: утренним молитвам, вечерним молитвам, вечерне, утрени, любым другим богослужебным последованиям. Мы должны прибегать к ним ради того, чтобы войти в мысль тех, кто больше нас, научиться от них, с какими чувствами следует приближаться к Богу, научиться от них, какие расположения ума и сердца и воли и всего существа мы должны приносить Богу, чтобы Он мог использовать нас как музыкальный инструмент, правильно настроенные струны которого производят все более богатую мелодию красоты и святости.

Надо, однако, понимать несколько вещей. Прежде всего не следует обманываться. Когда мы читаем вечерние или утренние молитвы, мы не читаем молитвы, которые составлялись за письменным столом, эти молитвы вырвались с кровью, живой кровью вылились, как крик боли, крик страха или ликующей радости и благодарности, из сердца живого человека. И потому мы не можем ожидать, что изо дня в день сможем отождествиться с каждой из этих молитв или с какими-то местами этих молитв. С нашей стороны было бы безумием вообразить, что за то короткое время, которое мы отводим на молитву утром или вечером, мы сумеем отождествиться с духовным опытом святого Василия Великого, святого Иоанна Златоуста или Симеона Метафраста, или Марка Подвижника, или иных святых, чьи имена не надписаны в начале молитвы, но которые принесли их Богу как итог своего опыта, выразившегося ярко в какой-то момент именно в этих словах. Так что нам следует подходить к этим молитвам в сознании, что мы должны быть благодарны Богу, если сможем отозваться хоть на одну фразу, отозваться на одну мысль, признать как собственное хоть одно настроение души, одно положение, когда читаем ту или другую из этих молитв.

Но это предполагает, что мы не просто обращаемся к этим молитвам утром и вечером, проведя день, который был совершенно чужд их содержанию и выражениям. Мы должны на всем протяжении нашей жизни, день за днем, вдумываться: о чем говорят эти молитвы, в каких выражениях, какие мысли заключены в их словах, какой опыт выразился в этих мыслях и расцвел или, может быть, умалился, чтобы найти доступное выражение в словах этих молитв? Мы должны ставить себе вопрос: что я знаю о том, что читаю сейчас? понимаю ли я эти слова? имеют ли они какое-то значение в моей жизни, для меня? что они означают в моем словоупотреблении? есть ли им место в моем опыте? Затем обратиться к любой фразе и постараться понять, что та или иная фраза доносит до Бога или до нас. И как только мы поняли, что она значит, мы должны поставить себе вопрос: как я могу жизнью, реально воплотить слова, которые я прочел?

Это можно сделать по-разному. Во-первых, чтобы быть способным отозваться на молитву, можно, подходя к ней, обернуться к святому, который произнес эти слова, опытно пережив то, что включено в слова, и сказать: святой Василий, святой Иоанн, святой Марк — кто бы то ни был, — я так недостойно употребляю твои слова! Помолись за меня, чтобы я мог понять чуть больше, прикоснуться к сути твоего опыта. Прими эту слабую, бессильную мою молитву и принеси ее Богу со словами: вот человек, который хочет общаться с Тобой через меня, потому что я — один цвет радуги, тогда как Ты — несказанный Свет. Прими эту молитву и отзовись на нее, даруй этому человеку понимание, и возрастание, и мудрость, и новизну жизни…

Кроме того, меня научили одной вещи, которую я бережно, как сокровище, храню всю жизнь. Прочитав фразу молитвы, я не успеваю вникнуть в нее. И мне был дан совет: читая утренние, вечерние молитвы, помолчать немного, помолиться святому, к молитве которого подходишь, с благоговением, с открытостью, с чувством изумления, прочесть одну фразу, помолчать немного, положить поклон, чтобы отозвался не только ум, не только сердце — сколько там оно может отозваться, — но и самое тело, и после поклона снова повторить фразу, постоять молча, и снова повторить ее спокойно; и переходить дальше. Тем самым утренние или вечерние молитвы превращаются в занятие, которое длится 2—2,5 часа. Если у нас нет столько времени или потому что мы малодушны, или ленивы физически, или действительно устали, или ограничены по времени, мы должны выбрать те немногие молитвы, на которые мы уже способны отозваться хотя бы частично, и произносить их таким образом, пока эти молитвы не запечатлеются в нас или, по выражению Феофана Затворника, не вонзятся нам в сердце, как кинжал, так, что из сердца обильно потечет кровь в ответ на эти слова и мысли и опыт. Феофан понимал, что не каждый располагает таким количеством времени, и он говорит: прикинь, сколько времени ты можешь уделить на молитву, поставь будильник и молись всем существом, телом и умом, сердцем и волей, всей своей силой и всем своим бессилием, всей своей открытостью и всей своей неохотой. Молись таким образом то время, каким ты располагаешь. И если ты обнаружишь, что успел прочесть только первые строки первого псалма, считай, что ты прочитал всю вечерню. Потому что вся цель молитвы — не пробраться с одного конца богослужения к другому, но углубиться всем своим существом в те чувства, которые богослужение должно было бы родить в нас.

И еще одно, последнее. Следует помнить: все, о чем я прошу Бога, я должен сам стремиться выполнять в течение дня. Недостаточно просить Бога обновить во мне дух правый (Пс 50:12), послать мне случай исполнить Его волю, если я не прислушиваюсь к внутренним побуждениям Духа и не пользуюсь внешними ситуациями, в которых оказываюсь. И тут опять-таки полученный мною совет кажется мне очень ценным: взять одну молитву, которая мне ближе, чем другие, потому ли, что естественно близка моему сердцу, потому ли, что я ее понимаю и могу отозваться из глубин моего существа, или потому что она состоит из отдельных прошений, которые легко применять в жизни день за днем. Пример, который я хотел бы привести, — 24 обращения Иоанна Златоуста, которые мы находим в вечерних молитвах. Каждое из них — прошение, обращенное к Богу о чем-то одном: Даруй мне терпение, великодушие и смирение. Сказать Богу «даруй» подразумевает, что я откроюсь и приму дар. А открыться и принять невозможно, просто открыв руки со словом «дай!». Недостаточно просто ждать дара, открыться можно только с усилием. Это означает, что если мы сказали: Господи, даруй мне терпение, мы должны быть готовыми встретить каждого человека, каждую ситуацию, независимо от того, родилась ли она и развилась изнутри нас или встретилась нам извне, как богоданную возможность учиться именно этой добродетели и исполнять ее.

Я уже не раз рассказывал вам о западном святом по имени Филипп Нери, который был очень вспыльчивого характера и умудрился перессориться, за редкими исключениями, со всеми братиями в своем монастыре. В какой-то день ему стало так невыносимо, что он неспособен с терпением, без раздражения отвечать на замечания, что он кинулся в церковь, пал на колени перед изображением Христа и стал просить: «Господи, даруй мне терпение!». Помолившись, он вышел из храма и встретил одного из братий, с кем до сих пор жил мирно, — и вдруг тот сказал Филиппу что-то оскорбительное. Филипп встретил другого, пожаловался на первого, а тот вместо сочувствия ответил: «Так тебе и надо!». Филипп отскочил в гневе, затем опомнился, побежал обратно в церковь, упал снова на колени перед Спасителем и сказал: «Господи, разве я не просил у Тебя терпения?». И голос Спасителя ответил: «Да, и поэтому Я умножаю случаи тебе научиться терпению».

Между дисциплиной и муштрой глубокое различие. Дисциплина — состояние ученика, того, который нашел учителя и всей силой сердца и души, всей волей, всем своим существом хочет научиться от него и отождествиться с ним, вырасти в полную меру учителя. Это подразумевает строгое усилие, которое мы видим у всех подвижников, у всех героев духа, у всех тех, кто стремился быть подлинным учеником, — потому что самого себя не перерастешь, просто ожидая, что что-то произойдет. Это требует постоянного усилия. И сейчас я хочу дать определение, в чем состоит это усилие и какова его цель.

Первое, что я хочу подчеркнуть: цель этой строгости, дисциплины, напряженного вслушивания, которое называется послушанием — что в первую очередь подразумевает слушание, слышание и исполнение, — не то, что так часто называют мистическим опытом. Этими словами обычно обозначают эмоциональный подъем, ощущение близости Божией или на высших ступенях — восхищение, экстаз, чудеса, видения или голоса свыше. Не в них цель подвижничества. Кто-то из святых отцов говорит, что мы должны помнить, что любое мистическое переживание — дар, нечто, что Бог посылает нам в подарок, но это вовсе не доказательство нашей любви к Богу или подлинной устремленности нашего внутреннего существа к Богу. Он также говорит нечто, что нам следовало бы вспоминать почаще, хотя его слова вряд ли относятся к нам в полной мере. Он подчеркивает, что экстаз, восхищение, необычайные состояния души и тела не являются признаками возвышенной духовности. Все это, говорит он, свойственно новоначальному (хотя то, что он называет состоянием новоначального, далеко превосходит все, что мы можем себе представить или пережить). И далее он говорит, что цель духовной жизни во всех ее формах — уподобиться Христу и что невозможно вообразить Христа в состоянии экстаза, восхищения, которое или отделило бы Его от видимого мира, так чтобы Он ушел в мир невидимый, или, наоборот, свело бы Его из премирных обителей Его Отца, чтобы полностью погрузить в этот наш видимый мир.

Так что цель наша в этом аскетическом подвиге — не переходить от одного переживания к другому. Цель его — открыться настолько полно, как мы способны, действию Божию, стать настолько, насколько мы способны, прозрачными божественному свету, стать гибкими в руке Божией настолько совершенно, как мы только можем. Если думать о подвиге в таких терминах, тогда подвижничество становится чем-то очень драгоценным, потому что подвижничество, страстный порыв нашего существа к Богу, усилие открыться Ему, сделать Его содержанием и смыслом нашей жизни становится очевидным признаком нашей любви к Богу, того, что мы Его выбрали своим Господом и ценим Его превыше всего.

Призвание христианина можно определить словами Священного Писания: мы призваны приобрести ум Христов (1 Кор 2:16). Это предполагает глубокое изменение нашего собственного ума. Наш ум разделен, наши мысли рассеяны. Один восточный писатель говорит, что наши мысли подобны обезьянам, прыгающим с дерева на древо. Разве это не так? — уж не говоря о том, до чего мы забывчивы, до чего мысли наши расплывчаты. С другой стороны, такое приближение к уму Христову подразумевает постоянное сознание, что Он наш Учитель и что только прислушиваясь к Нему всей силой нашего существа — и я говорю не только о мыслях, уме, но о всем, что в нас есть, — можем мы постепенно прийти в состояние, когда наши рассеянные мысли собираются, обезьян уже нет, покой возобладал в нас.

С другой стороны, когда мы говорим о уме Христовом, ясно, что не подразумевается только мыслительный процесс. Подразумеваются — Его ценности, Его намерения. Подразумевается также, если можно так сказать, Его сердце. Так что дело в полной нашей внутренней перестройке. И конечно, такая перестройка не может быть достигнута редкими усилиями среди долгих периодов расслабленности и безразличия. Усилие должно быть постоянное, непрестанное, неослабное. Святой Серафим Саровский говорил одному своему посетителю, что разница между погибающим грешником и святым только в одном: в решимости никогда не сдаться, никогда не отвернуться от своей цели. Это опять-таки не означает, что мы усиливаемся создать что-то собственной силой, а — стремимся стать настолько гибкими, настолько прозрачными, слушать с такой напряженностью и таким смирением, чтобы слово Божие достигло до нас и воля Божия заполнила нас и стала живой силой внутри нас не только в наших поступках, но в самом нашем существе.

Действительно, если поставить себе вопрос, какая последняя цель христианской жизни, разве не ясно, что ее невозможно достичь ни на земле, ни в вечности только нашими собственными усилиями? Мы призваны — и это слова апостола Петра — стать причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4). Этого мы не можем вырвать у Бога, не можем отвоевать себе. Один из возможных переводов одного места Послания к филиппийцам говорит, что Христос хищением выбрал стать причастником жизни Божией (Флп 2:6). Мы призваны стать живыми членами тела Христова, другими словами, так отождествиться со Христом, чтобы во времени и пространстве, в ожидании последнего дня, восьмого дня Истории, быть продолжением Его воплощенного присутствия в мире. Неужели мы воображаем, что этого можно достичь какими-то нашими усилиями? Конечно, нет. Это возможно, только если мы отдадимся Божию воздействию на нас. Но мы должны сами постоянно, все в большей степени открываться этому Божию воздействию.

Мы призваны быть храмами Святого Духа. И даже это выражение недостаточно, чтобы передать все величие нашего призвания, потому что храм — место, где живет Святой Дух, а мы призваны настолько быть проникнуты Святым Духом, чтобы Он не просто жил в нас, как Святые Дары в Чаше. Мы не просто сосуд, который содержит нечто. Дух Святой должен так нас охватить, чтобы ничего не осталось в нас внешнего, чуждого Ему. Вот наше призвание, но призвание недостижимое человеческими силами. Однако мы должны предоставить Богу возможность достичь до нас.

И еще — и это последнее, на что я хотел указать, — мы призваны стать сынами и дочерьми Живого Бога, но не в том ослабленном смысле, как мы говорим о усыновлении. Нет, речь не о том, что наше положение окончательно определено как положение усыновленного ребенка, который навсегда останется приемышем, тогда как Единородный Сын совершенно иной и в ином положении по отношению к Отцу. Единородный Сын Божий рожден от Бога прежде всех веков. Мы входим в это взаимоотношение через усыновление, но наше усыновление, так сказать, стирается. Это только дверь, которая открывается, и мы становимся тем, чем Христос является от века — сыновьями и дочерьми Божиими.

Все это, как я не раз уже говорил, не может быть просто получено пассивно, но не может быть достигнуто и просто человеческой силой. Даже наше земное призвание — быть свидетелями Христа, быть отражением Его света, быть Его воплощенным присутствием в мире, быть Его пророками, другими словами, провозглашать слово Божие в падшем мире — все это не может быть достигнуто просто человеческой решимостью. Когда апостол Павел, желая исполнить свое земное служение как можно лучше, просил о силе, Господь сказал ему: Сила Моя совершается, проявляется в немощи; довольно тебе благодати Моей (2 Кор 12:9). Немощь, о которой говорил апостол, о которой говорит Христос, — это не расслабленность, не лень, не забывчивость. Это ни одно из тех проявлений слабости, робости, трусости, которые не дают нам вырастать в полную меру роста Христова (Еф 4:13). Это — прозрачность, отданность, гибкость, которые можно принести Богу, так чтобы Он мог свободно, беспрепятственно действовать в нас. Так что аскетическая жизнь заключается в беспощадной борьбе против всего, что может помешать Богу покорить нас, охватить нас, стать динамичной силой внутри нас.

Теперь мы лучше видим, что такое подлинный мистический опыт. Это не всплеск эмоций, это не какой-то вид неслыханных, сверхъестественных переживаний. Это такое приобщение Творцу, что мы приобретаем Его ум, что жизнь Творца, Бога нашего, свободно вливается в нас, что свет Божий сияет через нас, что Бог в нас и мы в Боге. Но такая отдача, такая открытость, дар самого себя, как бы мы ни воображали порой, когда мы мирны, что все это в нас есть, — это не постоянное наше состояние. Так много в нас того, что противится нашему собственному желанию исполнить наше призвание. Человек много более великий, чем мы, апостол Павел говорит, что видит в себе два закона, закон духа и закон плоти. Он признает в себе косность, которая отвращается Божественной динамики. Он говорит, что добра, которого желает, не исполняет, а зло, которое ненавидит, творит все время (Рим 7:12). Так что сказать, что в каждом из нас есть сопротивление всему, что Божие, это не пустые слова. И в этом нет ничего удивительного. Мы — тварные существа, и перед лицом Божиим мы — как земля, которая должна принести плод. Но чтобы принести плод, земля должна быть вскопана, в нее должно быть брошено семя, земля и семя должны получить заботу, и только тогда будет плод.

Тот же Максим Исповедник, которого я уже цитировал, говорит, что человек стоит на грани двух миров¹⁴⁴. Мы принадлежим одновременно двум мирам, а не целиком и полностью одному из них. Мы принадлежим земле, мы земные и взяты от земли. И в то же время мы принадлежим божественной (а не только духовной) области. И земное и небесное в нас еще несовершенно. Божественная область открыта нам, и все, что Божие, предлагается нам, но мы должны это принять и усвоить. С другой стороны, мы должны перерасти свою принадлежность только земле и превратить то, что земное в нас, в преображенную реальность, из земных стать божественными. И значит, наша задача — так вслушиваться, чтобы отождествиться с нашим Учителем. И когда я говорю «вслушиваться», я говорю о послушании, потому что в латинском языке discipulus означает ученика, нашедшего себе учителя и во всем следующего ему. Но так слушать мы должны не ради того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. Мы должны слушать всем нашим существом с одной только целью — уподобиться Тому, Кто говорит. Это может быть Христос, говорящий с нами через Евангелие. Это может быть Святой Дух, говорящий в нас воздыханиями неизреченными (Рим 8:26). Это может быть Тот же Дух, учащий нас называть Бога, Отца Единородного Его Сына — нашим Отцом, чтобы мы вырастали в меру этого Его сыновства. И это означает тяжелую, беспощадную борьбу, чтобы дать Богу победить нас с нашей помощью, потому что, по слову опять-таки Максима Исповедника, Бог все может, кроме одного: Он никого не может заставить полюбить Себя, поскольку любовь — это совершенная свобода.

Чтобы достичь этой цели, нужно упражняться постоянно, все больше и усиленнее. Я не хочу сказать, что мы не можем заниматься тем, что является нашим земным призванием во всех его видах. Бог знает, что мы нуждаемся в пище, в одежде. Бог знает, что нам приходится совершать какие-то дела на земле, хотя бы то одно, основное наше дело — быть авангардом Царства Божия, войти в этот мир небесными гражданами, которые провозглашают величие, святость небес, провозглашают, в чем состоит небесная жизнь, и должны покорить эту землю — падшую, преданную человеческим грехом во власть сатане, отвоевать ее дорогой ценой, подобно воинам, которые проливают свою кровь. Существует древнее присловье отцов пустыни: «Дай кровь и примешь Дух»¹⁴⁵. Вот наше дело. Мы призваны изменить, преобразить град человеческий в град Божий, делая его все больше и больше бесконечно более совершенным человеческим обществом, делая его настолько глубоким, настолько великим, настолько святым, чтобы первым гражданином этого града мог быть Иисус, Сын Божий, ставший Сыном человеческим. Вот наше призвание. И этого невозможно достичь только нашей умудренностью, нашим умением, нашими усилиями. Даже если мы устремлены к этой цели, мы, как я уже говорил, внутренне настолько разделены, что это требует постоянного усилия.

И здесь стоит вспомнить притчу о сеятеле (Мф 13:3—23). Я помню, один священник говорил мне, что в разные моменты мы бываем той или другой почвой. Мы можем оказаться каменистой почвой. Мы бываем доброй почвой, которая принесет стократный плод. Мы можем быть почвой, заполоненной терниями. Мы можем быть придорожной полосой, где птицы склюют упавшие туда семена. Но никто из нас не бывает в одном состоянии все время. Поэтому мы не должны упустить никакую возможность, а для этого должно постоянно открываться действию Божию. Как знать, не буду ли я сегодня в состоянии принять в самые глубины моего существа семя Божие, хотя час назад или завтра, или вчера я был подобен проезжей дороге или тернистому участку. И это приводит меня к следующему, на чем я хотел бы остановиться.

Невозможно, когда мы говорим об аскетическом подвиге, разделить область телесную, область душевную и область сердца, потому что наше существо не разделено перегородками. Мы — целостное существо, состоящее из всех этих элементов и еще многого другого, и все они сообщаются. Мы действуем не последовательно то так, то эдак, мы действуем одновременно как целое, как единство. Невозможно сказать: вот упражнения для ума, для сердца, для тела, для воли — потому что все наше существо принимает участие в каждом поступке. Я вспоминаю слова отца Сергия Булгакова, который сказал: победить плоть означает привести к жизни свое тело¹⁴⁶… Значит, есть разница между ними: плоть, порабощенная слабостью, порабощенная страстями, преданная расслабленности, ставшая проводником воздействия дьявола, может быть побеждена и стать преображенной.

Читать слово Божие следует постоянно, потому что мы не можем просто, как часто бывает с нами, пропуская без внимания то, что Бог сказал две тысячи лет назад или пять тысяч лет назад в Новом или Ветхом Завете, ожидать нового откровения, нового слова от Бога нам сейчас, откровения Его воли вот теперь, если мы отвергли все, что Он уже говорил прежде. Так что надо быть внимательным к любой вещи, которую говорил Господь Иисус Христос, к собственному Божию слову, которое выразило в человеческих словах мысли Самого Бога, Божественную волю о нас и путь спасения.

Точно так же надо молиться изо дня в день. Очень часто мы чувствуем себя бесплодными, мертвыми. Но как знать, будем ли мы такими же мертвыми в конце, приложив молитвенное усилие? Ведь когда мы приходим с холода, мы можем согреться, согреть руки, только растерев их. Точно так же — и это образ, который дает святой Макарий Египетский, — только вступив в огонь, можно загореться. Только заставляя себя быть в присутствии Живого Бога, можем мы в конечном итоге ощутить тепло или свет или огонь присутствия Живого Бога. Но цель усилия — быть верным: быть верными учениками, не относиться к Богу как к Благодетелю, Который обязан дать, потому что мы просим: «Дай, дай!». Мы не призваны быть попрошайками. Мы призваны быть верными друзьями, от всего сердца преданными служителями, Его воинами.

Я хочу сказать еще несколько слов об этом отношении к слову Божию, которое мы читаем, к молитвам святых, которые мы произносим. Первое, что мы должны делать, это сохранять живое чувство, что мы ученики. В течение долгого времени нам очень часто будет казаться, что это ученичество лежит на нас тяжелым бременем. Но вспомните, что в какой-то момент мы были захвачены личностью ни с кем не сравнимого, Единственного Учителя, Господа Иисуса Христа. В какой-то момент мы обнаружили, что нет другого учителя, за которым можно последовать от земли к небу, от смерти в жизнь вечную. Мы обнаруживаем, что если оторвемся от Него, мы отпадаем в смерть, и что нет другого пути, кроме как следования за Учителем, Который есть Истина, Который — Жизнь, Который также Путь (Ин 14:6). Это подразумевает, конечно, что мы должны усилием воли, принуждением в моменты расслабления, лени, болезни, при всех обстоятельствах, которые влекут нас сказать «потом, другой раз, не теперь», заставить себя стать перед Богом, даже если единственное, что нам доступно относительно этого присутствия, это, субъективно говоря, то, что Он отсутствует. Все, что я знаю, это: что касается меня, я ничуть не ощущаю Его присутствия. И однако верой я знаю, что Он тут. Я знаю, что стою перед Ним и что Он никогда не оставляет меня.

После этого читай. Не читай много. Прочитай небольшой отрывок Евангелия и спроси себя: что я прочел? что означает именно этот отрывок Евангелия — не так, как я его понимаю, а как его понимает Бог? что Он хотел передать мне, а не что я сам вчитал в этот отрывок? Это большой соблазн, и требуется крепкая цельность, самодисциплина, чтобы вглядеться в отрывок и сказать: я совершенно открыт. Я не знаю, что Он хотел сказать. Спрошу Его… И для этого многие духовные писатели, в частности Феофан Затворник, советуют: читай этот отрывок снова и снова, повторяй его про себя, не перечитывая, по памяти, чтобы он вошел в твой ум, чтобы ты воспринял его как можешь глубже, и затем поставь себе вопрос: что значат эти слова? что означало это выражение? какой ум выковал эту строку? из какого сердца излились на меня эти слова ради моего спасения?.. На это могут уйти часы, чтобы дойти до подлинного восприятия какого-то отрывка, может потребоваться не один день. Нам не следует переходить от одного места к другому, пока мы до конца не сольемся с этим отрывком. Очень легко прочесть отрывок поверхностно, воспринять верхний слой его содержания и перейти к другому, и еще другому, и еще дальше. Однако мы знаем из житий пустынников, из житий святых, что они могли порой построить всю свою святость на одной фразе, которую они восприняли и на которой построили жизнь.

Я хочу дать вам пример одного из учеников святого Антония Великого. К нему пришел человек по имени Павел, беднейший египетский крестьянин. Он услышал в церкви призыв молиться и спасаться. Он был неграмотный и неученый, но захотел узнать, как достичь спасения, и пошел в пустыню к тому, о ком шла широкая молва, и задал ему свой вопрос. Антоний ответил: «Это просто. Живи в пустыне, постись, ешь меньше, чем тебе требуется или хочется, спи на голой земле, мало спи и трудись изо всех сил». Крестьянин ответил: «Все это я исполнял всю свою жизнь. У меня никогда не было постели, я всегда голодал, всегда работал сверх сил, но это все не дало мне спасения». «Да, — сказал Антоний, — одного еще тебе недостает: ежедневно прочитывай всю псалтирь». Павел сказал в отчаянии: «Этого я не могу! Я неграмотный и псалтири не знаю!» — «Я тебя научу, — сказал Антоний. — Садись рядом со мной, будем плести корзины, я буду читать псалмы, а ты повторяй». И он произнес первые слова: «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых». Павел повторил эти слова раз, другой, третий, потом говорит: «Позволь мне походить и затвердить эти слова» — и ушел в пустыню и пропал из виду. Антоний расстроился, затем ему стало любопытно, он подумал: что сталось с моим учеником? Но так как он знал, что для подвижника любопытство — грех, он стал бороться с любопытством. И лет сорок он боролся с любопытством, пока любопытство не пропало, и он мог свободно предать Павла Божией заботе. Как-то он пошел по пустыне не из любопытства и не ради того, чтобы найти Павла, а просто потому что захотел уйти глубже в пустыню. И вдруг — кого он видит: Павел! Он бросился к нему, схватил и говорит: «Павел! Что ты за ученик? Я собирался научить тебя всей псалтири, научил первому стиху — и ты исчез!». И Павел ответил: «Прости меня, отче! Вот сорок лет как я стараюсь стать человеком, который никогда не ходит по пути нечестивых».

Вот как мы должны читать Священное Писание. Мы не можем делать это с простотой Павла, мы недостаточно просты для этого, у нас нет его целостности, цельности. У нас нет отчаянного желания ожить, перейти от смерти в жизнь. Но мы должны хотя бы понимать, что только таким путем мы можем довести до самих себя то, чему учит Евангелие: читая его снова и снова, перечитывая, повторяя в уме те же слова, пока они не запечатлеются в нас так глубоко, что мы сможем начать жить ими. Это не значит, что надо читать большие куски Евангелия — вопрос в том, как читать, каким образом.

То же самое можно применить к чтению и повторению молитв. Пока мы не дадим слову Божию, тому, что Бог говорит нам, отождествиться с нами, вернее, пока не отождествимся сами с этим словом, мы никуда не двинемся. И здесь-то и начинается подвиг: строгое, беспощадное усилие дать Богу покорить нас, стать Господом нашей жизни, «Жизнью нашей жизни», если употребить образ, который дает Николай Кавасила. И только после этого можем мы думать о других путях — а такие другие пути есть, — какими мы можем довести до себя это слово, это учение или чужой опыт.

Я хочу еще немного поговорить о роли нашего тела в духовной жизни, потому что, мне кажется, еще не все сказано о том, что нам абсолютно необходимо учиться собирать свой ум и использовать свое тело как источник трезвения, бодрствования.

Старец Силуан, скончавшийся в 1938 году, говорит в своих записях, что благодать Божия заполняет всего человека. Она касается нашего духа, затем доходит до нашей души, нашего ума и чувств, движений воли, но она достигает до нас полностью, лишь когда пронизывает также и наше тело. Потому что человек — не душа или дух, заключенные в теле, которое безжизненно, не участвует в том, что относится к плану духовному, не имеет отношения к тому, что происходит с нашей жизнью в Боге. Человек — таинственное существо, состоящее из тела и души, в нем материальность нашего тела призвана к единству с Богом такому же совершенному и полному, как и дух и душа. Что тело способно к этому — об этом явно, ясно свидетельствует Воплощение. Божество во Христе было соединено не только с Его душой и духом, но и с Его телом. И когда мы думаем о смерти Христа на кресте, о том, что Его тело лежало в гробу, пока Его душа сходила в ад, когда мы говорим, что Его тело было нетленным, мы имеем в виду, что Божество не отлучилось от Его материального человечества, так же как не отлучилось от Его человеческой души.

Есть у Исаака Сирина замечательное, может быть, даже изумляющее нас высказывание. О судьбе человека после его смерти и в вечности он говорит, что место человека не может быть окончательно определено до Воскресения, потому что душа человека ничего не может навязать телу, даже спасения или погибели, пока тело не даст свое согласие. Этими словами он не только утверждает — я едва не сказал: торжественно провозглашает — единство человеческих души и тела, но также то, что это наше материальное тело не есть просто безжизненный остов. Это не халат, который мы снимаем и отбрасываем (хотя часто выражаются именно так), оно наделено чудесной способностью не только биологически быть связанным с жизненной силой в нас, но и с Богом, и оно может войти в вечную жизнь — не пассивно, не просто вслед за душой, а по собственному праву.

Такое ви{'}дение тела очень важно, если мы хотим понять, какое место тело и физический подвиг занимают в аскетической жизни. Духовные писатели с самого начала делали различение между телом и плотью. И еще задолго до того, как кто-либо из духовных христианских писателей даже просто упомянул об этом, мы читаем в 6-й главе книги Бытия, как Бог посмотрел на человечество, отпадшее от Него, которое сознательно отвернулось от Него, «оземленилось» и ничего не хотело знать, кроме земли, и сказал: они плоть (Быт 6:3). Здесь под словом «плоть» подразумевается, как во всей аскетической литературе, бездушное человеческое нечто, биологическая реальность гораздо более низшая, чем животные. Потому что в итоге не осталось ничего человеческого в том состоянии человека, которое Бог описывает в этом месте книги Бытия: обесчеловеченная физическая реальность, биологически живая, но оторванная от всех корней вечной жизни.

Я уже упоминал место из писаний отца Сергия Булгакова, где он говорит: чтобы приобрести тело, надо победить плоть. Он явно говорит об одной физической реальности, но плоть означает биологическое бытие, оторванное от Бога, чуждое Ему, Единственному, Кто — сама Жизнь. А тело — то же самое человеческое, физическое бытие, но исполненное жизни, которую дает Бог, не маленький росток, в котором кратковременная жизнь вот-вот засохнет, поскольку извлекает жизненную силу из праха, из земли. Оно привито ко Христу, оно то же самое, но живо жизнью Самого Бога или, если предпочитаете (и мне кажется, так сказать вернее), участвует в жизни воплощенного Сына Божия, человеческой жизни Бога во плоти.

Из этого следует несколько вещей. С одной стороны, это предполагает общее богословие материи, которое, как мне кажется, слишком часто забывают. С другой стороны, это объясняет, почему в первой главе своей книги о духовной жизни епископ Феофан Затворник говорит о роли таинств¹⁴⁷. Таинства — действия Божии, но это действия Божии, в которых используется материальное вещество этого мира: вода, хлеб, вино, масло и т. д., и которые достигают нас через наше тело. Погружением тела в благословенные, освященные воды совершается Крещение. Принятием освященных Хлеба и Вина физическим образом мы становимся причастниками того, что они доносят до нас. Чрезвычайно важно думать о нашем теле и сознавать не только, какова его роль, но и нашу ответственность перед нашим телом и что тело может совершить (или не совершить) в нашей жизни. Поэтому я хочу отметить некоторые моменты относительно того материального мира, в котором мы живем.

Бог, как нам сказано, сотворил все сущее из небытия. Если можно говорить о времени, то в какой-то момент ничего не существовало, был Один Бог. И затем Он вызвал одну за другой Свои твари из радикального небытия. Он вызвал их в акте любви. Он все возлюбил в бытие. И каждая тварь, возникая в бытие из небытия (и здесь ясно, насколько выражение «возникая из небытия» не соответствует тому, что было, потому что нет такого небытия, из которого что-то может возникнуть), оказывалась лицом к лицу с Богом и Его Любовью. Божественная Любовь вызвала тварь к бытию, но не в застывшее бытие, не просто в существование, не на время, а для того, чтобы она, все возрастая и углубляясь, сама участвовала в Божественной жизни. Бог предлагал Самого Себя каждой твари, которую Он вызывал к бытию. Каждая возникающая тварь видела Его как превосходящую все красоту и совершенную любовь, любовь, которая отдает не только то, что имеет, но и самое себя. Этот Бог, оставаясь в Самом Себе непостижимым, таинственным, изливает Себя в Свое творение, делает его причастником — в той мере, в какой оно способно, пока не настал конец времен, — Своей жизни и самой Своей природы.

Каждая возникающая тварь встречается также со всеми другими тварями, возникшими раньше, чем она, в ее зарождающейся, первозданной красоте и гармонии, в совершенной невинности и величии ее призвания к совершенству, то есть к единству с Богом. Это соединение с Богом когда-то станет совершенным и полным. И каждая тварь связана с Богом изумлением, благоговением, благодарностью, любовью, ликованием. Бог знает каждую Свою тварь по имени. В еврейской мысли имя, подлинное имя, не прозвище, которым мы условно называем друг друга, но то имя, которое выражает самую сердцевину существа, — это имя выражает то единственное отношение, которое существует между Богом и каждой тварью, единственность неповторимой твари, несравнимого существа, единственного, потому что любовь не бывает коллективной, а только личной.

На протяжении таинственной истории, которая передается нам, развертывается перед нами в книге Бытия и вообще в Священном Писании, мы видим, насколько глубокая связь существует между телесным быванием и духовным состоянием человеческого существа. У святого Григория Нисского есть замечательный комментарий на одно место книги Бытия, где нам говорится, что после падения Бог сделал Адаму и Еве кожаные ризы (Быт 3:21). Многие люди наивно улыбаются при этих словах: они считают, что Адам и Ева поняли, что наги, и соответственно Бог дал им одежду. Нет, дело не в этом. Согласно святому Григорию Нисскому, человек, пав, стал ограниченным, вместо того, каким был и что мы видим во Христе после Его Воскресения: Он совершенно плотский и человечный, но не ограниченный. Вы помните места, где говорится, как Христос внезапно предстает Своим ученикам, проходит закрытыми дверями, появляется и снова исчезает с их глаз (Ин 20:19, 26). Человечество в том физическом состоянии, которое мы знаем, — не то первоначальное человечество, которое даровал нам Бог. Мы — существа, падшие не только душой, но и телом. Мы стали как бы густыми, мы приобрели вес, который отягощает нас. То, что было телом, духовным телом, стало плотью, в которой сосуществуют вместе закон жизни и закон смерти.

То, как мы относимся к окружающему миру, отражает это наше отпадение от благодатного состояния. Если обратиться опять-таки к книге Бытия, мы видим Адама и Еву в раю, они вкушают всех райских плодов, но нигде не сказано, что их жизнь зависит от этой пищи. Если обратиться за разъяснением к словам Христовым, можно вспомнить, что Христос сказал сатане во время искушения. На слова сатаны: «Если Ты Сын Божий, обрати эти камни в хлеб, напитай Себя» — Христос ответил: Не хлебом единым жив человек, но всяким словом Божиим (Лк 4:4). Жизненная сила, сила, поддерживающая жизнь в Адаме и Еве, было слово Божие. Они были вызваны в бытие, вызваны в жизнь, перешли из небытия в самые глубины Божии. Только после падения, вместо того чтобы жить словом Божиим, вместо того чтобы познавать тварный мир через приобщение уму Божию, они обратились к рациональному, аналитическому познанию, которое свойственно теперь нам. То, что по-французски называется целостное ви{'}дение, непосредственное восприятие, было заменено нашим современным знанием, которое мы усвоили с падения.

В этот момент Господь говорит две вещи: прах ты и в прах возвратишься (Быт 3:19) — прах, потому что человек был создан, чтобы принадлежать двум мирам, материальному, земному миру, вместе с материальностью всей твари, и духовному миру (я не говорю «миру духов» во множественном числе), жизнь в котором принадлежит собственно человеку. Но потеряв Бога, человек должен был черпать временное бытие от земли, из которой он был взят. Со скорбию будешь питаться [от земли] …терния произрастит она, а не только хлеб (Быт 3:17—18). Здесь мы видим погружение в материальный мир через тело, вернее, через тело, потерявшее свое совершенство и цельность. Вместо того чтобы исполнить свое призвание, о котором святой Максим Исповедник говорит, что человек был призван соединить в самом себе вещественное и духовное начала и вести все вещественное в область Божественную, человек оказался пленником вещественного мира.

Правда, в каком-то смысле человек и вещественный мир не идентичны. Отличие в том, что человек перестал быть в полноте тем, чем призван был быть: подлинным человеком. Быть подлинным человеком означает быть в полном общении, во все возрастающей и углубляющейся причастности с Живым Богом. Окружающий нас вещественный мир не отвернулся от Бога, не согрешил, он был, по выражению апостола Павла, предан человеком в рабство греху (Рим 8:20). Человек, который должен был быть вождем, вести всю тварь в глубины Божии, потерял свой путь, и потому заблудился весь мир.

Святой Феодор Студит говорит в одном из своих писаний, что окружающий мир действительно порой страшен, кажется одичавшим, обезумевшим, но, пишет он, мир, в котором мы живем, подобен коню, которым правит опьяневший всадник. Конь будто беснуется, но виновен не конь, а всадник. Мы опьянели, мы слепы, потеряли свой путь, мы мечемся. И потому весь мир, который мы были призваны вести к полноте, обезумел, со всеми последствиями безумия.

Позднее наше взаимоотношение с миром становится еще более жестоким и грубым. В той же книге Бытия, после потопа Господь говорит Ною: все движущееся, что живет, будет вам в пищу, в ваши руки отданы они; да страшатся и да трепещут вас все звери земные (Быт 9:2—3). Это венчает, вернее сказать — это самая низшая точка взаимоотношений между тварным миром и человеком, самая глубина, разделяющая их. Человек, который был призван вести все в область духа, стал не только предателем мира, но и мучителем его, убийцей созданий Божиих.

Такой подход лежит в основе аскетического отношения к телу и к тварному миру. Усилие подвижника направлено на то, чтобы покорить плоть ради того, чтобы обладать телом, победить обезбоженность, из-за которой мы стали мертвым веществом — мертвым, потому что мы отвернулись от жизни или потеряли ее, — ради того чтобы обрести вновь состояние примирения, в первую очередь, с миром, который мы предали и ввергли в область смерти, страдания, дисгармонии, изуродования. Призыв отказаться от некоторого рода пищи, от плоти животных, призыв освободиться от голода, который распространяется на все сотворенное Богом желанием все подчинить себе и в конечном итоге уничтожить — вот призыв поста. И это охватывает гораздо больше, чем физический пост, простое воздержание в пище и питье. Это состояние трезвости, состояние, через которое мы можем опомниться от опьянения, о котором говорит святой Феодор Студит, состояние, восстанавливающее нас в правильном взаимоотношении с созданиями Божиими.

Но, как уже было сказано, человек пал, человек предал тварный мир в рабство сатаны со всем, что из этого следует. И, по слову апостола Павла, вся тварь стенает, ожидая откровения сынов Божиих (Рим 8:19—22). Все творение — жертва: оно не согрешило, оно несет вместе с человеком последствия человеческого греха. Поэтому у творения своя собственная связь с Богом, на собственных правах. Тварь не нуждается ни в примирении, ни в покаянии. И вот почему возможны чудеса, вот почему совершаются таинства. Весь мир был создан способным радоваться о Боге, чувствовать Его, жить Его словом, жить в Нем неведомым нам образом, отличным от нашего. Все созданное способно слышать творческое, державное, освобождающее слово Живого Бога. В противном случае чудеса были бы магическими действиями. Разница между таинством и магическим действием, между чудом и магией в том простом факте, что магическое действие — акт власти, акт, которым тот, кто обладает тайным знанием, может насильно навязать свою волю Божьему творению вопреки его собственной воле, в ущерб ему, с целью уничтожить его или использовать на зло. Чудо — действие Божие, которым на короткий миг, в определенной ситуации Божие творение бывает восстановлено в гармонии, той гармонии, которая существует между творением и Богом, но также внутри творения между отдельными тварями.

Вы наверно помните многие случаи, когда Господь Иисус Христос совершает чудо. Он повелевает морю утихнуть, приказывает ветру улечься, и они слушаются. Но они послушны Его слову в прямом значении послушания: они не запуганы, не сломлены, не порабощены, они не просто покорны. Они слышат голос Того, Кто есть их свобода, Кто есть Любовь к ним, и отзываются радостно на это освобождение и входят в гармонию Божию.

Это еще в большей степени относится к таинствам. Человеческая вера, да, наша человеческая вера, слабая, хрупкая, колеблющаяся, столь несовершенная, но все-таки живущая в нас и в нашей среде, выделяет часть вещества из контекста мира, плененного сатаной, — частицу воды, хлеба, вина, масла, или даже слова{'}, слова благословения, слова хвалы, слова, которые выражают волю Божию, слова пророческие — и приносит их Богу, возвращает их Богу, чтобы Он владел ими полностью, неограниченно, совершенно. И Бог принимает их, это мы выражаем в словах: «Твоя от Твоих, Тебе приносяще о всех и за вся». Бог принимает их и возвращает нам как Свою собственность: этот хлеб, эти воды, этот елей и даже, как я сказал, самые слова возвращаются к нам, очищенные от нечистоты, свободные от печати сатаны, и доносят до нас то, что принадлежит области Божественной.

И все это возможно только благодаря тайне Воплощения, к этому я еще вернусь. Но сначала я хочу сказать, что Божественная область, доходящая до нас при посредстве материальности этого видимого мира, свидетельствует наряду с Воплощением, что все Богом сотворенное способно быть не только духоносным в самом общем смысле, но Богоносным. Все соединено с Богом таким образом, что может донеси Его до нас. Владимир Лосский в своей книге «Мистическое богословие Восточной Церкви»¹⁴⁸, говоря о благодати, о тайне Бога и о том, как Бог открывается нам в общении, пишет, что Бог существует — если позволительно употребить такое слово, говоря о Боге, — Сам в Себе как непредставимая, неисследимая тайна, но в то же время Он существует как бы вне Себя, как излияние Самого Себя в Свою тварь. Это излияние мы называем благодатью. Это излияние, которое те, кто плохо знает V век, но читал Григория Паламу, называют энергиями¹⁴⁹. Это Бог, сообщающий Себя материальному веществу этого мира, свободному от греха, освобождаемому актом веры с нашей стороны и радостным приятием со стороны Бога. Эти энергии доносят до нас Божество.

И теперь коротко о Воплощении. Когда мы говорим о Воплощении, часто, слишком часто мы думаем, что Бог соединился с тем, что мы считаем отличительными признаками нашего человечества: ум, сердце, воля — все, что в целом мы называем нашей психикой, духом, душой. Но в Евангелии от Иоанна ясно говорится, что Слово стало плотью (Ин 1:14). Оно не просто стало человеческим духом. Слово Божие, Само Божество в Воплощении соединилось с человеческой плотью. Но эта плоть ничем не отличается от всей материальности этого мира. И когда Христос родился, жил, умер и восстал, и восшел на небеса, вся тварь могла ликующе глядеть на это тело Воскресения, тело Бога воплощенного, восседающего одесную Славы, и узнавать себя самое и видеть, к чему она призвана. Все, от величайшей галактики до мельчайшего атома, самое грандиозное, как и самое ничтожное, — все видит себя во славе, в той славе, к которой призвано все творение.

Так что Воплощение — это призыв к нам поставить себе вопрос: как мы относимся к собственному физическому телу? — и не порабощать его, не ломать его, не делать его рабом, а освободить его, высвободить от состояния обезбоженности, бездуховности и сделать его телом, способным исполниться божественной жизнью, эсхатологически, пусть и не в полной мере, стать уже теперь тем, чем мы призваны, — стать телом и душой в вечности.

Епископ Феофан Затворник говорит, что есть два таинства, которые прямо связаны с подвижнической жизнью с точки зрения и телесного, и духовного подвига. Эти два таинства — Крещение и Таинство покаяния, раскаяния, примирения — назовите как хотите. Я хочу говорить сегодня об этом в продолжение моей последней беседы, потому что эти таинства связаны с материей. Благодать Божия достигает нас в таинствах через материю. Она достигает нас телесно, как бы от материи к телу, и за пределом тела достигает души, и я не имею в виду переход от кожного покрова вглубь или от нашего физического существа к духовному — это происходит одновременно.

Я уже указывал, что с точки зрения православного богословия, которое уходит корнями в писания апостола Павла и во всю традицию Ветхого и Нового Завета, тварный мир подпал под дисгармонию, страдание, искажение через отпадение человека от общения с Богом. Сама по себе материя этого мира остается чистой и незапятнанной, и потому она может быть, как мы видим в Воплощении, не только духоносной, но Богоносной, потому что, согласно Евангелию, согласно учению Церкви, Бог стал человеком, соединил Себя с человечеством.

Но есть еще другое выражение: Слово стало плотью (Ин 1:14). Божество соединилось не только с человеческой душой Христа, человека Иисуса, как Его называет апостол Павел (Рим 5:15), но с Его телом. И в Его смерти на кресте мы не видим, чтобы Его Божество разделилось от Его человечества. Мы видим, как раздирается надвое человеческий состав, человеческая душа отрывается от человеческого тела. Тело и душа в своем единстве были охвачены, пронизаны, исполнены Божества, и теперь их единство разрывается уродливой, ужасной реальностью смерти. Он сходит в ад во славе Своего Божества, Тело же Его остается нетленным во гробе, потому что оно не разлучилось от Его Божества.

Так что материальное вещество этого мира, хотя через падение человека подпало под рабство греху, способно исполниться Божественного присутствия, быть послушным слову Божию. И когда я говорю «послушным», я употребляю это слово в его изначальном значении — способным слышать слово Божие и отзываться на него, и получить освобождение от рабства через это послушание слову Господню.

Таинства — действия Божии, но они совершаются посредством материи, и это возможно, потому что материя этого мира способна отзываться на зов Божий, быть исполненной Божественной благодати, Божественного присутствия.

Разумеется, можно возразить, что если подумать о водах Крещения, о Хлебе и Вине Евхаристии и о словах разрешительной молитвы в Таинстве покаяния, то здесь и там связь между божественной и материальной областью кажется очень различной. Это действительно так. Бог соединяется со всем, что имеет материальность, по-разному, отличным образом. Когда благословляются воды Крещения, Дух Божий сходит на них, освящает их и исполняет тем, что в словах молитвы называется ангельской силой¹⁵⁰, благодатью стать проводником, провозвестником Бога. Крещальная купель — это как бы образ, икона Самого Христа, в Чью смерть мы поистине погружаемся. И через Его смерть, соучаствуя в Его смерти, мы также становимся соучастниками вечной жизни воскресшего Христа.

В Евхаристии хлеб и вино исполняются Божественного присутствия. Они становятся Телом и Кровью Христовыми, потому что Божественные энергии достигают, исполняют их и делают причастными Самому Христу. Один из русских богословов XIX века настоятельно указывает на то, что когда мы причащаемся, мы причащаемся Телу и Крови Христовым, однако мы не едим (говорит он) историческую плоть Христа. В оригинале его текста, написанного по-французски, употреблено очень острое выражение: он говорит, что мы приобщаемся Телу, а не поглощаем мясо. В разрешительной молитве опять-таки божественная благодать передается через материальность произносимых слов: они не просто звуки, они действительно передают благодать.

Так что благодать Божия проникает самыми различными способами, наполняет слова, воду, елей, хлеб, вино и дает им достичь нас телесно и душевно. С другой стороны, если благодать достигает нас при помощи материальных средств, мы должны принимать во внимание, что наше тело действительно играет свою собственную роль в возрастании нашей духовной жизни. Наше тело погружается в воды Крещения. Мы принимаем Тело и Кровь Христовы устами, через рот. Слова проповедника достигают нашего слуха, и через то вера пробуждается в нашем сердце. Таинство прощения грехов или Таинство брака совершается посредством слов. В каждом случае Сам Бог вливается в материальный мир и достигает нас через нашу собственную материальность. И это, мне кажется, так чудесно и велико, потому что подчеркивает то, что с такой ясностью открывается нам в Воплощении: что наше тело способно в полноте приобщаться вещам божественным, духовной области.

Когда апостол Павел говорит, что мы должны прославлять Бога в телах наших как и в душах наших (1 Кор 6:20), он не имеет просто в виду, что мы должны прославлять Бога тем, что ведем жизнь, достойную Его учения и Его заповедей. Он хочет сказать, что мы как целое, все в нас должно когда-то — или, если предпочитаете, — постепенно просиять божественным присутствием и сиять светом вечной жизни. Это не материальное сияние, но нечто, что можно уловить. У нас есть пример этого в рассказе о том, как Моисей сошел с Синайской горы после созерцания лицом к лицу славы Божией, и лицо его так сияло, что люди не могли выносить этого сияния, и ему пришлось скрывать лицо покрывалом (Исх 34:33).

Какая тут связь с темой наших бесед, с подвижничеством? Крещение — событие, которое не происходит на пустом месте, человека не крестят без подготовки. Человек принимает Крещение, потому что до него дошло слово. Это может быть услышанное слово, это может быть написанное слово, это может быть голос Святого Духа, звучащий воздыханиями неизглаголанными внутри нас или ясно говорящий в нашей душе (Рим 8:26). Но так или иначе, в результате мы слышим нечто и становимся верующими. И я хотел бы напомнить вам слова из 11-й главы Послания к евреям, где нам говорится, что вера — это уверенность в невидимом, уверенность несомненная (Евр 11:1). Не доверчивое принятие, а уверенность, которая основана, покоится, коренится на опыте. Этот опыт может быть очень зачаточный, это может быть опыт, когда мы разделяем чье-то чужое знание, но это всегда личный опыт.

И это приводит нас к следующему шагу, к метанойе, о которой говорит Писание. Слово это мы переводим как «обращение» или «покаяние», в зависимости от контекста. Обращение — слово очень ясное и простое. Оно означает поворот. Кто-то, кто смотрел в одном направлении, отвернувшись от Бога, поворачивается, становится лицом к Богу и начинает приближаться к Нему. Эти два момента равно важны. Недостаточно повернуться, стать лицом и плакаться. Надо повернуться, стать лицом и идти. Различие это очень важно, потому что так часто мы думаем о покаянии как о сокрушении и плаче о грехах, ненависти к своим злым поступкам, сожалении о всем, что в нашем прошлом было недолжного. Тогда как покаяние означает — осознать все это, осознать, что мы, как блудный сын, находились в чуждой стране, что мы оказались неверными сыновьями или дочерьми Богу, что мы унесли прочь все, что Бог нам дал, и промотали все. И после этого повернуться обратно и смотреть в сторону Бога. Вот в чем обращение: полный поворот, который означает, что мы движемся в новом направлении.

И только когда мы обернулись к Богу, когда решили, твердо решили двигаться в новом направлении, тогда можно прийти к Крещению. Это следующий шаг. И это шаг очень серьезный и очень ответственный, потому что в Крещении мы соглашаемся так соединиться со Христом, чтобы все, что Христово, стало нашим, и все, что Ему чуждо или противно Ему, стало чуждым и неприемлемым для нас. Разумеется, мы знаем, что будут у нас колебания, что мы пойдем нетвердо, но намерение, решимость должны быть таковы, и каждый раз, когда мы отклонимся, мы снова исправим путь и снова пойдем к Богу, только к Богу, все дальше к Нему во Христе и со Христом.

Это имеет в виду Павел, когда говорит о умирании со Христом в Крещении (Рим 6:3), умирании в том смысле, что мы становимся чуждыми всему, что в прежней жизни было связано с грехом, со злом, в конечном итоге, с отчуждением от Бога — обезбоженность, неверность, неверность нашему собственному призванию, нашему человеческому величию и любви Божией и Его призыву, обращенному к нам. Но это предполагает, что если мы готовы на такую смерть, мы можем быть уверены, что Бог отзовется и разделит с нами Свою жизнь. В этом символический смысл Крещения. Мы с головой погружаемся в воды, которые означают для нас смерть, и восстаем из этих вод к новой жизни.

Апостол Павел говорил о физической смерти в таких словах: Для меня смерть не означает совлечься временной жизни, но облечься в вечность (2 Кор 5:4). Вот что происходит. Мы не совлекаемся временной жизни в том смысле, что мы не умираем на самом деле, но символически мы сбрасываем все греховное, тленное, несущее на себе печать смерти и разлучения от Бога, и восстаем к жизни уже теперь Царствия Божия и причастия жизни вечной. И эта жизнь — жизнь Христова, жизнь Божия.

Апостол Павел употребляет очень ясный образ — хотя садовники могут поставить под сомнение, до конца ли этот образ адекватен. Он говорит о нашей прививке ко Христу (Рим 11:17—24). Если развить этот образ, он предстает нам в следующем виде. Есть Дерево Жизни. Это Дерево Жизни — Христос, Сын Божий, ставший Сыном человеческим, и самое Его человечество есть полнота и совершенство человечества, потому что нет подлинного человечества, кроме как то, когда человек совершенно и до конца соединен с Богом. И есть мы, каждый из нас, подобный маленькому ростку, черпающему от земли ту временную жизнь, которую она может дать. И что случается: великий Садовник подходит и отрезает нас от наших корней, от той почвы, которая давала нам эту временную жизнь, и мы как бы подвешены в смерти. У нас нет корней в том, что временное, и мы еще не укоренились в том, что вечно. Временная жизнь течет из нас, и мы видим грозящую нам смерть. И затем мы бываем привиты к Дереву Жизни, и, чтобы прививка принялась, это Дерево Жизни тоже должно быть надрезано, потому что только рана к ране можно привить росток к ветке или к дереву. Оба должны быть ранены, и тогда жизнь дерева бежит в малый росток. И это не чуждая жизнь. Она не заменяет, не вытесняет жизнь маленькой ветки, она бежит по малой веточке и приводит к полноте, к совершенству все способности, все потенциальные возможности маленького ростка. Вот что должно произвести в нас Крещение. И это совершается с нами физически, когда воды Крещения погружают нас во Христа, в мертвость ко всему, что чуждо Богу, в полноту жизни Божественной.

И поэтому, я думаю, Феофан Затворник говорит, что в основе нашей подвижнической жизни — Таинство покаяния, обращение, и кульминация его — в Крещении. Но он подчеркивает еще один аспект обращения. Он указывает, что в Крещении нам все возможно: жить в Боге, разделять Его жизнь, врастать в нее. Но Крещение подобно тому, как сажают семя в землю: за ним надо ухаживать, маленький росток надо оберечь, пока он не окрепнет и не сможет противостоять невзгодам жизни. Так что будут моменты неверности, будет хрупкость, порой будут падения, будут раны. Но после каждого такого события мы можем вернуться по-новому, не так, как мы могли поступать, прежде чем сделали свой выбор, пока не выбрали Бога и Христа. В рамках этого взаимоотношения мы обретаем вновь, восстанавливаем наше право по рождению, наше достоинство, наше человеческое величие, нашу цельность.

Каждый из нас, возможно, пережил момент, когда подлинное покаяние потрясло душу, когда не только ум наш просветлел, сердце очистилось, воля выправилась, но изменилось самое наше тело. Есть прекрасное место в писаниях, кажется, святого Никиты Стифата, ученика Симеона Нового Богослова, где он говорит, что подлинное покаяние может вернуть даже потерянное телесное девство, потому что сила Божия — сила обновления. Христос сказал: се, творю все новое (Откр 21:5). Он не просто убеляет то, что обветшало и пришло в упадок. Совершается новое рождение, настает подлинная новизна.

И думаю, вы поймете, почему я вставил эту беседу о таинствах непосредственно в контекст того, что старался донести до вас о богословии материи, о том, что материя этого тварного мира совершенно свободна и способна общаться с Богом, стать духоносной, стать богоносной, преобразиться.

В таинствах нам дано ви{'}дение того, что будет. Да, в таинствах мы видим материю этого мира в эсхатологическом измерении. Слово «эсхатология» происходит от греческого эсхатон, которое означает или что-то окончательное, или то, что достигло своей полноты, исполнения. В Воплощении произошло нечто абсолютно окончательное. Во Христе пришло завершение всего, и хотя мы еще идем к концу, конец уже остался позади и находится в нашей среде, потому что конец — не точка во времени, конец — Личность и определенная ситуация. И вместе с тем исполнение всего еще впереди: мы одновременно уже достигли цели с Богом и еще устремлены к своему исполнению. В таинствах мы это видим, постольку поскольку способны видеть. И насколько это возможно в контексте мира, в котором мы живем, мы видим, как материя уже участвует в том, чем она призвана быть в конце времен. Это очень ясно — до ужаса ясно в каком-то смысле — в Божественной литургии, когда, после причащения священства и мирян, священник произносит молитву, в которой просит Бога даровать нам приобщаться Ему еще истиннее в Его грядущем царствии¹⁵¹. Мы только что приобщились Телу и Крови Христовым. Эсхатологически говоря, произошло событие решающее, окончательное, но нам еще предстоит перерастать самих себя и вырастать за пределы того, что мы способны вместить пока. Этот Хлеб и это Вино, и эти воды Крещения, которые в Боге, сообщают нам Божественную благодать, жизнь вечную. И однако, когда все исполнится, все это осуществится в нас с полнотой, которой мы пока не можем и представить себе.

В этом, как я уже сказал в начале, и заключается наша подвижническая задача, потому что Бог подает нам Себя неограниченно. Он дает Свою благодать без меры, но мы воспринимаем ее, лишь постольку поскольку мы подвижнически отдаемся Богу, подвижнически открываемся Ему, подвижнически молим Его покорить нас, сломить нас. И есть обещание, которое очень часто устрашает нас, обещание, которое дал ангел-хранитель Ерму, одному из семидесяти апостолов, когда сказал: не бойся, Ерма! Не оставит тебя Бог, пока не сокрушит или сердце твое, или кости твои¹⁵².

Я закончу на этой утешительной, воодушевляющей фразе.

Я назвал эту беседу «Духовность пустыни», а не «Духовность пустынников», потому что нам следует сознавать, что, кроме мужского большинства, пустыню — и не только египетскую, но во всех концах христианского мира — населяло немало женщин, либо отшельниц (тут сразу вспоминается Мария Египетская), либо живших общинами. Так что я собираюсь говорить о духовности, общей для всех, кто избрал пустынножительство. Хочу также указать, что понятие пустыни не совсем простое, потому что когда мы говорим о духовности пустыни, мы думаем о египетских, о сирийских отцах, если нам знакомы такие имена, как святой Ефрем Сирин или святой Исаак Сирин, но на протяжении истории Церкви пустыней оказывались многие места. Во времена, когда население нашей земли было гораздо малочисленнее, существовали обширные области, куда можно было удалиться в полной уверенности, что никого не встретишь. И я помню, как отец Софроний говорил мне, что на семь лет удалился в пустыню — что означало на самом деле, что там, где он жил, отделенный от всех горным хребтом, он был в полном одиночестве. Но расстояние между ним и другими людьми нельзя было измерить сотнями миль, как при жизни Антония Великого или Арсения Великого, расстояние было очень мало. И вместе с тем оно было практически безгранично, потому что никто не переходил этот хребет, никто не вторгался к нему. Так что надо сознавать, что понятие пустыни обнимает не просто географическое место, но духовное положение. И если мы подумаем о самой известной пустыне, египетской, то обнаружим, что духовность там была, в каком-то смысле, гораздо более многосложная, чем кажется на первый взгляд.

В пустыне мы видим не только отшельников и затворников, но и монашеские общины, некоторые из которых были очень большие и многочисленные, были монастыри по несколько тысяч монахов. Так что есть духовность пустыни, которая может сочетаться с общинной жизнью. Уходившие в пустыню люди имели очень различное происхождение. Их корни, образование, общественное положение, прежняя должность, разумеется, оказывали влияние на их мысли, подходы, придавали различные оттенки их жительству и, следовательно, духовности.

Как я уже упомянул, в пустыне были не только мужчины (хотя их было большинство), но и женщины. И действительно, хотя в сборниках изречений (Apophthegmata) мы находим изречения этих женщин, очень похожие на слова мужей пустыни, если почитать описания их жизни, мы видим в них совершенно другие черты и другие свойства личности, чем качества окружавших их мужчин.

К этой многосложности добавляется еще и то, что эти мужчины, эти женщины уходили в пустыню по самым различным причинам. Помнится, отец Георгий Флоровский в одной своей лекции о монашестве¹⁵³ говорил о том, что монашеское движение началось как реакция людей, мужчин и женщин большой духовной глубины и силы, на теплохладность, безжизненность христианского общества, возникшие в результате императорского эдикта, который давал христианской Церкви право существовать, а позднее и предоставил ей преимущественное положение. Эти люди оставляли города, оставляли родные места, уходили туда, где качествовало неразбавленное христианство и где можно было создать общины, полные подвижнического устремления, беспощадного, радикального, которое позволяло им всю свою жизнь подчинить Евангелию.

С другой стороны, некоторые уходили со своих мест, будь то из больших городов империи или из деревень, потому что на них нашла опасность, физическая или душевная опасность, им грозило впасть в грех или физически погибнуть. Эти люди уходили по хрупкости, но такой хрупкости, которая сознает себя и не хочет, чтобы ею воспользовались окружающий мир или те люди, которые над ними имеют авторитет или власть, и уничтожили их как людей, как христиан. Еще другие снимались со своего места, потому что в окружении не только теплохладных христиан, но и в большой еще мере языческого общества они впадали в отчаяние перед пустотой жизни. С этим мы сталкиваемся в наше время во всех странах, где господствует безбожие: перед людьми встает отчаяние, и потому они как бы уходят, стараются найти внутреннее состояние, Царство Божие внутри себя, или внешнее положение — в монастыре или в тайной общине, где они могут найти другого рода безопасность (это бывает и в тюрьме, и в концентрационном лагере), не телесную, не покой души и чувств, но успокоение в сознании, что они укоренены в Боге и что жизнь имеет смысл, и что жить можно. Те из вас, кому попадалась книга Татьяны Горичевой «О Боге говорить опасно», на первых же ее страницах столкнулись с примерами такого рода ситуаций.

Были еще и такие, которые отозвались на прямой призыв. Святой Антоний Великий пошел в храм и услышал чтение Евангелия. В тот день читался отрывок, где есть слова: если хочешь быть совершенным, продай все и следуй за Мной (Мф 19:21). Он оставил все имущество — и важно не то, велико ли имущество или не очень, важно, насколько оно обладает нами, — оставил все, что имел, и ушел в пустыню (он и так жил невдалеке от нее), ушел в одиночество, в неизвестность, к еще неведомым ему собратиям.

Были и другие призвания. Мне вспоминается один греческий святой. Он тоже услышал в церкви слова апостола Павла: непрестанно молитесь (1 Фес 5:17). Ему было девятнадцать лет отроду, он впервые услышал эти слова, не потому что никогда они не касались его слуха, но потому что они никогда не ударили его в сердце. Он оставил все: деревню, родных, семью, всех и вся, ушел в горы и стал жить отшельнической жизнью; к нему я еще вернусь.

В это же время люди уходили в монастыри по причине того, что безбрачие и девство очень высоко ставились в те славные дни радикального подхода. Но и среди этих людей были различия. Одни, мужчины как и женщины, уходили ради того, чтобы вести жизнь безбрачия, чистоты, молитвы, полной открытости Богу, так, чтобы ничто не обладало ими, кроме Самого Бога. Уход некоторых порой может поразить нас. В этом контексте я сейчас упомяну мимоходом рассказ о Галактионе и Епистимии. Они были женихом и невестой. Каждый из них в тайне своего сердца решил сохранить девство, и когда после венчания в храме они остались наедине вдвоем, они открыли друг другу свои сердца и обнаружили, что ими владеет одно стремление, одно желание — всецело отдать себя Богу. И они оба решили тайно оставить дом и уйти в пустыню, каждый в разный монастырь. Но я привожу этот рассказ, потому что у него интересное завершение. Позднее началось гонение на христиан, и до Епистимии дошел слух, что ее муж схвачен язычниками и подвергается мучениям. Она пришла к своей игуменье и сказала: «Мой муж сейчас умирает мучеником. Мое место рядом с ним». И игуменья благословила ее отправиться в Александрию и пострадать вместе с Галактионом, потому что он ее муж. Как мы видим, тут было очень тонкое и сложное понимание человеческих взаимоотношений и места в них подвига и любви.

Еще одна причина или побуждение, приводившее людей в пустыню, было покаяние, чувство, что после греховной жизни только радикальное обращение, то есть полная перемена ума и жизни, борьба, которая выжжет все внутреннее зло и нечистоту, может позволить вернуться к Богу. Вы все знаете историю Марии Египетской, это самый яркий пример такого рода людей.

И наконец, еще причина, почему монастыри и скиты были столь населены: в ту эпоху в них сияли, как образцы, великие Божии люди, которые прожили какое-то время в пустыне и выросли в меру светильников, поистине просияли славой Божией. Они вдохновляли, поражали. Как следствие, в тех, кто увидел славу Божию на лице или в глазах одного из этих подвижников, рождалось желание подражать им, стать их учеником. И это приводило к богатому, сложному, творческому взаимоотношению, которое называлось и до сих пор называется послушанием.

И при всем этом, учитывая пол, образ жизни, происхождение, побуждения и причины, мы видим порой людей очень разного склада ума, хотя в них есть и некоторые общие черты.

Может быть, тут пригодятся два примера. Одновременно со святым Арсением, который жил в глубине пустыни, избегал всякого общения с людьми, жил авва Моисей. Авва Моисей поселился на пути следования путников. Его келья была всегда открыта для паломников и путников. Он проводил свою жизнь, все время в заботах о них. И как-то братия в недоумении спросили авву Арсения, каким это образом он ради Бога бежит от людей, а такие, например, как авва Моисей, живут на распутье. И тот ответил: «Обоих нас побуждает любовь Божия. Я бегу всех, потому что на небе у множества ангелов одна воля, согласная с волей Божией, на земле же у всех людей желания расходятся, воли сталкиваются, и я не могу быть одновременно с Богом и с людьми». Тем самым он признал, что в нем есть хрупкость, хотя в глазах других людей он был одним из величайших пустынников¹⁵⁴.

Есть еще рассказ о двух братьях, которые ушли в монастырь в пустыне. Один раздал все свое наследство и жил в полной нищете и одиночестве. Другой, напротив, оставил себе свою часть наследства и употреблял ее на то, чтобы оказывать помощь паломникам и бедным. И тот, который оставил все, упрекал своего брата в том, что он нарушил монашеский обет нестяжания. Брат ничего не мог возразить ему кроме того, что его побудила к тому любовь, и он не мог противиться ей. И брат его, оставивший все, после молитвы получил откровение в видении, что подвиг обоих был равно принят, потому что оба отозвались на божественную любовь, выразивши это разным образом. И в результате такого разного образа мыслей появлялись и различные образы жизни, но и разнообразные образы молитвы.

Если задуматься над тем, что я только что сказал, можно поставить себе вопрос: что же у них было общего? Можно ли говорить о духовности пустыни, а не просто о духовности отдельных пустынников, между которыми не было ничего общего или было очень мало общего? Мне кажется, на самом деле у них было много общего: в основании всего было неутолимое стремление души к содержанию, к полноте. И тут мне вспоминаются слова архиепископа Михаила Рамзея, который как-то сказал, что душа человека так бездонно глубока, что ничто не может ее заполнить до краев, кроме Бога, Который изливает в нее Свое присутствие. Так что мы видим людей, мужчин и женщин, которые испытывали настоящий голод и которые, поняв, что окружающий мир не дает возможности насытиться до конца, наполниться до края, уходили в пустыню, так чтобы исчезло все, что могло отвлечь их от этого поиска, все, что могло вмешаться, все, что могло ослабить их устремление, все, что могло увлечь их в делание, не имеющее ничего общего с этим устремлением их жаждущей души. Они были разными людьми, но все испытывали этот же голод.

И вследствие этого голода возникала, как мне кажется, вторая общая им черта: они откликались страстно, до конца, беспощадно отзывались на тайну Креста и любви Божией, — Того Бога, Который так возлюбил мир, что отдал Своего Единородного Сына ради того, чтобы этот мир был спасен. Этот голод естественным образом приводил их к уединенной жизни, но вскоре они обнаруживали, что и в одиночестве они не одни. Мне вспоминается, как Феофан Затворник определяет монаха: «Бог да душа — вот весь монах». К этому они и стремились в первую очередь, и этого достигали продолжительной, беспощадной, победоносной борьбой.

И, как я уже говорил, бывало, что по Одному Ему ведомым причинам Бог обращался с призывом к человеку. Некоторые были прямо призваны. Некоторые слышали слова, которые они не могли беспреткновенно осуществить до конца в той ситуации, в которой были, в своей деревне, в городе, где жили, на своем месте в жизни, и они оставляли все, потому что Бог обратился к ним со словом. И здесь, может быть, стоит вспомнить слово святого Марка Подвижника, который говорит в одном из своих писаний, что если даже Сам Бог станет перед тобой и даст повеление, и твое сердце не может ответить «Аминь!», — не исполняй повеление, потому что Богу нужно твое полное согласие и гармония с Ним, а не пустой поступок. Так вот, эти люди поступали в гармонии с Богом, пусть неполной, зачаточной, но по мере того как они так жили, эта гармония росла, возрастала, так что они действительно вырастали в место вселения Самого Бога.

Они оказывались в пустыне, и я хочу продумать с вами, что такое эта пустыня. Как я уже сказал, в физическом отношении это могут быть очень различные условия. Это может быть простор Египетской пустыни, это может быть ограниченность Афона. Это может быть любое другое место, где нет ничего, кроме вас: вы на земле, над вами небо, и все одиночество, а порой страхи, а порой ликование земли и неба. Если подумать о Египетской пустыне, то первое, что ярко встает перед нами: ее насельники были перед лицом огромного простора, неизмеримой безграничности земли и неба вокруг них и над ними. Одно из ранних воспоминаний моей жизни (так как детство мое прошло в Персии и часто на краю пустыни) — это картина пастуха в окружении овец. Тогда эта картина поражала меня как впечатление, эмоционально, но когда много лет спустя я стал продумывать то, что видел тогда, меня поразила картина: небосвод безграничный, бесконечный, и такое же бесконечное пространство земли. А между этими двумя бесконечностями — ничтожно малое существо, охраняющее такие же малые существа, в окружении опасности, в окружении смерти, в окружении всего, что есть разрушительного в природе. Между пастухом и его стадом только одна разница: в том, что он заботится о стаде. Он стоит, такой же уязвимый, такой же ничтожно малый, как его овцы, но его наполняет любовь к стаду, забота о нем, готовность рисковать жизнью, положить жизнь на то, чтобы стадо осталось целым, безопасным, и он обладает опытом столетий и тысячелетий других пастухов, которые тоже стояли как стражи хрупкости других существ.

И мне кажется, это так и осталось во мне и, может быть, оправдает меня в том, что я говорю о пустыне, как будто у меня есть опытное знание ее. Я ничего не знаю, кроме этого глубокого впечатления, которое сохранилось во мне вот уже почти 70 лет: окружающая бесконечность — и малость человека, чувство, что человек в пустыне крайне уязвим, за пределом всякой надежды спасения, всякой надежды на помощь, и тем не менее способен стоять там в вере и в надежде. И это шаткое равновесие между ужасом и беспредельной надеждой, превозмогающей отчаяние, потому что безопасность в Боге или, может быть, в мудрости — оно-то, возможно, и есть состояние уравновешенности ранних насельников, тех, которые ушли в пустыню первыми. Они не могли найти поддержку у более опытных людей, не могли по-человечески почерпнуть от них чувство безопасности, научиться мужественно встречать опасности лицом к лицу из их слов: «я выстоял перед всем этим, не страшись».

А если думать о страхе, следует понимать, что страх был реальный. Пустыня, как бы она ни казалась пустой на карте, населена гиенами, дикими кошками, тиграми и львами, всеми возможными зверями, на которых мы без страха смотрим в зоологическом саду. Но если встретишься с ними на природе, в их глазах видишь свою смерть — смерть в их челюстях, смерть в их численности, смерть в их голоде, смерть в их дикости, неприрученной человеческой любовью.

Позднее некоторые святые, достигши состояния Адама в раю или состояния Христа, приручили их — не силой, не властью, а собственным присутствием, вернее, присутствием Христа в них, которое проливало гармонию там, где вследствие греха возникла дисгармония. Но кроме этих страхов (к этому я еще вернусь), другие страхи рождались из одиночества, из того, что никого не было, чтобы отвлечь их мысли, их внимание от самих себя, от смятения в собственном их сердце, от смятения в мыслях, от вожделений плоти, от воспоминаний прошлого, от тоски и желаний, всего того, что овладевало ими, потому что внешний мир больше не укрывал и не развлекал их. Вы, может быть, помните слова Паскаля¹⁵⁵ о том, что развлечение — наше единственное спасение, и вместе с тем — худшее для нас зло. Оно отвлекает нас от самих себя, от того, что единственно важно, дает нам передышку. Но эта передышка отбрасывает нас назад, возвращает в мир, заставляет отказаться от поиска. Пустынники оставались наедине с самими собой. Это происходило в первую очередь на уровне человеческих проблем, клубящейся в них душевности, внутренней разделенности, борьбы. С другой стороны, они встречались с искушениями, которые вносил в их жизнь, в их мысли, в их сердце, в их плоть дьявол. Я помню место у святого Иоанна Лествичника, где он советует тем, кто уходит в пустыню, провести сначала достаточно лет в общежитии, чтобы приобрести навык в столкновениях с людьми, прежде чем в одиночестве стать лицом к лицу с собственной внутренней борьбой и с дьяволом, который воспользуется тем, что они одиноки и не защищены присутствием наставника или братства.

Я хочу вернуться к уже упомянутому греческому святому. В своей деревенской церкви он услышал слова непрестанно молитесь (1 Фес 5:17). Слова эти коснулись его, открылись ему, проникли до глубин его существа. Он ушел на гору и стал молиться непрестанно. Он был неграмотный, знал единственно молитву Господню и стал повторять эту молитву, твердить ее раз за разом, вникая, сколько мог, в слова, продумывая их, снова возвращаясь к молитве, обогативши слова размышлением над ними, обогатившись своим прошлым опытом, который ожил от слов, и новоприобретенным пониманием их. И все было прекрасно, пока светило солнце. Затем настал вечер, и с ним — неуверенность сумерек. По мере того как сгущалась темнота, вокруг него стали подниматься звуки. Он слышал осторожные шаги, треск сучьев, он мог видеть, как вокруг него сверкают глаза, он слышал вскрики жертв хищных зверей, хищных птиц. Он почувствовал себя таким ничтожным, таким уязвимым, таким беззащитным, он ничего не мог сделать, потому что даже не видел своих врагов, не мог определить, какие именно опасности его окружают. И тогда само собой он стал взывать словами, которых как таковых прежде не слышал: Господи Иисусе, спаси меня! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси меня! И так он кричал всю ночь.

Пришло утро, все умолкло вокруг него, казалось, вернулась безопасность. Но теперь он знал, что за каждым кустом, под любым камнем его подстерегала опасность, которая была ему явна ночью. Так что он продолжал взывать теми же словами, произносить слова молитвы Господней, потому что понимал, что если Господь не защитит, он пропал, погиб, он мертв, растерзан на куски. Позже, когда он был уже стариком, его посетил другой подвижник и спросил: «Скажи, кто научил тебя непрестанно молиться?». И ответ был: «Бесы! Потому что когда я привык к одиночеству, привык к ночным страхам, привык справляться с собственными проблемами, на меня стали нападать бесы, и мне пришлось бороться с ними. И всецело и до конца я мог полагаться только на Бога, и день и ночь я взывал к Нему, просил помощи и милосердия».

Но в этой борьбе против страха, в этой тревоге, которую они встречали с верой в Бога и в уверенности, что раз Бог сказал слово, значит, Он взял на Себя ответственность за все, что случится с ними, пустынников поддерживала надежда за пределом надежды, надежда за пределом отчаяния, уверенность, что в Боге безопасность и что они могут стоять и молиться. И хотя формы молитвы были различны, но в конечном итоге молитва сводится к всецелому предстоянию перед Богом, во все большей открытости Ему, все более полной отдаче Ему. У этого святого молитва началась с крика о помощи. Молитва началась с обращения о помиловании и прощении у Марии Египетской. В конце жизни Исаака Сирина она вылилась в понимание того, что единственные молитвенные слова, которые стоит произносить, это: Господи, помилуй! — в сознании, что слово «милость» покрывает все наши взаимоотношения с Богом: Его прощение, дарование Им новой жизни, Его вдохновения на борьбу и Его дар благодатной силы на победу.

Есть книги на эту тему, которые могут показаться вам интересными. Есть несколько сборников жизнеописаний или изречений отцов и матерей пустыни. Есть Луг Духовный Иоанна Мосха и, конечно, тома Добротолюбия¹⁵⁶. Разумеется, к этому можно прибавить писания Иоанна Лествичника, можно попытаться прочесть более пространные Жития святых, потому что в житиях святых вы найдете рассказы, случаи, придающие реальные, личные качества разным святым, характерные черты которых я старался представить в целом. Но каждый из них был неповторимой личностью, связанной с Богом неповторимым образом, и потому каждый из них может быть более или менее близким каждому из нас, оказаться наставником для нас в большей или меньшей мере.

Одна их характерных черт пустыни — безмолвие. Мы говорили о беспредельности пустыни и о том, как в этой бепредельности мы находим молчание, которого нигде больше не найти, молчание такое глубокое, такое всеобъемлющее, что малейший звук, малейшее нарушение этого безмолвия вызывало у некоторых насельников пустыни очень глубокую реакцию. Я помню, как один из них писал: «Пролетела со щебетом птица в небе, и на многие часы тишина нарушена»¹⁵⁷. Очевидно, что он имеет в виду не нарушение внешней тишины. Щебетание птицы раздалось и смолкло, но оно достигло души человека, который был в глубоком, однако несовершенном внутреннем покое, и нарушило его.

В одном из своих писем Феофан Затворник, говоря о тишине, пишет, что она подобна тому, что происходит, если дать воде в пруду устояться. Только очень постепенно ил оседает на дно пруда, и вода становится совершенно прозрачной, так что можно, глядя на пруд, видеть его дно, но видеть вместе и отражение неба в нем. Такой вот тишины стремились достичь, искали аскетическим и мистическим подвигом пустынножители. Окружающая их тишина, с одной стороны, была порой как бы успокоением, ничто не нарушало их внутреннего созерцательного состояния. С другой стороны, временами эта тишина становилась устрашающей: не на что опереться. Безграничная пустыня, безграничное небо над ней, и ничего в этом пространстве, на что отозваться, ничто не обращено к ним, так что они действительно в полном, абсолютном одиночестве с Богом или с самим собой. Разумеется, я не ставлю под вопрос объективное присутствие Божие, но я хочу сказать, что моментами они ощущали превосходящее все присутствие Божие, заслонявшее все мысли, все чувства, которые не имели связи с этим присутствием. И, с другой стороны, в ходе этой внутренней борьбы за свою цельность, целостность бывали моменты, когда они как бы оставались наедине с собой. Это требовало от них готовности принять вызов такого молчания и справиться с ним. Внутренняя тревога должна успокоиться, должны осесть, как ил в пруду, воспоминания, сожаления, надежды, желания…

Мне вспоминается рассказ об одном пустыннике, который, еще будучи в миру, победил большие искушения, оставил мирскую жизнь ради того, чтобы обрести тот мир, который только Бог может дать, мир, превосходящий всякое представление. И внезапно ему предстало одно воспоминание, память о чем-то, что могло произойти и не произошло. И годами ему пришлось бороться с этим воспоминанием, и эта борьба далась ему много труднее, чем преодоление конкретных, непосредственных искушений.

С воспоминаниями, восстающими из прошлого, приходилось сталкиваться всем подвижникам. И в связи с этими воспоминаниями вставали в памяти случаи, огорчения, желания, надежды, которые еще не обратились в них в покой и полную устойчивость, способность быть лицом к лицу с Богом и только с Богом Одним. Этого достигают долговременной борьбой. И это учило подвижников своего рода внутренней дисциплине, которую они называли трезвением, бдительностью: в одной стороны, быть бдительным, не допустить, чтобы впечатление извне овладело мыслями, всколыхнуло чувства, пробудило в уме и в душе состояния, которые придется преодолевать; с другой стороны, эта бдительность должна позволить уловить в душе малейшее движение Божиего присутствия.

Пустыня и бросает вызов своей тишиной, но одновременно и учит тишине, учит слушать. Мы этого не умеем делать даже в обычной жизни. Но кроме того, очень трудно научиться тишине при отсутствии всякого внешнего побуждения, потому что прислушиваться надо к тому, как безмолвно проходит мимо нас Бог. Прислушиваться надо к малейшему движению души. И эти движения души следует оценивать — от Бога ли они, или просто естественные, природные побуждения, или это может быть искушение, исходящее от злой силы. И этому учишься постепенно из опыта, из трагических падений, когда подвижник поддается побуждению, которое не исходит от Бога, и обнаруживает, что опустошен, что годы труда и трезвенной жизни уничтожены, сметены. Или наоборот, бывает, что, вслушиваясь внимательно и уловив одно слово от Бога, подвижник унесен в новизну жизни на такой глубине и с такой силой и красотой, которых прежде не знал.

Так что вот вторая черта этого покоя пустыни: стояние лицом к лицу с ее безграничностью и с хрупкостью собственного существа, и необходимость сохранять внутрьпребывание, но не быть сосредоточенным на себе. Быть внутри, да — но сосредоточенным на Боге. Разницу между этими состояниями описывает Феофан Затворник: он говорит, что человек, сосредоточенный на себе, подобен стружке дерева, свернутой вокруг собственной пустоты. Важно, чтобы внутри была не собственная пустота, а незримое, порой неощутимое присутствие Божие, открытость, а не состояние стружки, открытость, которая позволит нашей душе звучать подобно музыкальному инструменту, о чем я говорил раньше.

Конечно, с этим связана молитва, но молитва, которая находит различные способы выражения. С одной стороны, молитвенная дисциплина, которая направлена на то, чтобы приучить ум полностью быть внимательным к молитвенным словам, иначе говоря, не к тому, что происходит внутри вас, а к тому, к чему вы устремлены, чему хотите соответствовать. И, с другой стороны, моменты в молитве, когда душа вся — внимание и отклик, когда то, что происходит в душе, — ответ во всей правде на присутствие Бога или на Его отсутствие, крик отчаяния сиротствующей души или ликующий возглас души, которая почуяла мимолетную близость Господа.

Я уже упоминал некоторые формы молитвы, но мы должны понимать, что в ранней пустыне не было в качестве материала для молитвы всего богатства литургических текстов или молитв святых, которым мы располагаем теперь. Эти молитвы возникли позднее. Тогда у подвижников были псалмы. И псалмы, в каком-то смысле, это очень сложное и богатое собрание молитв, в которых человеческая душа во всей правде отзывается на каждую человеческую ситуацию, в какой она оказывается. И под правдой я имею в виду не только высшую божественную правду, но человеческую правду. Моментами, отзываясь на собственное раскаяние, печаль, душа оборачивается в сокрушении сердца к Богу и вопиет о своем горестном состоянии: 50-й псалом — типичный такой пример. Но бывают и другие моменты, когда псалмы, родившиеся в Ветхом Завете, до времени Христа, выражают и другие чувства — чувство гнева, чувство боли, тревогу, и каждый из нас может, и даже каждый из подвижников мог узнать себя не только в лучшем, но порой в самых трагических ошибках или в самых трагических реакциях на ситуации извне.

Конечно, духовные писатели толковали некоторые из таких мест и относили гнев или отвращение к «врагу» как к сатане или к злу внутри нас самих. Но когда эти псалмы были составлены, они не обязательно писались в таком чисто духовном смысле. И для святых было очень важно, что они могли, будто в зеркале, увидеть себя в этих местах, могли честно признать, что в них есть гнев, в них есть отчаяние, в них есть реакции, которые недостойны не только Бога, но и их самих. Это было важно, потому что они могли знать, что в этом они не одиноки. Они могли чувствовать, что не предоставлены самим себе, не должны искать путь через извилины собственной души без руководства и ложно вообразить, что все неправо в них, а в великих духоносных людях все было право. Они видели у царя Давида и в других ветхозаветных личностях, составивших молитвы, борьбу, которая шла в них на том основании, что они были обыкновенными людьми, стремящимися к Богу, с усилием пробивающимися к Нему сквозь собственную невосприимчивость к жизни в Боге и к идеалу, к которому они стремились. С другой стороны, бывали моменты, когда они видели перед собой величие больших душ в молитве и могли учиться от них. Но и в том, и в другом случае они что-то открывали о себе — или о том состоянии, в котором они находятся, или о том, какими их призывает Бог стать и быть. Так что Псалтирь играла очень центральную и важную роль в научении молитве и такой трезвости, которая давала им видеть себя в правде, какие они есть, без иллюзий и без разочарования, ставить себя перед Богом и перед собственной совестью.

Если подумать о том, что они ежедневно вычитывали Псалтирь от начала до конца, если подумать о том, что они молились собственными молитвами, взывали в тоске или провозглашали свою радость, то понятно делается, что молитвенная жизнь была не просто литургическим упражнением, где они принимали участие в молитве Церкви, которая их поддерживала и несла. Им приходилось вести борьбу за молитву в своем одиночестве, лицом к лицу с самим собой и с Богом. И если поставить себе вопрос о том, что сталось с этими молитвами позднее, когда развилось монашество, например на Афоне, то мы увидим, что это тяжелый труд, а вовсе не легкое упражнение. Есть место в писаниях одного афонского старца, где он говорит, что монах должен свести свое молитвенное правило к минимуму и оставить как можно больше времени на непосредственную беседу с Богом, открытость Ему, так, чтобы обмениваться жизнью с Богом. Но если вникнуть, что же он называет минимальным правилом, то мы содрогнемся, потому что он говорит: достаточно вычитать утренние молитвы и утреню, затем первый и третий часы, шестой час, девятый час, перейти к вечерне и повечерию — после этого можно спокойно молиться перед лицом Божиим.

Я помню русскую женщину, которая хотела принять монашество, а я пытался ее отговорить. Она была крепкая, упрямая женщина и говорила: «Я хочу научиться молиться». Тогда я сказал ей: «Ладно, вот вам молитвенное правило» — и дал ей правило по заповеди этого старца. Через какой-то период я спросил ее, сколько времени у нее уходит на правило, и она ответила, что часов восемь в день (которые она перемежала своей работой уборщицы, чтобы на что-то жить). Через год я спросил: «Ну, как молитва?». И она ответила: «Знаете, я вычитываю правило, потом, перекрестившись, говорю себе: слава Богу, теперь можно спокойно помолиться». Потому что правило служило ей для дисциплины ума, посредством правила ее мысли, ее чувства, все ее существо, включая физическое тело, как бы оказывалось между мельничными жерновами и становилось мукой. И из этой муки можно испечь хлеб и принести его Богу. Как видите, надо понимать, что это не было так: помолился немножко, а потом сидишь и созерцаешь пустыню, любуешься ее красотой, переживаешь свое одиночество или чувство близости Божией. Это была борьба, подлинная борьба за то, чтобы перерасти себя через то, чтобы войти в опыт других людей, пережить его.

Разумеется, эта молитва через какое-то время, короткое или долгое, приводила к общению с Богом, общению очень разительному. В житиях некоторых пустынножителей мы видим, как они стоят перед Богом, пламенея молитвой. Есть несколько рассказов о том, как ученики или проходящие мимо паломники смотрят в щелку двери или в окно и видят, как подвижник стоит, воздев руки к небу, и от рук поднимается пламя¹⁵⁸.

Кроме псалмов, употреблялись и другие формы молитвы, краткие, насыщенные формулы, подобные, например, той, что употребляется в англиканской вечерне: Господи, поспеши на помощь нам (Пс 21:20), или возникшей позже (хотя некоторые ее формы довольно ранние) Иисусовой молитве: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. И это очевидно требовало иного рода зрелости и иного рода дисциплины, потому что когда читаешь молитвы, где переходишь от мысли к мысли, гораздо легче удерживать ум на той или другой фразе, чем на одной-единственной мысли. А Иисусова молитва, так же как и эти короткие фразы, заимствованные из Псалтири, или отрывки из Ветхого или Нового Завета, требовали, разумеется, способности полностью сосредоточиться всем сердцем, всем умом, всем своим существом на произносимых словах, потому что, как однажды сказал мне один человек, замечательный молитвенник, с этими краткими молитвами беда в том, что если одну из них произнесешь без внимания, ее уже не вернешь. Можно произнести ту же молитву тысячи раз, но ту, которую пропустил без внимания, уже не восстановишь... И остается боль, сожаление о том, что в момент, когда я сказал Богу: Господи, спаси меня! — я был рассеян, как будто мне это неважно. Или в момент, когда я обратился к Богу со словами: Радость Ты моя!¹⁵⁹ — как сказано в одном из псалмов, я как бы прошел мимо этих слов, и хотя я их произнес, но до Бога не дошло, что я отозвался на них с глубоким чувством радости и благоговения.

Я уже говорил о том, каким образом сначала земные страхи, а потом душевное смятение, а позднее и страх сил зла побуждали людей непрестанно молиться, потому что через физическую опасность человек познал свою хрупкость, познал, что он предельно уязвим, что нет надежды для него, кроме как в непрестанном внимании и в милости Божией, и потому он обратился к Богу, взывая о постоянной помощи. И это приводило к сознанию, которое очень живо было у пустынников и которого нет у нас, что каждый человек бесконечно хрупкий, уязвимый, что никого нельзя судить и осудить, — это принадлежит только Богу, Который Один только может взвесить силу человека и искушение, или страх, или хрупкость. И мы находим образцы такого рода открытости к хрупкости другого человека со стороны великих святых. Я сейчас думаю о двух случаях из жизни пустынных отцов. Один из монахов общины оказался недостойным, согрешил в чем-то. Созвали братию, чтобы произвести над ним суд и назначить ему соответствующее наказание. И старец пришел в собрание, неся на спине дырявую корзину с песком. Он шел из кельи на собрание, и песок сыпался изо всех дырок. Один из братий сказал ему: «Отче, что ты делаешь? Ты взял для песка худую корзину». И старец ответил: «Видишь, я иду судить моего брата и не замечаю собственных грехов, которые стелятся за мной следом, их я не вижу»¹⁶⁰.

И есть другой случай в рассказах о жизни пустынников. Подвижнику донесли, что один из братий держит у себя в келье женщину. Старец сказал: «Пойдем, проверим, так ли это». Он пришел к указанному монаху с группой братий, окинул взглядом келью и увидел большую корзину, где только и могла быть спрятана женщина. Он сел на эту корзину, покрыл ее своей мантией и сказал братии: «Ну что же, ищите женщину». Они все обыскали, и когда они никого не нашли, старец выговорил им, что не следует спешить подозревать добродетельного брата, отправил их вон каяться в превозношении, дерзости и подозрительности, после чего выпустил женщину из корзины и строго обличил и ее, и монаха¹⁶¹.

Такое было в целом отношение в этой среде. Можно привести десятки примеров людей: сами они достигли чистоты, величия, святости, перед которой стоишь в безмолвии, и, однако, никогда не осудили другого человека, потому что из собственного опыта познали, как легко могут поколебаться, как легко искушение может войти в мысли, поколебать даже физическое их существо. И это одна из вещей, которым мы можем научиться от отцов пустыни: их чувству собственной хрупкости, тому, что каждый уязвим и что к каждому следует относиться с состраданием и с глубочайшим смирением.

И это приводило их к простоте — не к того рода примитивности, какую мы находим в тех людях, кого называют недалекими или простоватыми. Это была простота цельности, всякая усложненность отпадала с них. Я помню, святой Иоанн Кронштадтский пишет в своем дневнике: Бог — самое простое существо, какое можно себе представить, потому что в Нем нет тени, нет запутанности. Он весь — свет и прозрачность. Некоторые из вас, может быть, читали книгу¹⁶², в которой маленькую девочку спрашивают, почему она думает, что Бог может видеть прошлое, настоящее и будущее. И она отвечает: «Потому что Он совершенно прозрачный, Ему не надо поворачивать голову, чтобы видеть то, что сзади Него. Он все видит благодаря собственной прозрачности». И эти люди благодаря своей приобщенности Богу, благодаря тому, что они предстояли перед лицом Божиим, — освободились от всего, что делает нас как бы густыми или сложными в дурном смысле слова. И потому они могли смотреть и видеть так, как по-французски говорится о молитве: просто молитва взглядом, способность стоять перед Богом и смотреть, не нуждаясь ни в каком аналитическом процессе, который приведет к пониманию, стать настолько прозрачными, чтобы свет Божий беспрепятственно лился в них и через них, чтобы не осталось ничего, кроме самого существенного. Причем ясно, что существенно не сложное, а, как я вам уже говорил, живая душа по образу Живого Бога, которая может общаться с Живым Богом, потому что достигла полной гармонии по образу и подобию.

Помню, отец Софроний говорил со мной об этом. Он говорил, что если долгое время живешь один, так чтобы ничто не вставало между тобой и самым твоим существом или между тобой и Богом, тогда начинаешь различать вещи, которых иначе не различил бы. И он дал такой образ: на пестрых обоях с разноцветным узором из цветов и птиц трудно заметить пятно. На чисто побеленной стене малейшее пятнышко, мошка сразу заметны. И он добавил: «Вот к чему мы должны стремиться. Мы должны стараться стать настолько прозрачными, настолько свободными от всего лишнего, чтобы немедленно замечать и видеть все случающееся».

И таким образом мы встречаем в ранних пустынниках поразительную непосредственность их ви{'}дения и их понимания самих себя, Бога и других людей, потому что это прямое ви{'}дение, простой взор, простая способность смотреть и видеть позволяла им прозревать в людях, сквозь различные слои усложненности, самую сущность их души. И это давало им мудрость, которую действительно можно найти только в пустыне, мудрость, которая позволяла этим людям, глядя на человека, общаться с ним на глубинах молчания и могла потому отозваться на внутреннего человека, а не на внешнее событие. Помню, например, как трое монахов посетили одного старца в пустыне. Все трое просили его сплести им сети для ловли рыбы. Он отказал первым двум, а на просьбу третьего немедленно, с готовность отозвался согласием. Посетители ушли, но двое первых вернулись и спросили: «Отче, почему ты отказал нам и не отказал ему?». И старец ответил: «О вас идет хорошая молва, следовательно, мой отказ вы не примете так, будто я гнушаюсь вами. У того же брата дурная слава. Если бы я отказал ему, он мог подумать: он отказал мне за мое недостоинство. Вы приняли мой отказ спокойно, он бы его так не принял, поэтому я сплету ему сеть»¹⁶³. Такого рода притчей, такого рода советов множество.