Часть II. В доме Божием

Собеседование о Церкви и священниках в современном мире

Если дело было бы только в общении с Богом, не нужна была бы никакая организация, потому что Бог ближе человеку, чем даже его собственное сознание, человек коренится в Боге. Поэтому для общения с Ним нужна живая душа, способная предстоять Живому Богу и с Ним общаться — будь то в молитве, будь то в созерцании. Но есть другая сторона: Бог не есть мой Бог только, Он — Бог всех. Это одно из самых потрясающих открытий, которые я сделал, когда впервые прочел Евангелие. В тот момент люди мне казались враждебными, чуждыми. И вдруг из Евангелия я обнаружил, что всех их создал, привел к бытию Бог, что все люди для Него — дети, свои, родные, даже те, которые казались мне самыми чудовищными и неприемлемыми. Вдруг оказалось, что я не живу в одиночку, даже в одиночку с Богом, Которого только-только открыл. Оказалось: потому что я открыл Бога — открывается передо мной и целый мир людей.

И тут, не говоря сразу об организации, начинается нечто другое. Жизнь с Богом, общение с Ним предполагает и определенное отношение к людям вокруг нас. Один западный проповедник XIX века говорит: христианин — это человек, которому Бог поручил других людей… Обнаруживаешь, что другие люди существуют не только как неприятная необходимость или предмет страха или отвращения, а существуют как объект любви, живого интереса. Сами они оказываются в таком же положении, и общение с Богом неминуемо выливается во встречу с людьми.

Эта встреча может проходить поодиночке, но может быть и собирательная: люди, верующие в одного Бога, могут захотеть молиться вместе, выражая свою общую любовь к Богу, а также и какое-то взаимное отношение перед Богом, вместе с Ним. И здесь почти неминуемо начинается какая-то организованность, какой-то строй, молитвенный строй, какая-то гармония в отличие от просто беспорядка. Какие-то люди выделяются своим знанием Бога, своим чутьем, чуткостью по отношению к другим, и начинается зачаточно то, что потом вылилось в церковную жизнь. Но когда я говорю о церковной жизни, я не обязательно говорю о той форме, в какой мы ее имеем теперь и которая в значительной мере является окаменелостью, сужением этой жизни; я говорю именно о просторной, полноводной жизни, где есть и строй, и структура, где есть люди говорящие и есть люди слушающие — не обязательно пассивно, а отдавая говорящему целый мир своего богатства.

Но очень часто фактически получается, что есть группа верующих, молящихся и есть какой-то человек, «профессионал» религии, правда? (М. А.: Да, правда). Получается так: не мы выдвигаем из рядов верующих кого-то, кто действительно ближе нас к Богу и больше знаком с духовной жизнью, а просто кто-то становится священником, как я стала радиоработником?

Это правда и, я бы сказал, это несчастье наше. Как это случилось — понятно, но думаю, всем очевидно, что это несчастье, даже тем, кого мы зовем профессионалами, чиновниками церковными, потому что мы, «церковные чиновники», представители Церкви как организации, тоже имеем душу и тоже что-то переживаем. И вот здесь, мне кажется, нам надо найти (и это очень нелегко) какой-то путь.

В самом начале было так, как теперь в некоторых странах, например, в Греции: приходы маленькие, разделенные горами, хребтами, и приходится иметь очень большое количество священников на относительно небольшое количество верующих, потому что через горный хребет невозможно пройти человеку, который слишком молод или слишком стар. Тогда выбирают из среды этих же людей человека чистой жизни, умного, верующего, благоговейного, от него не ожидают ничего сверхъестественного, кроме того, чтобы он чистотой жизни, мудростью, которую он приобрел через опыт той же самой жизни, совершением таинств питал народ. И от него не ожидают никакой особенной проповеди. Из центра, из епархиального архиерейского дома каждое воскресенье высылают проповедника, притом делается это очень интересно. В начале недели местный епископ собирает людей, которые способны говорить о Боге — из опыта и с проверенным знанием. Это может быть глава местной полиции, доктор, аптекарь, просто какой-нибудь образованный человек. Им дается задание: продумать евангельское чтение наступающей недели и написать проповедь. Эта проповедь представляется епископу, который, если усматривает какие-то недочеты, дает свои указания. А в воскресенье все уходят по приходам и читают свою проповедь. Для более углубленного духовного руководства опять-таки из центра посылаются люди, духовно опытные, они обходят приходы и деревни, останавливаясь на некоторое время, встречаются с людьми, у которых есть вопросы, проблемы. И в этом есть что-то очень органическое.

У нас другая проблема. В целом мы от священника, кроме чистоты жизни, благоговения и т. д., ожидаем образованности в области богословия и в человеческой области. Потому что в больших городах Западной Европы и во всем восточноевропейском мире верующий должен встречаться с людьми инакомыслящими, обладая достаточным образованием, достаточным пониманием вещей, достаточной духовностью, но вместе с этим и достаточным богословским образованием, чтобы быть в состоянии о своей вере говорить разумно, понятно, с глубиной и убедительно.

В результате у нас все вылилось в систему, при которой молодой человек, стремящийся к священству, получает образование и потом посылается туда, где он нужен. Но там он может оказаться чужим человеком: он не родился в этой среде, он не оттуда вышел. И мне кажется, что нам надо добиваться чего-то иного. В Англии за последние двадцать с небольшим лет, что я нахожусь здесь, я старался осуществить именно какое-то равновесие между образованностью и укорененностью в почву. Скажем, все молодые священники, которые у нас есть, и почти все священники из нашего прихода или из провинции прошли университетский стаж, затем начали чувствовать в себе призвание заботиться во имя Божие о людях, призвание, которое можно выразить уже приведенными словами, что христианин — это человек, которому Бог других людей поручил. Ради этого они под моим руководством и под руководством других людей начали изучать православную веру, Священное Писание, творения святых отцов, вообще все то, что относится к вере. И я никого до сих пор не рукоположил, кого сначала люди сами не захотели бы иметь священником. Я себе положил правилом ждать момента, когда кто-нибудь мне скажет: «Почему вы Сережу (или Мишу, или другого кого) не делаете священником? У нас всех к нему такое доверие, что мы хотели бы у него исповедоваться». В момент, когда я слышу, что у того или другого хотят исповедоваться, я знаю, что он готов и что люди готовы: из него можно сделать священника, то есть человека, который на себя берет других людей.

Но это можно сделать, к сожалению, только в исключительных обстоятельствах нашей жизни. У нас здесь относительно немногочисленная русская эмиграция, у нас довольно высокий культурный уровень, у нас есть молодые люди, желающие стать священниками, и у нас здесь такая обстановка, что невозможно стать пленником каких-то церковных структур, организационной жизни, потому что каждый священник живет в очень не похожей на другие города среде и каждый должен по-своему отвечать на встающие перед ним вопросы.

Но что делать с теми, кто прошел через богословскую школу? Их не всегда можно послать в приход, где они выросли и откуда появились, потому что некоторые приходы дали много кандидатов, другие не могли этого сделать. Тут начинается проблема, которую вы ставите: священника, который в какой-то мере — чужой человек, пока не привьется.

Мне кажется, что тут два вопроса. Пока мы будем воображать, что церковная организация, структура играет ту большую роль, которую мы ей придаем, священнику в этой структуре будет тесно и трудно. Надо ставить вопрос об этой структуре. Я сейчас вовсе не говорю, что не должно быть епископов, священников и дьяконов, что не должно быть церковного строя. Но есть канцелярский строй и есть церковный строй, и это разные вещи. И мне кажется, что жизнь — слава Богу! — разбивает канцелярский строй для того, чтобы выпустить на свободу подлинно церковный строй. Это — первое.

Затем: в промежуточной стадии церковного обновления, в которой мы находимся (не в смысле обновленческой церкви, а в смысле новой жизни, то есть притока древней, исконной жизни в современность), нам надо считаться с тем, что структуры эти есть, что хотя все больше и больше и миряне, и священники, и епископы сознают их относительность, их служебное, а не основное значение, надо как-то постепенно в их рамках расти, если можно так выразиться, как цыпленок растет в яйце, пока не вылупится; но разбивать яйцо слишком рано — тоже бессмысленно. Мне кажется, священнику должна быть дана большая свобода при очень глубоком общении его с другими священниками и с его епископом. Должно быть такое равновесие, при котором священник не является только чиновником, выполняющим какие-то задания, а есть общение, где люди могут делиться опытом, где старший может просто свой опыт предоставить другим, не заставляя их принять его, не навязывая его, не делая из него какие-то административно-канцелярское обязательства, а наоборот, вызывая к жизни — не «самодеятельность», потому что это слово несколько легкомысленное, а творческую, вдумчивую деятельность.

В чем я вижу свою задачу сначала как священника, а затем как епископа? Во-первых, я нашел веру не через Церковь, не через организацию церковную, а непосредственно от Бога и от Евангелия. И поэтому я глубоко верю, что первое, о чем священник должен заботиться, это о своей вкорененности в молитву, в общение с Богом. Священник должен постепенно углубляться в понимание евангельского слова, евангельского свидетельства, евангельской проповеди, и это живое слово Самого Бога проповедовать, то есть, во-первых, ознакомлять людей с этим словом, а во-вторых, доводить до сознания людей его жизненность, его глубину, его творческую силу. Начинается все с того, чтобы услышать слово Божие и произнести это слово. Как говорил апостол Павел: Горе мне, если я не проповедую (1 Кор 9:16) и еще: Я послан проповедовать, а не крестить (1 Кор 1:17). В каком-то отношении я мог бы сказать тоже: горе мне, если я не проповедую! Я не могу не говорить о Боге просто потому, что для меня встреча с Богом была такой значительной, это было для меня начало жизни после целого периода внутренней смерти в отчаянии, в бессмыслице. В какой-то мере я чувствую, что моя задача — именно живое слово, что другие формы церковной деятельности для меня менее значительны.

Второе (это, может быть, несколько противоречит тому, что я сейчас сказал): я чувствую, что Божию жизнь нельзя ни передать, ни привить одним словом, только речью. Порой когда говоришь слова Божии, Христовы, они с такой силой бьют в душу, так глубоко пронизывают ее, что, почти несмотря на нас, они действенны, эти слова действительно жизнь. Но кроме этого, жизнь Божия может быть дана, внедрена в человека, который ее хочет, который ее ищет, который ей открывается, через церковные таинства. Потому что таинства — это не какие-то магические действия или просто образные действия. Таинства — это действия Самого Бога, через которые Он (правда, при соучастии людей, посредством тварного вещества этого мира) доносит до нас Свою Божественную жизнь, вкладывает ее в нас, так что мы ее имеем в себе в большей полноте, чем сознаем то, мы уже пронизаны этой жизнью до того, как мы ее сознаем. И центральный момент христианской педагогики, мне кажется, в том, чтобы ребенку, юноше, взрослому человеку, все равно, дать самую Божественную жизнь через животворное слово и животворные таинства и потом ему помочь осознать то, что он получил, то, чем он уже обладает, и раскрыть ему всю глубину и весь объем этого опыта Божественной жизни.

И тут третья задача священника: духовное руководство, просвещение всех, кто ему Богом поручен, причем «духовное руководство» вовсе не означает, что он выше других, умнее других и «куда-то» их ведет. Путь один — это Христос, и нет такого пути, по которому священник может вывести человека за руку, стадия за стадией, «куда-то». Все, что он может сделать, это человеку помочь войти внутрь себя самого и там научиться смотреть, видеть, открывать те глубины Божии, которые в нем есть. Руководство не заключается в том, чтобы навязывать взгляды или что бы то ни было, а — человека научить самостоятельно и творчески осмысливать и осуществлять жизнь, которая в нем есть.

Наряду с этим священник, конечно, встречается с трагедиями жизни, с проблемами жизни: сколько у него есть опыта, он может в этом помочь. Но, может быть, больше чем из своего опыта, он должен научиться помочь своей благоговейной, скромной любовью, благоговейной по отношению к человеку, скромной в том смысле, что он не должен вторгаться в чужую жизнь, а стоять, как слуга, — доверчиво, с почтением, готовый услужить, не навязывая себя. И любовь должна быть, то есть такое чувство, которое позволяет священнику забыть себя, потому что другой человек для него гораздо важнее и значительнее. Вот что мне кажется основным для священника.

Если вы спросите меня, как я себе представляю свою роль как епископа, отвечу: я старше тех священников, которые у меня есть, — возрастом, рукоположением, временем, с какого я вступил на этот путь. До того, как я стал священником, у меня была довольно длинная жизнь в совершенно другой области. Я жил в миру, был врачом, участвовал в войне, у меня есть какой-то кругозор, которого у них, возможно, не хватает по молодости, по обстоятельствам, из-за того, что мы все разные. И вот пришли ко мне однажды мои молодые священники и сказали: «Ты нас приготовил к священству, ты нам дал священство, а теперь поделись с нами твоим опытом». Мы собираемся раз в месяц и делимся всем опытом жизни, какой у нас есть, по поводу конкретных проблем, встающих то у одного, то у другого. И моя роль, мне кажется, — роль человека более опытного, более, может быть, успокоенного (хотя у меня огонь не погас еще), который видел и слышал больше, который может собрать этих молодых людей и их научить вместе думать, вместе жить, вместе творчески углубляться в пути Божии и в пути человеческие. Но ни в каком случае не навязывать им каких-то своих, суживающих их сознание путей.

Вы можете сказать, что административно жизнь от этого, вероятно, страдает. Нет, не страдает, потому что административно жизнь заключается в том, чтобы создавать строй, стройность, гармонию, единодушие, и творческую силу высвобождать, а вовсе не вгонять в какие-то рамки.

Вот все, что я могу сказать об этом. Что касается до внешней, структурной администрации, мне кажется, что при взаимном понимании, при творческом сотрудничестве она сама собой заменяется чем-то гораздо более значительным: силой, действием, веянием Святого Духа и следованием по пути, который есть Сам Христос, а не по какой-то дорожке, которая ведет куда-то, большей частью, в лес.

Это очень трудный вопрос, на который нельзя ответить одной фразой. Во-первых, есть люди, которые умеют разграничить в себе разные области. Есть, например, люди, к кому можно обратиться с вопросом, и хотя у них есть личные убеждения, но они способны сказать: «Вот мои убеждения, однако я думаю, что вы должны поступить иначе». Они способны на это, иногда даже создавая опасность для себя, направляя человека по пути, который только усложнит им самим жизнь. Есть люди достаточно великодушные, достаточно справедливые, достаточно смелые для этого. Такому человеку, если даже у нас есть глубокие расхождения с ним в его путях, можно доверяться.

Есть другой тип: человек, у которого есть нравственные слабости, ставящие под вопрос его священническую личность. Это несчастье, которого не должно бы быть. В древней Церкви люди относились друг к другу с большей любовью и с гораздо большей строгостью, чем теперь. Сейчас у нас любви меньше, чем было в века гонений, — а строгости тоже меньше, как будто притупилось какое-то чутье. В древности были поступки, установки, которые просто сами по себе лишали человека права продолжать быть священником или становиться священником. И мне кажется, что нам надо было бы вернуться к более строгой оценке этого. Трудность возникает такая: для того чтобы произвести строгий суд, церковное общество должно само очень строго к себе относиться. Человеку стыдно бросить камень в другого, потому что он знает, что этот камень попадает в его собственную совесть. И здесь христианское общество должно переродиться, вырасти само в меру Евангелия и тогда начать производить гораздо более разборчивый суд над своими служителями — потому что церковный чиновник или, просто говоря, священник есть служитель и Церкви и Бога, не служитель «культа» как такового.

Дальше, что касается до нашего теперешнего положения: есть установки людей, которые поступают нехорошо, жизнь которых является позором для Церкви, которые кладут охулку на Самого Бога и на Христа своей жизнью, своим поведением. Такие должны были бы исключаться судом церковным и судом своей совести. Я знаю людей, которые один раз совершили преступление против того или другого основного внутреннего закона и никогда больше не служили, отказавшись от своего священства, потому что знали, что перед Богом они не могут больше предстоять в священном сане.

Есть, однако, еще один тип человека, к которому, по-моему, русский верующий относится с гораздо большим пониманием. Это человек, который, правда, по слабости, по сломленности живет не в уровень своего призвания или, скажем просто, не достойно своего призвания, но который несет в себе такое чувство покаяния, такое совмещение ужаса перед собой и трепета перед Богом, что можно к нему пойти. Это встретилось в моем опыте. Какое-то время я ходил на исповедь к священнику, который отчаянно пил. Я тогда не знал, почему это с ним случилось, но у меня выбора не было. Позже я узнал, почему он начал пить, и стал относиться к нему с еще большим уважением, несмотря на его поведение. У этого человека на глазах погибли его жена и дети, он ничего не мог сделать, чтобы их спасти, и запил. Конечно, можно сказать, что если бы он был достоин своего призвания, он никогда бы этого не сделал и, как Иов, сказал бы: «Господь их дал, Господь и взял обратно». Но этого нельзя требовать так легко от каждого. И я испытал при встрече с ним, что этот человек, потому что он перед Богом предстоял в ужасе о себе и с изумительным благоговением перед Богом, мог слушать мою исповедь, плакать надо мной — не пьяными слезами, а слезами истинного сострадания, и мог мне сказать: «Ты знаешь, какой я человек, ты же понимаешь, что я не имею права тебе давать совет; и однако, слово Божие остается истинным даже в моих устах, и вот что говорит Христос, вот что говорит церковное предание…» Это сочетание падения человека с изумительным смирением, из которого у него вырастало никогда, ни прежде, ни после, не встреченное мною сострадание, мне дало возможность у него исповедоваться и с благоговением целовать благословляющую руку. Это другого рода проблема.

Но конечно, основная, центральная проблема в наше время — это священники, которые, забывая, что их призвание — строить Царство Божие, то есть строить внутреннюю жизнь людей, открывать им Бога, разверзать перед ними новое, Божие видение мира, углубляются в современный мир и, вместо того чтобы вносить в него Божию правду и провозглашать в нем Божий суд, так с этим миром переплетаются, что уже принадлежат миру, а не Царству. Есть люди, которые в своей общественной деятельности заняли такое одностороннее положение, что их стояние в том, что, по их мнению, является правдой, делает невозможным для многих подойти к ним, потому что их суждение не из Евангелия, не от Бога, а от предвзятых, уже земных предпосылок.

Еще хуже, когда человек оказывается в плену политической деятельности, когда человек не уверен, что, подойдя к священнику, найдет в нем понимание, потому что они стоят на двух полюсах какого-то политического мировоззрения или исторического видения вещей. Вот тут, мне кажется, мы должны относиться с большой зоркостью и не давать человеку, призвание которого — нас вести от земли на небо, в глубины бытия, стать на нашем пути и нам закрыть этот путь. Христос говорил, когда Ему поставили этот вопрос: На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; по делам их не творите, потому что они запирают путь в Царство Божие (Мф 23:2—3). Тем не менее Христос призывает Своих современников прислушиваться к их словам, когда они говорят от Бога. Но личное доверие, конечно, подрывается, и иногда чувствуешь, что нельзя с открытой душой пойти к тому или другому, потому что он закрыл путь верующему — и это преступление перед Богом.

Тогда, думаю, надо относиться к священнику, обращаясь к той его стороне, которую земля никаким образом не может запятнать. Священник, совершающий Литургию, совершает ее не своей силой, не своей личностью: единственный совершитель таинств — Сам Христос, единственная сила, сотворяющая таинство, — Святой Дух. Священник стоит от имени Церкви, от имени всей земли и подносит Богу хлеб, вино и говорит: «Возьми, освяти и верни их нам». И эти руки, этот голос и этот человек играют такую второстепенную роль, что можно пройти мимо его личности.

Труднее с исповедью, где могут возникать вопросы нравственные и где может встать вопрос доверия к человеку: честен ли он? Могу ли я открыться ему без страха — скажем прямо — предательства? Несколько раз мне пришлось встречаться с этим вопросом, и мой ответ был тогда: «Исповедуйся, но пожалей и его, и твою совесть. Не ставь его перед проблемой, которую он бессилен понести, говори о том, что не может его вовлечь в грех. В остальном — стань перед Богом и скажи: Господи! Я не мог иначе поступить… И верь, что Бог, Который слушает исповедь, прощает, разрешает, исцеляет не только то, что ты сказал, а все то, что ты Ему в душе принес, и не только то, что ты сам сумел осознать, но и то, что ты осознать сам не можешь и о чем говоришь Богу: Вглядись, Сам прозри то, чего я не могу видеть, и Сам воздействуй там, где ни человеческая мудрость, ни опытность ничего не могут сделать».

Это страшно трудный вопрос и для совести самого священника, и для оценки извне. Нельзя идти на сделки, которые поставят под вопрос веру, верность Христу, думаю, что нельзя идти на сделки, которые ставят под вопрос нравственность. Об остальном я просто боюсь судить, но мне кажется, что нельзя рассматривать священника в отдельности от его прихода, так же как нельзя рассматривать офицера в отдельности от той части, которой он командует. Если за священником стоит сознательный, смелый, твердый приход, который готов идти до предела возможного и, может быть, за пределы возможного, священник имеет право вместе с ним идти на страдание. Но я не думаю, чтобы он имел право накладывать на людей хрупких, нерешительных, которые еще сами себя не определили до конца, бремя, которое их сломает, так и не сделав их свидетелями истины или мучениками за веру. Я знаю, что мой ответ может показаться уклончивым, но я не решаюсь до конца произнести суждение.

Можно взять пример более простой, из семейной жизни. Если все члены семьи согласны ради чего-то, что они считают важным, значительным, нравственно обязующим, идти на голод, на измор, на страдание — можно идти на это. Но если члены семьи говорят тому, кто является их вдохновителем или старшим в семье: «Это нам не под силу, нам страшно, пожалей!» — он должен пожалеть. Он может уйти и сам идти на подвиг, но не имеет права заставить других идти на то, что им не под силу. Не излияние крови делает мученика, а верность — сознательная, выбранная человеком. И вот здесь проблема семьи, прихода, проблема, например, народа в моменты войны: если бы какое-нибудь общество было до конца, всецело христианским обществом, оно могло бы дать себя взорвать и уничтожить, лишь бы не проливать кровь. Но нет такого общества. Всякое общество состоит из людей верующих и неверующих, где-то в промежутке — полуверки, есть люди, которые не в состоянии принять такую смерть. И ради них христианину приходится избирать какой-то средний путь, который можно назвать компромиссным, но который не является, с моей точки зрения, просто компромиссом, потому что не является компромиссом жалость во имя чего-то высокого, иначе вся жизнь была бы компромиссом. Мы считаемся с обстановкой, с условиями и с возможностями. Тут такие возможности, условия, обстановка — страх, неполноценная вера, какое-то колебание, мольба: пожалей!.. И тот, кто на это идет, берет на себя иногда страдание нравственное и подвиг, перед которыми я готов преклониться больше, чем перед смелым, мгновенным подвигом мученичества внезапного, блестящего. Здесь вопрос героизма и подвижничества.

Я не думаю, что на это можно идти. Никогда нельзя идти на свое духовное падение и на отречение от того, что тебе кажется единственным истинным путем. Я говорю о другом. Человек отказывается от одного пути, который есть путь любви, пламенной любви к Богу и к людям, для того чтобы идти другим путем, где та же любовь осуществляется в той же мере, с тем же благоговением, но где род страданий уже не тот, где есть боль, а не физическая мука. Я не думаю, чтобы кто-нибудь имел право выбрать путь внутренней погибели ради чего бы то ни было. Но если оно так стоит, человек должен задать вопрос другим: вы готовы идти на это? Если они ответят: «Пожалей!», он может им сказать: «Да, но тогда я должен уйти и идти своим путем, непримиримым».

Видите, я думаю, что есть разные способы спрашивать. Я сейчас конечно думаю не о том, чтобы на приходском собрании или во время богослужения поставить вопрос в такой форме, потому что по большей части в такой обстановке его нельзя ставить и ответа на него можно и не получить. Но есть способы, зная людей, с которыми живешь, прислушиваясь к их надеждам и страхам, измеряя их способность встать перед горем или страданием, произвести такую оценку и их повести за собой.

Тогда, думаю, можно принять решение двояко: либо на уровне человеческих оценок и измерений — и это может быть ошибкой или может быть справедливым суждением. Либо, если ты оторван от людей, которых ты вовлечешь в тот или иной путь, единственное, что можно сделать, это уйти в такую молитвенную жизнь, в такую отрешенность от земли, где бы Бог тебе сказал: Вот Мой путь… И тогда, не прислушиваясь ни к чему другому, кроме как к голосу — не своей совести, а именно Живого Бога, вещающего и требующего, ты можешь поступить так или иначе. Но тут, конечно, человек должен идти на духовный подвиг до самозабвения, действительно искать воли Божией, чего бы это ни стоило, — перед глазами людей и перед глазами Божиими.

Мне кажется, что Церковь — это место, где люди могут выразить свою связь с Богом вместе, в порядке общей веры, общей молитвы, сознания, что они едины, что они составляют один живой организм, как бы одну личность во множестве лиц. Это первое. Сознание, что мы можем говорить с Богом не «Ты и я», а вместе сказать: «Отче наш», охватив и других людей чувством любви, чувством уважения, и еще, может быть, очень сильным и очень важным чувством взаимной ответственности. Ведь если бы мы все были людьми замечательными, выдающимися, не представляющими никогда проблемы друг для друга, такая совместность была бы просто гармонией, радостью, чем-то вроде музыкальной симфонии. Но в нашей совместности есть трагический момент, потому что мы все друг для друга трудны. Трудны, потому что мы не одного уровня духовного, трудны, потому что мы в состоянии борения и борьбы, которую несем ради того, чтобы вырасти в полную меру своей личности, то есть стать самими собой до предела, какими Бог нас возмечтал и какими мы хотим стать. В этом процессе мы переходим не только от победы к победе, но часто от поражения к поражению, у нас бывают взлеты, у нас бывают провалы, у нас бывают моменты, когда мы себе и другим делаемся невыносимы.

В этой церковной совместности есть очень ценный для меня момент — это принятие другого, не тогда когда все хорошо, а когда все плохо. Апостол Павел это определял: Друг друга тяготы носите, и прибавил: и так вы исполните закон Христов (Гал 6:2). Вот эта готовность не только дорогого, любимого, знаемого, но всякого, кто вдруг тут окажется, воспринять, принять как своего брата, готовность понести всю тяжесть его личности, всю его неустойчивость, всю трагедию его становления, все его житейские и духовные трудности, мне кажется, представляет сердцевину церковной жизни.

В этом смысле церковная жизнь — не праздник. Она является праздником, только если понять, что два человека, или сто, или тысяча человек, которые берут на свои плечи взаимные тяжести, взаимные трагедии, действительно вступают в пир любви, в чудо любви, в такое взаимное отношение, что самое мучительное вдруг оказывается осмысленным, значительным, таким, что можно это нести, потому что оно делается вместе и с вдохновением. В этом отношении Церковь для каждого из нас может иметь двоякое значение. С одной стороны, она меня несет, как поток несет щепку, с другой стороны, я сознаю, что я не только щепка, которую уносит поток, но что я тоже кого-то несу на плечах, даже человека, о котором я мало что знаю или ничего не знаю. Все мы знаем, какое значение имеет, например, взгляд, который на нас как будто случайно бросил другой человек: он меня увидел, он в моих глазах прочел горе или смятение и улыбнулся, — это уже много.

Вот в этом чуде, которое, конечно, не является только церковным, но которое в Церкви совершается не стихийно, а сознательно, в силу целостного мировоззрения, мне кажется, и есть сердцевина значения Церкви для всякого человека.

Кроме этого, конечно, есть и другое. Во-первых, Церковь меня учит, и Церковь должна учить. Причем, когда я говорю «Церковь», я говорю о совокупности верующих, и если говорить об учительстве и об учителях, то в меру их собственного опыта и знания Бога, а не в меру их продвижения в каких-то церковных чинах. В этом смысле мирянин может оказаться духовным руководителем священника, простой монах может оказаться вождем и наставником епископа. Можно вспомнить, например, отношения Сергия Радонежского и святителя Алексия Московского, который к нему обращался за советом, хотя иерархически был над ним, но признавал, видел в Сергии глубины духовные. В этом смысле Церковь должна учить, причем, повторяю: тот должен учить — примером, иногда молчанием, сиянием своей личности, словом часто скупым, точным — кто знает, о чем речь идет. Конечно, знает не только из своего личного опыта, но и из церковной сокровищницы, то есть из опыта тысячелетий церковной жизни, из писаний тех, кто познал Бога и чей опыт можно другим рассказать. Так что Церковь должна учить истине, то есть тому, что на самом деле есть: о Боге, о человеке, о человеческом обществе, о жизни, о мире, обо всем Церковь должна иметь свое благоговейное, опытное слово.

Во-вторых, и в связи, конечно, с первым, Церковь должна нас учить ответственности, то есть именно тому, что христианин — это человек, которому Бог поручил заботу о мире, о материальном мире, общественном мире, о каждом отдельном человеке — верующем, неверующем — без разбора. Бог поделился с ним в какой-то мере Своим отношением к миру и Своим видением вещей, и в этом смысле христианин должен ответственно стоять в жизни: жизненной правдой, прежде всего просто своим поведением, тем, какой он есть и что он делает; а затем, когда нужно, и словом, причем зная, что и слово, и поступок, и стояние в истине и в правде могут дорого ему обойтись.

И третье, чему Церковь должна нас учить: такой заботливости о другом, такому сознанию своей ответственности, которое выражалось бы в самозабвенном, самоотверженном служении. Самоотверженность в этом отношении, конечно, не значит самоуничтожение, это значит, что у человека есть какая-то шкала ценностей, что есть ценности, которые для него дороже свободы, дороже жизни, дороже добрых отношений с окружающими — просто дороже всего. И человек — потому что другой в глазах Бога и, следовательно, и в его собственных глазах имеет абсолютную ценность — может стать его служителем: не рабом, не слугой, а тем, который способен так полюбить, так уважать другого, такое значение придавать его временной и вечной судьбе, что он оказывается готовым жизнь свою положить за него, умереть, если нужно. А порой жить бывает труднее, чем умирать. Минутами, в мгновения предельного напряжения кажется легче фейерверком сгореть — только бы кончилось! А жить, продолжать жить, продолжать служить, продолжать стоять порой бывает труднее. И вот христианин должен научиться этому.

Здесь можно было бы много сказать о связи, которая есть между любовью и смертью. Любовь и смерть страшно друг на друга похожи. Мы употребляем слово «любовь» очень легкомысленно, но, в конечном итоге, полюбить кого-нибудь значит ему придать такое абсолютное, всеконечное значение, что ты готов и жить, и умереть ради него. И это очень много! Этому Церковь учит из тысячелетия в тысячелетие, мы это видим и в лице мучеников, и в лице всех подвижников, самых скромных и незаметных. Церковь нас учит этому на всем нашем пути, не требуя от нас вот сейчас чего-то несоразмерного с нашими силами, учит изо дня в день.

Возьмите для примера молитву. Когда Церковь нам предлагает молитвы, написанные святыми, она нам говорит: читай их утром, читай их вечером, употребляй их в разные моменты своей жизни… О чем нас просит Церковь? О том, чтобы мы встали на молитву и были готовы забыть о себе, готовы были себя перерасти и соединиться с опытом других людей, которые больше нас, глубже нас, чище нас; чтобы мы готовы были приобщиться их опыту, сделав своими их слова, а через слова — их взгляды, их чувства.

И особенно ярко это сказывается в богослужении, когда мы не поодиночке, как лишь частица организма, а как целостный организм, который собрался, присутствует, явлен, когда мы вместе молимся. Мы приходим в храм. Ведь часто люди приходят со своими заботами. Да, каждой заботе есть место, если вообще имеет какой-то смысл то, что я в начале сказал: что мы друг друга берем на руки, что мы друг для друга делаемся предельно значительными. Но когда ходишь в церковь, речь идет вовсе не о том, чтобы, воспользовавшись собранностью всех, общей молитвой, свои заботы, свои тревоги представить Богу, а о том, чтобы влиться в этот поток любви к Богу и к людям, поток поклонения Живому Богу, Который тут, живет и действует — и ради Него забыть себя, ради других забыть себя и влиться в те скупые, строгие молитвы, которые нам дают возможность в нескольких словах выразить всю свою нужду и всю свою заботу о всех, обо всех нуждах и обо всех людях.

И опять-таки Церковь нам дает еще другое. Я сказал, что Живой Бог тут. Недавно у нас в храме крестился взрослый человек. Я его спросил: «Почему вы выбираете нашу Церковь? Почему вы, англичанин, хотите стать членом Русской Православной Церкви?». И он мне ответил: «Я пришел сюда неверующим; я стоял, приглядывался, прислушивался; и я почувствовал, что в этом храме — Бог Живой и действенный, Бог, Который присутствует и творит, Который претворяет людей. И к этой Церкви я хочу присоединиться».

В этом смысле мы не просто собраны во имя какого-то отсутствующего Бога, — мы собраны во имя Бога Живого, Который и среди нас, и внутри нас. Эта жизнь Церкви нам прививается, дается не только животворным словом. Христос говорит, что Его слово — жизнь и истина. Оно — жизнь, не потому что Он, будучи Богом, мог требовать, чтобы мы Его слова воспринимали без колебаний, а потому, что в Его словах такая Божественная и человеческая правда, что они убедительны сами по себе. Таково слово Христа, слово Священного Писания.

И кроме того, жизнь нам дают таинства, то есть те непостижимые, необъяснимые непосредственные действия Самого Бога, которые в нас внедряют, прививают нам самую Божественную жизнь так, что нам уже не нужно спрашивать других: «А что это за жизнь?», а достаточно обратиться внутрь себя и почувствовать, что в нас ликующе, торжествующе пробивается жизнь Самого Живого Бога, сродняющая нас с Ним и со всяким человеком, раскрывающая перед нами новое понимание, новое представление, новый опыт жизни.

В этом отношении Церковь имеет что дать — если только мы готовы это принять. Потому что для того, чтобы это принять, есть еще одно необходимое, неизбежное условие: это открытость и готовность самоотверженно войти в область веры, готовность дерзновенно и смело любить, даже если в конечном итоге подлинная, истинная любовь значит, что в нас что-то должно умереть для того, чтобы родилось что-то большее, вечное, божественное, подлинно человеческое.

К сожалению, вы правы. Я действительно сделал попытку дать картину того, чего верующий должен ожидать от Церкви, на что он имеет право, что он должен требовать от Церкви — но я прибавлю и еще одно: картину того, что он должен созидать сам, своими руками. У нас отчасти пропало сознание того, что Церковь — это не духовенство, что Церковь — не какие-то люди, представляющие церковную организацию. Церковь — это все те, кто верует во Христа, кто вместе молится, это люди, которые через это связались одной общей как временной, так и вечной судьбой.

В этом отношении, конечно, мы имеем право требовать от цельной организации, чтобы были созданы условия, при которых идеал, о котором я говорил, мог быть осуществлен. Мы имеем право требовать, чтобы священник был на высоте своего призвания, чтобы его проповедь была чиста, чтобы его жизнь была достойна, чтобы его облик, его слово, его действия были доказательством того, что он искренне и серьезно верит в то, о чем говорит сам и во что веруют — причем иногда жертвенно, вплоть до готовности быть гонимыми за веру, — его прихожане.

Но, с другой стороны, мы имеем право требовать этого и от самих себя, и от окружающих нас людей, которые вместе с нами — подобно вам, подобно мне — горюют и плачутся над действительностью. Это очень важно, мне кажется. В православном сознании Церковь — это весь народ, все. И нельзя, будучи членом Церкви, говорить, что Церковь плоха, как бы подразумевая, что она — одно, а я — другое. Мы только можем сказать, что мы удивительно плохи, что мы очень неудачливы в попытках жить согласно своему призванию или тем убеждениям, которые мы высказываем.

И тут, я думаю, можно кое-что сделать. Когда ездишь по Англии, видишь на каждой церкви плакаты, где говорится: «Бог тебе предлагает то-то и то-то»: любовь, радость, жизнь… Нигде я до сих пор не встречал плаката, который ставил бы нас под вопрос и говорил: «Бог от тебя ожидает того-то. Что ты можешь дать Богу и непосредственно, и через твоего ближнего, через человека — косвенно?».

Итак, когда человек приходит в церковь, он должен ставить себе вопрос о том, что он сам в церковь приносит. Он должен был бы остановиться у дверей и подумать: с чем я пришел? С опустошенной душой, которая жаждет помощи, можно войти. А с мелкой мерзостью в душе, с непрощенной обидой, унизив кого-то на пути, оставив дома оскорбленного человека, проведя всю неделю как тиран своей семьи или угнетатель сотрудников на работе — войти нельзя. Евангелие нам совершено ясно говорит, что если придешь в храм и вспомнишь, что кто-то на тебя имеет обиду, оставь свой дар и иди мириться (Мф 5:23—24).

Потому что с этого все начинается, и начало нашего богослужения: Миром Господу помолимся… не значит: умиренным сердцем, с таким сознанием, будто все, что вне церкви — неважно, я пришел и хочу все забыть. Нет, это значит: приди, приобретя мир, примирившись с Богом, с собственной совестью, с окружающими тебя людьми, с обстоятельствами твоей жизни, и тогда начни молиться. И это требование неумолимое. Именно потому так часто молитва бывает пустая и души — опустошенные, что эти условия не соблюдены.

А кроме того, можно сделать две вещи, которые, мне кажется, имеют колоссальную важность. Если принять определение Хомякова о том, что Церковь — это организм любви, то каждый из нас является по меньшей мере маленькой клеточкой, и вопрос ставится о том, что большой любви мы не можем ни достичь, ни выразить, если не начнем с малой. Мы все время говорим: «Ах, любить бы так, чтобы жизнь отдать!». Или: «Я бы умер за вас!». Помню, я однажды это сказал кому-то, тот посмотрел и отозвался: «Вы не спешите умереть, а поживите немножко так, чтобы мне лучше стало». Меня прямо в жар бросило: я вдруг сообразил, что был готов на смерть, которая никому не нужна, а вот жить — нет, это трудно, потому что это реально, это сейчас надо, а не когда-то.

И вот первая задача христианина, который хочет что-то внести в церковную общину, это научиться любить лучше, любить по-Христову, а до этого — любить просто по-человечески, немного более достойно, чем мы это делаем. Мы часто употребляем слово «любовь» очень неопределенно: мы любим вареники, и мы любим своих детей, и мы любим природу — одно слово выражает слишком много понятий. И к сожалению, мы часто своего ближнего, своих родных любим так же, как вареники: мы их поедом едим во имя нашей «любви». Мы знаем, что для них хорошо, мы знаем, где их счастье, и — хотят они того или нет — мы в это счастье будем их вгонять всеми способами и всеми силами. Это мы знаем из опыта многих семей.

С этого все начинается. Ты жалуешься, что Церковь не есть организм любви, а ты сам — какая клеточка: раковая или живая? Раковая, то есть такая, которая поедает другие, или живая — которую можно уничтожить, но которая также может сама дать жизнь? Вот первый вопрос: вокруг меня есть какие-то люди — как я их люблю? Кто в центре — я, любовь или они? Какую роль они играют? Является ли моя любовь живым, творческим чувством, которое направлено на то, чтобы они могли быть самими собой, достичь предельной свободы, самобытности, или моя любовь совсем другого качества?

Начать можно, начать надо с того, чтобы наша любовь была вдохновением, радостью, крепостью для других людей, чтобы она была основана на моей вере в человека, на моей ликующей надежде, на убеждении, что все возможно этому человеку (разумеется, в пределах физических, естественных возможностей), и так расширять свою любовь. Я бы сказал: начни с тех, кого ты естественно любишь, не задавайся вопросом: как полюбить тех людей, кого я еще не люблю? Полюбив немножко лучше тех, кто мне дорог, менее себялюбиво, не ставя постоянно в центр вещей себя, оказывается, можно еще кого-то полюбить, потому что я стал менее эгоистичен, у меня глаза открылись, сердце стало более чуткое, понимание расширилось, доброй воли стало больше. И вот так, расширяя круг людей, которых я люблю, научаясь каждого любить по-новому, более совершенно, немного более похоже на то, как Христос нас любит, как Бог нас любит во Христе, можно что-то внести в церковное общение.

А второе: в каждой церковной общине есть несколько человек, которые думают и чувствуют одно и то же. Один в поле не воин, а два или три — уже сила. Христос сказал, что если двое или трое согласятся просить о всякой вещи, то их молитвы исполнятся (Мф 18:19). Речь совершенно не идет о том, чтобы люди согласились бороться за что-то одно, оставаясь друг другу чуждыми в прочем, нет! Речь идет о том, чтобы они достигли такого единства, такой сплоченности, при которой могли бы обо всем заботиться вместе, даже если не во всем будут согласны друг с другом.

Вот соберите двух, трех, пятерых — и пусть это станет общиной любви: эта община может еще одного человека охватить. Потом разбейте эту общину надвое, чтобы обе частицы собрали вокруг себя еще нескольких. И так, от одного к другому, можно увеличить это сознание, укрепить эту планомерную борьбу за человечность, за любовь, за все то, о чем мы мечтаем и чего мы не находим в Церкви, потому что сами за это не боремся, а ожидаем, что это сделает или Бог, или священник, или кто-то другой.

Я думаю, что все начинается с момента, когда вы изверились в насилии, когда вы перестали верить, будто что бы то ни было достойное имени человека может быть достигнуто насилием над человеком. Я не говорю, что человек должен быть просто предоставлен своим настроениям, — есть какие-то границы, должна существовать некая направленность. Насилие всегда определяется тем, что угнетатель считает дело, задание, которое он перед собой поставил, более важным, чем отдельный человек. «Лес рубят — щепки летят»: человек — только щепка, а задача — лес рубить.

Конечно, есть какое-то равновесие между совершением дела и уважением к человеку, но нельзя просто игнорировать человека ради дела. В конечном итоге бывает, что человек сам себя игнорирует, он убивает в себе человечность, убивает в себе мотивы, достойные человека. Но никакое материальное дело, достигнутое путем разрушения человеческих личностей, включая и человечность того, кто повелевает и угнетает, не стоит того.

Вот где все начинается. В каком-то отношении это отрицательный момент: извериться в одном еще не значит поверить в другое. Но очень многое на земле, в нашем человеческом опыте делается на этом основании: человек пытается добиться своей цели и так, и сяк, и этак, приходит к заключению, что эти различные попытки никуда не ведут, и ставит перед собой вопрос: какой же путь куда-то ведет? Тут выбор между абсолютным приматом дела над человеком или абсолютным приматом человека над делом невозможен. Должно существовать, как я уже сказал, равновесие, которое делало бы человека живым сотрудником, открывало ему творческие пути.

На первых порах это иногда замедляет дело, но это всегда дает гораздо более богатый результат, потому что дело, в конечном итоге, будет сделано, причем так, что все участники будут спаяны между собой взаимным уважением, а не страхом (который разделяет, а не соединяет). В каждом из них разовьется сознание и чувство ответственности — причем не перед законом, не перед наказанием, а перед товариществом; разовьется способность думать самостоятельно и делать свой вклад в общее дело, ставить критически под вопрос себя и других, творчески подходить к задуманному делу.

Конечно, каждый будет это делать в меру своих нравственных, умственных и волевых способностей, но если человек, который себе в начале поставил вопрос, будет наблюдателен, он очень скоро обнаружит, что этот путь действительно может быть путем вдохновения. Когда видишь, как из рабов, разрозненных особей постепенно складывается артель товарищества, группа людей, связанных между собой идеалом, ради которого они готовы собой жертвовать (но не только жертвовать!), людей, которые достаточно друг друга любят и уважают, чтобы собой жертвовать ради других, тогда начинает появляться и вдохновение, и силы: силы терпеть, может быть, некоторую замедленность в достижении целей, терпеть те трудности, которые рождаются от сложного, устанавливающегося равновесия между людьми, терпеть друг друга, терпеть себя. И тогда силы можно найти, потому что их дает вдохновение.

Но начать, думаю, надо с того, чтобы посмотреть серьезно и поставить перед собой вопрос: вот я старался достигнуть тех или иных целей насилием — и что? Каков результат? Цель редко достигнута в совершенстве, потому что из-под палки никто не работает идеально, а человеческие отношения стали уродливые, страшные. И от такого пути человек, коллектив, человечество постепенно отказываются, всякий культурный, сколько-то тонкий душой человек и сколько-то ответственный за своих членов коллектив должен от этого отказаться. Иначе это просто отсталый коллектив, который живет еще временами египетских пирамид.

Тут, я думаю, можно вкратце указать две вещи. Во-первых, за целый ряд столетий получилась трагическая разобщенность между иерархией и церковным народом. Культурная разобщенность, разобщенность, которая коренится и в том, что в Православной Церкви иерархи берутся из монашества, поэтому установка очень многих иерархов чисто монашеская и монастырская, подвижническая установка ухода, а не участия, и когда эта иерархия решает участвовать, за ней нет опыта столетий, имеющегося часто у мирян, которые никогда не отрывались от земных проблем. И я думаю, что одна из задач нашего времени состоит в том, чтобы трудом, взаимным усилием просто восстанавливать общение между иерархией и церковным народом — хотя бы в лице тех его представителей, которые могут вступить в диалог со своей иерархией так, чтобы и иерархия их поняла, и они поняли ее.

А второе (и это, мне кажется, тоже очень важно): иерархия не имеет права определять нормы действия для верующих во всех областях жизни. Иерархия поставлена для того, чтобы строить церковное тело — проповедью евангельской истины и евангельской правды, строительством таинств, строительством того организма любви, о котором я говорил. Но в области жизни, где человеческая и Божественная правда должна руководить поступками людей, иерархия может только говорить о правде и давать основные принципы этой правды, а то, как эта правда найдет себе выражение в отдельных, конкретных ситуациях, должно быть оставлено на совесть верующего. Не может быть трафаретного указания о том, что такая-то политическая система, такой-то политический строй, такие-то поступки в профессиональной области являются правильными или неправильными. Конечно, в пределах разума: убийство, даже совершенное профессионально врачом, который по законодательству данной страны имеет право лишить жизни безнадежного пациента, с христианской точки зрения недопустимо. Но я говорю об общих принципах.

Итак, есть область священная, которая принадлежит церковной иерархии, и другая область, где иерархия должна дать верующему свободно, творчески, с пониманием своего христианского призвания искать пути, потому что Евангелие не является учебником политики, социологии и справочником о том, как поступить в каждом отдельном случае. Поэтому священник или епископ, который поступает иначе, делая хотя бы и допустимые выводы, выходит за пределы своих прав.

Я думаю, что иерархия должна прислушиваться к голосу всех, не только специалистов. Сейчас есть области, которые действительно настолько сложны, что надо обращаться к мнению специалистов. И можно (а часто и надо) прислушаться также к голосу простого, честного, добротного человека и найти какое-то равновесие между тем, что говорят специалисты, тем, как реагирует нормальный, простой, здоровый духом человек, и тем, что ты чувствуешь и как сам понимаешь Священное Писание. Высказаться можно, потому что священник или епископ в каком-то смысле является тоже и человеком-христианином, и гражданином мира, в котором мы находимся, и членом того более узкого общества, в котором он рожден и живет. Но, высказываясь, он должен знать, где границы Евангелия и где границы его собственного мнения или убеждения. Он может иметь пламенные убеждения, но не имеет права их выдавать за голос Церкви. Иначе было бы совершенно невозможным, скажем, наше положение как Экзархата Московского Патриархата в Западной Европе, где большинство людей — или русские эмигранты, или иностранцы, ничем не связанные с современной Россией. Наше существование основано на том, что мы принимаем от церковной иерархии каждое слово церковной истины, но оставляем каждому члену нашей иерархии и нашего народа церковного, как в России, так и за границей, право себя определять политически, научно, общественно. Мы вправе иметь друг о друге мнение, мы можем в каком-то отношении отрицать то положение, какое тот или другой занимает, и одновременно оставаться в пределах одной, единой, неразделенной и неразделимой Церкви, поскольку Церковь говорит о церковном, то есть о Боге, о человеке, о человеческих отношениях, не определяя ни политически, ни социально каких-то правил, единственно допустимых для ее членов.

При этом я глубоко убежден, что и мы, и Патриархия должны друг ко другу очень внимательно прислушиваться — вдумчиво, творчески и помнить, что, с одной стороны, мы составляем сложное человеческое тело, что именно эта сложность дает нам возможность одновременно принадлежать жизни и не быть порабощенными временностью, а с другой стороны, что наша церковность нам дана из недр Московской Патриархии. От нее мы получаем таинства, через нее мы общаемся с церковным русским народом, этот русский народ, к которому мы принадлежим, является продолжателем жизни Православия на нашей русской земле, и одновременно, через наше участие, присутствием в Православии всемирном. В этом отношении мы должны найти равновесие между творчеством и традицией, между уважением друг к другу и свободой друг от друга. И мне кажется, это процесс исторический, порой мучительный, но далеко не завершенный, сейчас в продвижении, и завершится тем, что Церковь приобретет новую глубину, новую значительность, найдет новые пути для того, чтобы все человеческое было ей близко к сердцу, но чтобы в это человеческое она могла внести действительно подлинно Божественное начало.

Я должен сказать прежде всего, что у меня нет определенного ответа на ваши вопросы. И не столько потому, что я недостаточно над ними задумывался — эта тема настолько жгуча в наше время, что всякий мыслящий человек должен себе эти вопросы ставить, — сколько потому, что мне кажется: христианин, вернее, Церковь может отвечать на вопросы с совершенной уверенностью только тогда, когда ее ответы укоренены в Евангелии, в учении Христа или Его примере. По отношению к политическим, даже к общественным темам, мне кажется, в Евангелии нет ясного политически-общественного учения, нет Евангелия общественно-политической правды, которая определяла бы только одну возможную линию. И в этом отношении изнутри Евангелия, от имени Христа, действием Святого Духа Церковь не в состоянии выразить одно только мнение, которое было бы мнением Церкви или волей Самого Бога.

И поэтому Церковь, я думаю, не в состоянии, просто не имеет права себя до конца отождествлять ни с одной политической линией, ни с одной партией, ни с одной организацией, ни с одним движением. Евангелие нас учит любви, самопожертвованию, учит, что у человека есть право на то, чтобы на него обратили внимание и ради него даже жизнь свою положили. Но о том, в каких формах это выразится, ничего не сказано. «Отдай свою жизнь» — понятие очень широкое, и форма этой отдачи может быть очень различная.

Поэтому я глубоко убежден, что изнутри Евангелия невозможно дать ответ на ваш вопрос. Можно только (и это относится к каждому человеку в отдельности и к группам людей, которые вместе думают, вместе действуют, могут вслух делиться своими соображениями) единственное нечто попробовать сделать. Вы ставит вопрос так: Церковь учит нас, призывает нас, ведет нас к тому, чтобы строить свою внутреннюю жизнь; и действительно, основная задача Церкви — это закладка и развитие внутренней жизни. Христос нам говорит, что Царство Божие внутри нас (Лк 17:21), это тоже правда. Но вместе с этим внутренняя жизнь непременно выражается вовне. Царство Божие, водворившееся внутри человека, непременно найдет себе выражение в его словах, в его действиях, в его целостном отношении к миру, к событиям, к людям. В момент, когда эта внутренняя закладка проявляется вовне, человек делается общественным лицом, причем всякий человек — во все времена, но в наши времена крайней осложненности политической и общественной обстановки особенно — принадлежит к целому ряду миров одновременно. У него есть свой, глубокий, потаенный мир молитвы, дум глубоких, у него есть отношения со своим ближайшим окружением, он есть член Церкви. Одновременно и как частное лицо, и как член Церкви он является членом того очень сложного общества, в котором живет, которое состоит из верующих и неверующих, из людей агрессивно неверующих или безразлично, теплохладно неверующих, из людей тех или других общественных или политических установок. И он не может избежать того, чтобы постоянно не занимать какую-то позицию по отношению к встающим вопросам. Это может быть семейный вопрос — но и семейные вопросы оттеняются на фоне общества и определяются в значительной мере обществом. Он — гражданин своей страны: что это значит? Это значит, что он чувствует, что народ, которому он принадлежит, его народ, что судьбы этого народа ему дороги, что физическая жизнь его сограждан, их культурное развитие, их убеждения, то, как они действуют в мире — все это не может быть ему безразлично. Это значит, что в целом он не только интересуется, но глубоко переживает историческую судьбу своего клочка земли, своего народа. Где же начинается политическая тема? Если речь идет о том, чтобы организовывать здравоохранение, это относительно просто. Но есть целый ряд тем, которые в одном месте являются политическими, а в другом нет. Я могу дать несколько примеров.

В определенной обстановке человек, который борется против правительства, называется революционером. В другой стране, где революция является законом жизни, он называется контрреволюционером. В том и в другом случае он преследуется. Определяется его незаконность тем, что он сталкивается с существующим строем — и только. В стране, которая вся увлечена или одержима какой-либо идеей, поддерживать эту идею является чисто гражданским долгом, в другой стране, где эта идея ставится под вопрос, поддерживать ее — злостная политика. Можно дать примером этому отношение к борьбе за человеческие права. В одной стране это является наступлением на линию той или другой партии, наступлением на линию определенного государства, тогда как в другой стране это является насущным хлебом, деятельностью всех граждан данной страны, которые стараются осуществить ту или другую линию действия. В одной стране это преступление, в другой это естественная деятельность всякого гражданина.

В различной обстановке так же ставится вопрос о насилии или его отсутствии. Вы указали, что Церковь сейчас активно сотрудничает с некоторыми неправительственными группировками, помогает освободительным движениям революционеров Южной Америки или Африки. Может ли Церковь как целое это делать? Тут встает вопрос немножко иначе. Отдельный человек стоит перед судом совести и Божиим, но может ли Церковь в целом это делать? Она же проповедует любовь, она проповедует, что мы должны друг за друга жизнь положить, она проповедует словами Христа: кто возьмет меч, тот погибнет от меча (Мф 26:52). Может ли она как таковая проповедовать и поддерживать насилие? Я думаю — нет, как таковая не может. Но вместе с тем отдельные ее члены по сугубому суду своей совести иногда могут быть вовлечены и в революционную борьбу, потому что сердце не выдерживает неправды, несправедливости, а правда и справедливость — тоже закон Евангелия, форма любви. Бороться за свои права, может быть, и неблагородно: такая борьба может выражать и жадность, и желание власти. Но бороться за права других — долг человека, и вот здесь наше представление постоянно двоится.

Кроме того, христианин как член человеческого общества не может считать, что какая бы то ни было человеческая тема для него безразлична, не имеет значения, но вместе с тем у него оглядка в двух направлениях, которая делает его непонятным вне Церкви. Во-первых, христианин не может считать себя гражданином своей страны, не считая себя одновременно гражданином мира, то есть он должен рассматривать свою страну с такой позиции, при которой другие страны, другие люди не перестают иметь для него одинаковое значение. Для него всякий человек — человек, всякое общество — общество, все люди сотворены и любимы Богом одинаково. Бог не различает — не имеет права различать и он. И тут первый источник конфликта с собственной страной: как быть гражданином страны с односторонне направленной политикой, зная, что эта политика может быть агрессивной, хищнической?

А во-вторых, у него оглядка на Царство Божие вот в каком смысле (этот вопрос поднимался еще в древности, с этого начались гонения на Церковь в Римской империи). Христианин хочет самым убежденным образом быть лояльным, зрелым, сознательным гражданином своей страны и всего мира, и наряду с этим ясно утверждает, что его гражданство — на небесах, что он — законопослушный член своего общества, но что над законом этого общества есть закон Божий, и там, где закон Божий столкнется с законом человеческим, должен прахом лететь человеческий закон и должна быть утверждаема правда Божия. Из-за этого упрекали христиан еще в древности (и теперь упрекают) в нелояльности. Это неправда! Христианин лоялен историческому видению, которое больше того общества, где он живет. Так же его могут упрекнуть в нелояльности узкому, хищническому обществу, потому что он — всечеловек, а не только один из хищников малой разбойничьей шайки. И вот почему эта тема так трудна: Русская Церковь, все Церкви мира так или иначе сотрудничают с государствами, с обществами, в которых живут, и они должны заниматься строительством земли. Но они должны вносить в это строительство корректив: провозглашать евангельскую правду; утверждать Божий закон, предупреждать людей о том, что они идут ложным путем.

Иногда мы оказываемся в невозможном положении, потому что выбора нет. Есть страны единственной идеологии, где только один путь указан: можно либо быть вместе, либо оказаться изменником. Тут встает вопрос личной совести, который иногда может дойти до распинающей остроты: должен ли я участвовать в тех или других мероприятиях? Тут очень многое будет зависеть от информированности человека, от его ума, от его понимания: чего, по его мнению, можно достичь участием или неучастием в политической и общественной жизни. Но мне кажется, что христианин в наше время не может отвернуться от этой темы хотя бы просто потому, что наш Бог не есть Бог на небе, что наш Бог — Богочеловек, что это Бог, Который вошел в историю и осмыслил ее. Он — Господь истории, Он вошел в наш мир с тем, чтобы никогда из него не выйти. И строя человеческое общество, хотя мы и знаем, что никогда человеческое общество не станет Царствием Божиим, мы должны приближаться, сколько возможно, к Божиему Царству. Но мы всецело принадлежим этой сложной обстановке, и поэтому Церковь, я думаю, не может принимать решений за всех, не имеет права действовать от имени Христа, хотя отдельные ее члены не могут уклониться ни от чего, что определяет временную и вечную судьбу людей их времени.

Я думаю, что Церковь как целое, Церковь как организованная единица не имеет на это права или большей частью делает ошибку, когда так поступает. Опыт прошлого нам это показал. В Византии, например, императором Юстинианом была сделана попытка превратить Евангелие в кодекс законов. В результате получился интересный кодекс законов, а от Евангелия ничего не осталось, потому что в тот момент, когда Евангелие было превращено в закон, из него были изъяты свобода и личное отношение. Рим сделал попытку стать государством и иметь возможность, таким образом, действовать со всей силой государственности в области государственной, но вместе с этим и со всем авторитетом церковности, который связан с идеей Рима, папства и т. д. — и что получилось? Компромисс и двусмысленность, потому что (я глубоко в этом убежден) у Церкви нет ответов на все вопросы, и Церковь не имеет права делать вид, будто у нее на все есть ответ, и эти ответы провозглашать. Есть в истории мира очень большая таинственность, есть искание, есть становление, и общим трудом верующие и неверующие (потому что у неверующих могут быть прозрения в таких областях, в которых верующий ничего еще не заметил и не дочувствовался) вместе должны искать, ставить вопросы, подходить к ним с различных точек зрения и давать пробные, неокончательные ответы, нащупывать ответ, искать его. Церкви не смеют говорить: «Мы не знаем ответа, но вот что мы говорим…» — это нонсенс, это абсурд, лучше бы молчали.

Вот именно. Я думаю, что задача Церкви именно воспитывать людей, которые могли бы со всей ответственностью и перед Богом, и перед людьми взять в свои руки вместе с другими людьми судьбы мира. Но у Церкви не может быть конкретного ответа, прописи: «Поступай так!».

/