Часть I. У порога

Воскресение и Крест ¹¹⁶

В одной беседе, пусть и продолжительной, невозможно сказать о православной духовности в ее полноте: это была бы попытка передать, как православная вера во всей своей многосложности, во всем своем богатстве находит выражение во внутренней жизни и в благочестии верующих. Поэтому я ограничусь одной темой, которая мне представляется особенно важной. Хотя она абсолютно центральна для христианства, но в наше время представляет трудность для многих христиан как на западе, так и на востоке, — пусть и по разным причинам, но она одинаково трудна для них. Я хочу говорить с вами о Самом Христе.

В сердцевине христианской проповеди — Воскресение Господа нашего Иисуса Христа, вера, то есть уверенность в том, что Христос, умерший на Кресте, действительно воскрес плотью Своей. От христиан, которые находятся под воздействием философских тенденций нашего времени, порой ускользает все значение этого события, однако именно Христос изначально был в самом центре, вернее, был абсолютным центром христианской веры. Достаточно обратиться к рассказу об апостолах, к основоположному, первичному опыту апостола Павла и двенадцати первых учеников, чтобы уловить разницу в подходе, который был у них и какой свойствен нам. Однако прежде чем приступить к этой теме, я хотел бы отметить нечто.

Некоторые люди, хотя признают, насколько важное значение имело Воскресение в опыте апостолов, задаются вопросом: каким образом этот апостольский опыт может иметь столь же центральное значение для нас? достаточно ли нам просто поверить на слово другим людям, так что наша вера будет основываться на чем-то совершенно не подлежащем проверке? И здесь я хотел бы отметить тот факт, что из всех событий мировой истории Воскресение Господне принадлежит равно историческому прошлому и реальности сегодняшнего дня. Христос, Который умер на Кресте в определенный день, Который в определенный день воскрес из гроба в Своей прославленной человеческой плоти, как исторический факт принадлежит прошлому, но воскресший однажды Христос, вечно живой в славе Отчей, принадлежит истории каждого дня, в каждый миг, потому что, как Он нам обещал, Он жив и пребывает теперь с нами навеки. И с этой точки зрения христианский опыт по своему существу связан с событием Воскресения, потому что это единственное событие из описанных в Евангелиях, которое можно «проверить», единственное событие из Евангелий, которое может стать частью нашего собственного опыта. Все прочее — рассказ о Его распятии, различные события, о которых нам говорит Писание, — мы восприняли из Предания, записанного или устного, но Воскресение мы знаем лично, а если не так, то мы ничего не знаем о самых существенных, основоположных фактах христианской жизни и христианской веры.

Если такое простое и непреложное утверждение вызывает вопрошание, требует ответа, требует, чтобы вы задались вопросом: находитесь ли вы внутри христианского опыта? — тем лучше. Потому что все мы стоим перед судом Писания, правды Божией, но в этом — центральный опыт, вне которого нет христианина, нет христианства. Вне этого опыта наша вера не есть вера как уверенность в невидимом (Евр 11:1), а только способность принять чужое свидетельство, которое невозможно проверить, свидетельство, которое основано на том только, что кто-то сказал нечто как будто невероятное, но что мы готовы принять по столь же неубедительным причинам.

Обратимся теперь к самому событию Воскресения и поставим себе вопрос, почему оно столь центрально, почему апостол Павел мог сказать, что если Христос не воскрес, то мы самые несчастные из людей и вера наша тщетна (1 Кор 15:6—19). И действительно, если Христос не воскрес, то наше убеждение, наша внутренняя жизнь, вся наша надежда — все это основано на лжи, на чем-то, чего никогда не было и что не может служить основанием ни для чего.

Подумаем отдельно об апостоле Павле и о двенадцати учениках. Как вы знаете, апостол Павел был еврей от евреев (Флп 3:5), ученик великих наставников, человек пламенной веры, укорененный в Писании, страстно преданный отеческому преданию. Он был современником Христа, вполне мог Его встречать, совершенно определенно он сталкивался с Христовыми учениками. Он, скорее всего, приложил все возможные старания, усилия, чтобы узнать, понять и оценить этого нового Пророка. Павел сопоставил все, что знал о Нем, с тем, что познал, чему научился из Священного Писания и от свидетельства иудейской общины, и отверг Христа. Сравнивая Его со своим представлением о грядущем Мессии, он оказался не в состоянии узнать пришедшего Мессию. С намерением искоренить первые ростки христианства Павел отправился из Иерусалима в Дамаск, и на этом пути, когда он шел гонителем, оказался лицом к лицу с воскресшим Христом. И эта встреча с воскресшим Христом сообщила абсолютный смысл и ценность всему, что он до того отрицал. Встретив воскресшего Христа, Павел внезапно понял, что Тот, Кто умер на Кресте и в Ком он отказывался признать Мессию, — поистине Тот, Кого ожидал Израиль. Потому что перед ним стал Христос воскресший, живой после реально случившейся смерти, Павел понял, что все, что Христос говорил о Себе, все, что в Писании было сказано таинственного, как будто неприемлемого о грядущем Мессии, было истинно и относилось к Пророку из Галилеи. И именно в свете Воскресения стало возможным для него поверить во все сказанное Евангелием, и не только для него, но и для многих. Только благодаря Воскресению можем мы узнать Сына Божия в Том, Кто умер на Кресте, можем мы принять убежденно и с уверенностью евангельский рассказ, начиная с Благовещения, с Девственного Рождения, и дальше учение, чудеса и двойное свидетельство: свидетельство Христа о Самом Себе, подтвержденное свидетельством Божиим о Своем Помазаннике — Христе.

И этого может быть достаточно для нас, чтобы уловить один из существенных аспектов Воскресения и его значения, но если теперь обратиться к двенадцати ученикам, мы видим, что Воскресение содержит и охватывает еще большее. Смерть Христа на Кресте в опыте апостолов значительно превосходила по значению смерть начальника, друга, учителя и наставника. Они оплакивали больше, чем потерю дорогого для них человека или поражение вождя, в котором ожидали увидеть победителя.

Посмотрим в Евангелие внимательно с точки зрения тех отношений, которые были между апостолами и Господом. Ученики пришли ко Христу — одни актом веры, чудом веры, можно сказать, другие скептически: что доброе может произойти из Назарета? (Ин 1:46), пройдя через колебания сомнений и совершенно покоренные не только учением Христа, но Его Личностью. И мы видим их прежде Распятия как группу, о которой можно сказать, что эти люди поистине отделены от мира, выбраны: они — избранные и выделенные. Христос стал абсолютным центром их жизни. Когда Христос обратился к Своим ученикам и спросил, не хотят ли они оставить Его, Петр ответил: Господи! Куда нам идти? У Тебя глаголы жизни вечной (Ин 6:88). У Тебя — то творческое, животворное слово, которое передает, дарует вечную жизнь, приобщает жизни вечной. Мы видим группу людей, собранную вокруг Того, Кто есть сама Жизнь Вечная, явленная в преходящем, временном мире, в мире, куда человеческий грех вводит смерть и тление. И эти люди уже не могут существовать вне такого отношения со Христом, не потому что они связаны с Ним привязанностью, дружбой, верностью, но потому что в Нем они получают опыт вечной жизни уже пришедшей, нового измерения жизни, нового измерения отношений — онтологического, сущностного. Это не просто жизнь более величественная, более полная, богатая, более прекрасная: Христос принес им иного рода жизнь; к этому мы вернемся через мгновение.

И когда Христос умер на Кресте, отверженный, преданный теми, кто остался вне этого таинственного круга любви, вне этой тайны Божественной любви — личной, воплощенной, действенной, преображающей, то дело было не в том, что умер друг, вождь, наставник: все гораздо более трагично. Если Христос и все, что Он представлял, мог умереть на Кресте, это означало, что человеческая ненависть сильнее Божественной любви. Божественная любовь предстала человеку одновременно как осуждение и как безмерная надежда, и эта любовь отвергнута, отброшена. И с этим отвержением погасла вечная жизнь среди людей: вечной жизни больше нет, она изгнана. А что остается человеку без нее? То, что всегда было уделом человека: полутьма, в которой мы боремся, отлученные от Христа, сумерки, в которых смешалось немного любви, немного ненависти и много безразличия, полутьма, где люди чужды друг другу, отношения непрочны, связи постоянно рвутся, привязанности распадаются, рассыпаются…

Но что произошло с теми, кто принадлежал внутреннему кругу, кто был един со Христом, кто опытно познал, что Живой Бог в их среде? Им оставалось только претерпевать жизнь, продолжать существовать, но жить они не могли больше. Они вкусили вечной жизни, и преходящая, временная жизнь, конец которой — тление и смерть, стала теперь всего лишь ожиданием последнего, конечного поражения, отложенным возвращением в прах. Это нельзя уже было называть жизнью, это было преддверием смерти. Так что когда Писание образно или прямо говорит нам, что в смерти Христовой мы все умерли в ту меру, насколько глубоко мы уподобились Ему, соединились с Ним, и что в Его Воскресении мы вместе с Ним возвращаемся к жизни, оно говорит нечто вполне определенное и реальное. Здесь нечто, что мы не можем воспринимать как ту трагическую тьму, которая охватила апостолов, не можем по очень простой и очевидной причине, а именно, потому что в Великую пятницу, как бы мы ни принуждали себя мысленно погрузиться в эту трагедию, мы точно знаем, что не пройдет и трех дней, как мы будем воспевать Воскресение. Мы не можем изгладить из мысли знание, что Христос воскрес, не только потому что из года в год переживаем это и не можем искусственно как бы забыть, но потому что как члены тела Христова, как христиане, включенные в тайну Христову, тайну «всецелого Христа», то есть Церкви, мы носим в себе эту вечную жизнь, которая свидетельствует о том, что мрак Великой пятницы уже побежден, что в нас уже живет свет, есть Жизнь, победа хотя бы частичная уже одержана. И хотя мы окружены мраком Великой пятницы, мы не можем совершенно забыть о том, что грядет Воскресение.

Но для апостолов Великая пятница была последним днем недели, последним днем прошлой их жизни. Для них следующий день, день, предваривший Воскресение, был полон густого, непроницаемого мрака, наставшего в Великую пятницу, и если бы не наступило Воскресение, все дальнейшие дни, все дни их жизни были бы сплошным мраком, временем, когда Бог мертв, Бог побежден, Бог окончательно и совершенно изгнан из града человеческого.

И если вы помните то, что я говорил о тождестве, которое, согласно евангельскому рассказу, постепенно устанавливалось между Христом и Его учениками, так что их жизнь была Его жизнью, они жили и действовали в Нем, они все видели, воспринимали и понимали через Него, то ясно делается, что Его смерть означала не только полный, окончательный мрак Великой пятницы, которая была для них последним днем истории, но была их собственной смертью, потому что Жизнь была отнята, и им оставалось дальше только существовать, а не жить. Таким образом, понятно делается, почему для апостолов Воскресение означало нечто совершенно новое, было настолько решительным событием.

Когда на третий день Христос явился им при закрытых дверях, первая их мысль была, что это галлюцинация, мираж (Лк 24:37). И Христос, как во всех случаях Его явлений, о которых говорит Евангелие, настоятельно уверяет их, что Он — не призрак, не видение, что Он действительно присутствует плотски среди них. Он разделяет с ними пищу. И ясно также делается, почему первые Христовы слова — слова мира и утешения: мир вам! Он приносит им мир, отнятый у них Его смертью, в которой и они умерли, Он освобождает их от предельного, безнадежного смятения, в которое они были погружены, от тех сумерек, в которых невозможно было различить жизнь, ту временную жизнь, откуда изъята была вечность. Он дает им обещанный ранее мир, который только Он может дать, мир, превосходящий всякий ум (Флп 4:7), восстановление к Жизни за пределом всякого сомнения, всякого колебания, в полную уверенность людей, которые, потому что они сами живы, не могут ставить под сомнение Жизнь.

Есть глубокая разница, которую, мне кажется, следует подчеркнуть, между этим метафизическим воскресением апостолов и воскрешением Лазаря. Вы наверно помните, как державным словом Лазарь был вызван из гроба после четырех дней там (Ин 12:38—45). Лазарь умер физической смертью; апостолы физически были живы. Но слова Христовы, зов, вернувший Лазаря в среду живущих на земле, вернул его к временной земной жизни. Воскресение, случившееся в апостолах как бы в пределах Воскресения самого Христа, восстановило их в вечной жизни, уже победоносно пришедшей, жизни будущего века, уже наставшей даром Святого Духа, Воскресением Христовым. Да, они умрут, уснут «сном всея земли», но умрут без страха, их не испугают никакие опасности, и никакое страдание не превозможет, не отлучит их от Христа, потому что для них жизнь — Христос, а смерть — приобретение (Флп 1:21). Физическая смерть, земное успение, сон, в который они уйдут, освободит их от ограниченности, земных ограничений, и они окажутся в безграничности и полноте жизни, исходящей от Бога, которая исполнит и преобразит их. И нам понятно делается, каким образом эти апостолы, прежде полные страха, уже не боялись ничего: жизнь, исполнявшая их, была не временной жизнью, которая может быть отнята от них, это была жизнь вечная, которой никто не мог их лишить.

Как я только что сказал, эта вечная жизнь, жизнь будущего века, стала явной благодаря тому, что Святой Дух пришел, был тут. В Священном Писании говорится дважды о даровании Святого Духа: в Пятидесятницу и прежде того — собранным апостолам в вечер Воскресения Христова. Никто из апостолов не получает дар Святого Духа лично: они получают Его все вместе, вместе обладают Им, и только в своем единстве они могут обладать Им.

Мне кажется, здесь возможна некоторая параллель с тайной Тела Христова. Вы помните, как на берегу Иордана Дух сошел на Христа и почил на Нем. Теперь же эта община людей, которая стала телом Христовым — продолжением во времени и пространстве тайны присутствия Божия, воплощения, totus Christus, всецелым Христом, — в свою очередь получает тот же Дух, Который вселяется в это тело так же, как Он пребывал в воплощенном Слове. С точки зрения Церкви можно многое сказать о значении этого события. Первое: Дух присутствует только в этом единстве, и если кто-то уклоняется от этого единства, отрицается его, перестает быть членом Церкви Христовой, он не может унести с собой свою как бы «порцию» дара Духа Святого, Который целиком пребывает в сердцевине Церкви.

Второе: если мы обратимся к церковному Преданию, то нам сразу делается ясно, что это присутствие Святого Духа, богато изливаемые Божественные дары, которые передаются нам, делают нас причастниками Божественной природы, ведет нас к полноте, которую греки назвали обожением. И это присутствие Святого Духа — уже начаток Будущего века, что грамматически абсурдно, но в духовном плане совершенно точно и выражается в богослужении, в Литургии словами: [Ты] даровал нам Царство Твое будущее¹¹⁷. Грамматически это невозможно, потому что невозможно сегодня быть в будущем, и тем не менее это истинно, потому что Церковь в своем нынешнем бытии — уже присутствие того, что будет, присутствие, которому еще недостает полноты, присутствие большее или меньшее, соответственно историческим обстоятельствам и человеческой верности, но реальное присутствие того, что станет явным в сиянии Полноты Будущего века.

В начале Литургии, когда дары — хлеб и вино — приготовлены для освящения, когда собрался народ, когда священник, дьякон и верующие готовы начать службу, дьякон, обращаясь к священнику, произносит фразу, которая, как многие выражения в древних языках, может быть переведена с различными оттенками. Он говорит: Время сотворити Господеви. Все, что по-человечески возможно, сделано: община собралась, подготовилась молитвой и постом к таинству встречи со Христом, хлеб и вино приготовлены, все готовы к совершению Божественной литургии. Но самое содержание Божественной литургии не может быть создано человеческим усилием: человек не может заставить хлеб и вино превратиться в реальное присутствие Христово, что бы мы ни думали теоретически об этом присутствии. Только Бог может обратить этот порыв открытых рук в данную Реальность. Это — схождение Вечности, это прорыв таинства Будущего Века в пределы истории и человеческой реальности нынешнего дня. И это и есть тайна Воскресения Христа, Который даром и силой Святого Духа делает нас единым телом с Собой, достигает нас и дарует нам вечную жизнь.

И есть третье выражение, которое приводит нас к еще совершенно другому аспекту тайны Воскресения и жизни Воскресения в нас и в Церкви. В рассказе о Иоанновой Пятидесятнице Христос, даровав ученикам Духа, даровав им мир Свой, говорит: Как Меня послал Отец, так Я посылаю вас (Ин 20:21). Когда эта фраза повторяется миссионерам двадцатого столетия, она не звучит трагически: миссионеры отправятся в чужие края при поддержке своей Церкви, сил своей страны, порой при поддержке военной силы, «мир сей» (в худшем значении этих слов) обеспечит им безопасность по своим стандартам. Опасность может предстать, но риск не столь уж велик.

Но Христос произнес эти слова Своим ученикам сразу после того, как Великая пятница преобразилась в Пасхальное сияние. Когда апостолы услышали слова: Как Меня послал Отец, так Я вас посылаю, их сердца еще были полны Голгофской трагедии. Эти слова Христа к ним означали — то, что два дня назад произошло с их Учителем, будет и их уделом, как Он и ранее обещал им: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков (Мф 10:16). И мы оказываемся перед лицом другого аспекта тайны Христа и тайны Церкви в свете Воскресения. Апостолы теперь обладают вечной жизнью, им остается отдать свою человеческую жизнь на то, чтобы передать эту вечную жизнь другим людям. Так же, как Христос умер, как Он жил — и никто не отнимал у Него жизнь, по Его слову: Никто не отнимает у Меня жизнь, Я ее Сам отдаю (Ин 10:18), — так они должны отдать жизнь. И на этом аспекте я хотел бы ненадолго задержаться, подчеркнуть нечто именно в контексте Воскресения, не в порядке противопоставления Воскресения и Креста, а переплетения Креста и Воскресения, Креста, который Христос возлагает на плечи Своих учеников, потому что они уже принадлежат будущему веку, уже воскресли.

Я хотел бы дать вам иллюстрацию, к чему может привести Крест, как он был воспринят и воплощен в человеческой жизни, в жизни конкретного человека, женщины двадцати с небольшим лет, и показать вам, что когда мы говорим, что Христос — путь, истина и жизнь (Ин 14:6), это действительно правда. Когда мы думаем об апостолах, нам представляется, что они были исключительными людьми, глубоко отличными от нас, несмотря на все общие черты, которые можно найти между ними и нами. Но обратимся к периоду Гражданской войны в России, смутному времени внешних и внутренних конфликтов и войн.

В небольшом провинциальном городке, который только что перешел из одних рук в другие, совсем молодая женщина с двумя детьми оказалась в западне: ее муж принадлежит к противному лагерю, она не сумела вовремя уйти, и теперь прячется, пытаясь спасти жизнь себе и своим детям. В тревоге проходит день, затем ночь. К вечеру второго дня дверь хибары, где она спряталась, открывается и входит молодая женщина, ее сверстница, соседка, простая девушка из местных жительниц. Она спрашивает: «Вы такая-то?». Мать в страхе отвечает: «Да». — «Вас обнаружили, — говорит соседка, — ночью вас возьмут и расстреляют. Вам надо уходить». Мать посмотрела на детей и сказала: «Куда я пойду? Мне не спастись с малышами, они не могут идти быстро, не уйдут далеко, да меня сразу узнают: женщина с двумя детьми, которую ищут!». И девушка, которая за миг до того была безвестной соседкой, в одно мгновение перестала быть соседкой и выросла в то великое и значительное состояние ближней, о котором говорит Евангелие: стала так близка, как только возможно. Она стала ближней для этой женщины и сказала: «Вас не будут искать, я останусь вместо вас». Мать возразила: «Но вас расстреляют!» — «Да, — ответила та, — но у меня нет детей». И мать ушла.

Я передаю вам этот случай не просто как рассказ о чьей-то жертве. Я хочу подчеркнуть некоторые моменты в нем, которые придают ему ценность и значение во Христе и которые через Крест ведут нас к пониманию Воскресения и Жизни Того, Кто больше всех, в малых сих.

Мать ушла, а молодая девушка — ее звали Натальей — осталась. Я не собираюсь в воображении создавать картину того, что происходило в той ночи, я лишь проведу некоторые параллели, которые, мне кажется, могут быть проведены, имеют право быть проведенными. Ночь, осень, быстро стемнело. Становится все более холодно, сыро, тьма окутывает со всех сторон, и в этой тьме — молодая женщина, одна, в полном одиночестве. Ей нечего ожидать, кроме смерти, она перед лицом смерти, той смерти, ожидать которую у нее не было как бы основания: она молодая, полная жизненной силы, убить должны были не ее…

Вспомните Гефсиманский сад. Там тоже в холодной ночи, в обволакивающем мраке, в одиночестве, потому что ближайшие Ему люди — от усталости, от огорчения — уснули, был Человек, тоже молодой, тридцати с небольшим лет, и Он тоже ждал грядущую на Него смерть, ждал, что Его убьют вместо других, потому что Он согласился на смерть ради того, чтобы человек — Его друзья, и всякий человек, и каждый из нас — был спасен и избежал безысходной тьмы. Мы знаем все, что говорит об этом Писание: знаем о кровавом поте, знаем, что, не выдерживая одиночества перед лицом грядущей смерти, Он подошел посмотреть, не бодрствует ли кто из Его учеников, и опять вернулся встречать смерть в одиночестве — чужую смерть, заимствованную, невозможную и как будто бессмысленную. Вот первая параллель: Наталья в таком же положении, никакой разницы, она была во Христе. Не раз, должно быть, Наталья подходила к двери и говорила себе: достаточно мне открыть дверь — и я стану самой собой, не буду Зоей, не буду обречена на смертный приговор, никто меня не тронет… Но она не вышла.

Мы можем оценить меру ее страха и ужаса, если вспомним двор Каиафы. Петр, каменное основание, Петр, крепчайший апостол, который сказал Христу, что не отречется от Него, если и все отрекутся, пойдет с Ним на смерть (Мк 14:29—31), Петр, столкнувшись с молодой служанкой, которая лишь сказала: «И ты из них», отказался и отрекся: «Не знаю я Этого Человека», отказался и второй, и третий раз, и затем, обернувшись, встретил взор Христа (Мк 14:66—72). Наталья тоже могла отречься, сказать: «Я не хочу умирать, я ухожу, уйду на свободу». Но она этого не сделала. Эта юная, хрупкая девушка двадцати с чем-то лет оказалась во Христе способна не сдаться там, где Петр со всей своей человеческой крепостью не устоял. Но это было прежде Воскресения, прежде Христовой победы за нас и в нас.

Опять-таки эта девочка, должно быть, не раз задавалась вопросом, не напрасна ли будет ее смерть. Умереть ради того, чтобы эта женщина и ее дети были спасены — да. Но если предположить, что и их схватят, и ее расстреляют — что за трагическая бессмыслица!

Вы помните из Священного Писания величайшего из людей, величайшего из рожденных женами, Иоанна Крестителя. В конце жизни, также перед лицом грядущей смерти, Иоанн Креститель посылает двоих своих учеников спросить Христа: Ты ли тот, которого мы ожидали, или ждать другого? (Мф 11:3) Сколько трагизма в этих словах, в этом вопросе, столь важном и для него, и для нас, но столь трагичном для него. Он скоро умрет, он умирает, и он, Предтеча и Предвестник и Креститель Христа, перед лицом грядущей смерти вдруг охвачен сомнением: «А вдруг я ошибался? Что, если тот, о ком я возвещал, еще только должен прийти? Что, если тот, о ком я свидетельствовал от имени Божия, не Этот Человек?». Были годы нечеловеческого подвига в пустыне, самоотречение, благодаря которому Священное Писание называет его гласом вопиющего в пустыне (Ин 1:23), — даже не пророком, говорящим от имени Божия, а голосом Божиим, звучащим через посредство человека, который настолько отождествился с Голосом, что не важно даже, Иоанн ли произносит слова или другой, — говорит Сам Бог. И теперь, перед лицом смерти, все это имело смысл, если Иисус из Назарета действительно Тот. Но если нет, то Иоанн обманут Самим Богом. И подобно Наталье, окутанной тишиной и одиночеством в ночи, пророк не получил ответа, вернее, нет, он получил ответ, достойный пророка: Скажите Иоанну, что вы видели, — слепые прозревают, хромые ходят, нищие благовествуют, и блажен, кто не соблазнится о Мне (Мф 11:4—6). В темнице, где ждала его смерть, в одиночестве полной самовластной ответственности человека он должен был стать перед всем своим прошлым, перед настоящей своей судьбой и перед всей своей смертью. Наталья тоже не получила ответа. Сейчас я мог бы ей сказать, что Зоя спаслась, что ее детям уже много лет, многое мог бы сказать теперь, но она этого не узнала и была расстреляна в ночи.

Но есть и еще нечто. Крест, Голгофа и Гефсиманский сад — все имеет место, но тут же и Воскресение: Воскресение, так сказать, в меру нашего участия в тайне Христовой, но также и в меру нашей человеческой малости. Вы, верно, знаете место, где апостол Павел говорит: уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20). И мы порой недоумеваем: что могут означать эти слова, куда они ведут нас? Зоя и ее двое детей знали одну важную вещь: что они жили заимствованной жизнью, их собственная жизнь умерла с Натальей, ее жизнь продолжалась в их земном существовании. Они были живы потому лишь, что она умерла. Она приняла на себя их смерть и отдала им свою жизнь, они жили жизнью, которая всецело принадлежала ей.

Здесь на малом человеческом уровне мы можем, может быть, уловить то, что ускользает от нас в контексте трагедии человечества и тайны спасения. Мы можем также уловить здесь всю требовательность, конкретность и прямое содержание предстательства. Мы часто предстательствуем перед Богом, обращаемся к Нему и просим покрыть Своей милостью, проявить Свою всесильную любовь к тем, кто в какой-либо нужде. Но предстательство — нечто совершенно иное. Латинское слово intercedo означает — сделать шаг, который приведет нас в сердцевину ситуации, подобно тому, как человек, который видит, что сейчас начнется драка между двумя людьми, встает между ними и берет на себя ответственность за обоих. Первое, что приходит на мысль, это образ из 9-й главы книги Иова, слова Иова, на которого обрушилось столько страдания. Он говорит: где тот, который встанет между мной и судьей моим? (Иов 9:33) Где тот, которому достанет мужества стать между Живым Богом и Его ничтожной тварью в их споре, сделать шаг и стать между ними, разделить их или соединить их? Разделить их противостояние, где они — пленники один другого, соединить их в свободе, которая восстановит гармонию отношений.

Это мы находим во Христе: Он — Человек и Бог, Он — воплощенное Слово, Которое сделало этот шаг и встало между падшим, осужденным человеком и Господом, как равный и Богу, и человеку: с полной ответственностью перед Богом, поскольку Он Сам — Бог, с полной ответственностью перед человеком, потому что Он — человек и готов нести последствия Божественной любви в Своей человеческой плоти. Вот что такое предстательство, вот что оно подразумевает: сделать шаг, который унесет нас в сердцевину ситуации навсегда, навеки, потому что Христос, родившийся от Девы, — Тот же, Кто умер на Кресте, Кто восстал и Кто в Своем Вознесении унес Свою человеческую плоть в сердцевину Святой Троицы.

Мы видим на примере Натальи, что Христос действительно есть путь, то есть образ, как жить и как быть христианином. Мы видим также, что нет иной истины, человеческой или божественной, и что только она ведет к жизни, более того, к такому преизбытку, такой полноте жизни, что не только наполняет вечностью того, кто несет ее в себе, но переливается через край, изливается на окружающих, даруя спасение и вечную жизнь ценой Распятия, бесконечно повторяющегося во времени. Вот где победа — победа мученика, победа немощи над силой, победа того, что бесконечно уязвимо — божественной и человеческой любви, над тем, что кажется сильным, — над ненавистью, которая разрушает сама себя и так недолговечна.

Думаю, это все, что я скажу сегодня об этих двух аспектах нашего ви{'}дения Христа, нашей веры в Него: Крест и Воскресение, нераздельно связанные, взаимозависимые, черпающие значение одно в другом. Можно бы еще многое сказать о других аспектах Христа в нашей жизни, в нашем опыте. Может быть, у меня будет еще когда-нибудь возможность поговорить с вами об этом. Но эти два аспекта существенны для православного опыта, благочестия и духовности, именно поэтому я их выбрал в качестве введения в беседу с вами, потому что они всецело принадлежат истории, а наш Бог есть Бог Истории, и потому что то, что происходит сейчас в историческом плане с православными — это именно живоносная тайна Креста.

Мы ничего не знаем о ней. Единственное, что известно: перед уходом мать с детьми спросила: «Как вас зовут?», и та ответила: «Наталья». Мне думается, что какова бы ни была формально ее вера, когда она поступила так, как поступила, она была во Христе. Если вам требуются логические выкладки, то я бы сказал, что, принимая в учет время и место, где все это происходило, она наверно была обычной православной девушкой, но я не могу в этом поручиться. Единственное мне известное: что я почитаю ее имя, как и многие другие, кто знает ее историю.

Я бы сказал: да. Но раз уж разговор пошел в этом направлении, я скажу несколько больше. Мне представляется, что мы рассматриваем Воплощение очень близоруко, мы видим вещи в таком мелком масштабе, так ограниченно, с собственной колокольни, так сказать, что не видим полного охвата события. В этом событии много аспектов.

Первое, о чем я скажу, поскольку хочу говорить о том, что особенно значительно для нас, это то, что Воплощение говорит с точки зрения Божественной не только о человеке, но о физической природе. Воплощение предполагает тело, и в тайне Воплощения явлены и становятся очевидными потенциальные возможности и призвание всего видимого мира: не только быть проводником Святого Духа, но стать как бы телом Божиим. Это событие значительное не только исторически, не только для человека, но и для всего космоса. Здесь я остановлюсь, потому что это отдельная тема.

Второе: когда мы говорим о Воплощении и о том, каким образом Христос, воплощенное Слово в Своем безгрешном человечестве разделяет условия греховного человечества, мы всегда говорим, что Он страдал от голода, от жажды, от усталости, что Он испытывал человеческие чувства любви и отвращения, что Он выражал возмущение и гнев, и наконец говорим: «Он умер на Кресте». Это последнее утверждение, что Он умер, бесконечно более значительно и важно, чем все остальные, потому что смерть — не просто одно из многих событий жизни, это совершенно уникальное событие, и смерть Христова мне представляется (и в этом я следую учению святого Максима Исповедника) смертью единственной, неповторимой, незаменимой. Ее нельзя сравнить со смертью любого из нас.

Мы все умираем, потому что постепенно наша жизнь истощается и мы возвращаемся в прах, от которого были взяты. Это умаление, схождение на нет, тление, мы совлекаемся жизни и умираем. Смерть Христа совершенно иная. Есть замечательное место в писаниях святого Максима Исповедника, который настоятельно подчеркивает, что если поистине смерть есть результат греха, а что это так — засвидетельствовано Священным Писанием (Рим 5:12 и др.), то в самый момент Воплощения Христос, плоть Христова была бессмертна, потому что невозможно представить, чтобы человечество, соединенное с Божеством, могло умереть. И Максим говорит, что Христос, будучи бессмертным, потому что Он нераздельно Бог и человек, возлагает на Свое человечество невозможную смерть, ради того чтобы разделить всю судьбу человека. И эта невозможная смерть становится возможной только в пределах неизмеримо глубокой, ужасной трагедии, на которую указывает одна-единственная фраза Священного Писания: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? (Мк 15:34) Если поистине невозможно умереть, не потеряв Бога, то эта фраза приобретает огромное значение: она говорит, что в этот миг Сын Божий потерял Отца и мог умереть, потому что оказался лишенным Бога. Именно это и называется быть безбожником. Греческое слово атеист именно это и означает. И глубина этой потери Бога Христом бесконечно большая, чем любое человеческое переживание безбожия. Атеизм каким мы его знаем — это слепота, неведение, нечуткость и множество других вещей, но это не есть онтологическая, сущностная потеря, которая заставила Воплощенного Господа воззвать: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?

И с этой точки зрения можно сказать, что после Распятия, Воскресения и Вознесения Христа ничто не осталось вне Христа — в разной степени и по-разному, но никто не может быть большим атеистом, безбожником, чем Христос в тот момент, никто не может быть заклан так, как Вечная Жизнь на Кресте. И когда ранняя Церковь говорила о сошествии Христа в ад, по-еврейски шеол, это место, где Бога нет. Это не место, где человек страдает соответственно тому, как он жил на земле, — это разделенность, полное отчуждение, пропасть между Богом и нами. И Церковь подчеркивает это сошествие в ад, передавая в Евангелии слова Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? В 138-м псалме царь Давид пророчески восклицает: куда пойду от Твоего лица? Земля — подножие ног Твоих. Во ад? Но и там Ты еси…(Пс 138:7—9) Он там, где Его нет, так сказать; это невозможно выразить логически: все, что было вне Его, чуждо Ему, усвоено Им внутренне. Все содержится в деснице Воплощенного Слова Божия, Который опытно испытал все, даже потерю Бога.

И мне кажется, с этой точки зрения нам следует очень осторожно передумать наше отношение к тому, что мы считаем находящимся за пределами Церкви и чуждым Христу. Интересную попытку в этом направлении недавно сделал Жан Даниелу в небольшой книге «Святые язычники», где он показывает, что Церковь и Священное Писание представляют нам в Библии ряд людей, которые вне всякого Завета и Договора, и тем не менее принадлежат Богу. Прежде завета с Авраамом, говорит он, еще глубже в наших отношениях с Богом, чем последовательные соглашения Ветхого и Нового Завета, есть те внутренние договоры, которые мы так часто видим в Ветхом Завете. Есть еще более основной завет между Богом и Адамом: Я создал тебя по собственному образу (Быт 1:26), соответствие, взаимоотношение, которого ничто не может нарушить, потому что имя Нового Адама — Адам¹¹⁸. Он не новая тварь, созданная вместо первого, Он вписан в непрерывную линию таинственного отношения между Адамом и Богом. Он пришел обновить образ Божий в его совершенстве, всецелом Адаме, всецелом человеке.

Мне кажется, когда мы думаем в порядке исключительности, нам следует помнить, что вовсе не бесспорно, будто на иных уровнях, чем завет с Авраамом, не может быть других заветов и других отношений. Есть завет с Измаилом, есть завет с Адамом, есть невероятный, таинственный как бы договор с Каином: сделал Господь Бог Каину знамение (Быт 4:15), знак защиты. Очень многое можно рассматривать с этой точки зрения, и это очень важно и позволяет поистине сказать, что все подлинное и до конца человеческое имеет связь с Тем, Кто единственно есть Человек в подлинном и полном смысле слова. И невозможно говорить в порядке противоположения «они и мы», потому что существует абсолютная солидарность, поскольку Бог с самого начала и до конца показывает, что солидарен с человеком, не только с праведником, но с грешником. Слово стало плотью, чтобы спасти грешников, не для того чтобы возвеличить праведников, и так же и мы должны относиться к тем, кого в каком бы то ни было отношении считаем «грешниками». Именно с ними мы, христиане, должны чувствовать себя солидарными в том, что касается их спасения. Не в том смысле, чтобы соучаствовать в их преступлениях, их грехе, их отвержении Бога или еще каком-либо аспекте их положения, а быть солидарными — то есть готовыми жить и умирать за них. В противном случае мы не следуем путем Того, Кто выбрал стать человеком, чтобы могли спастись грешники.

Я не богослов и должен честно сказать, что не переступал порога духовной школы, пока не начал читать лекции в некоторых из них. Так что я не претендую, будто могу разрешить проблему, которую безрезультатно обсуждали люди более, чем я, ученые. На основании того, что я читал, могу сказать: в выражении «воскресение плоти» слово «плоть» подчеркивает, что к жизни вернулось реальное, осязаемое вещество Тела Воплощения, Тот Самый, Кто волей Божией стал смертным в Своей плоти.

В отличие от этого, слово «тело» порой употребляется в несколько другом смысле. Отец Сергий Булгаков говорит нам, что борьба против плоти есть борьба за тело¹¹⁹, и этим явно проводит различие между «плотью», понятой как бы в плане естественного бытия, как физический факт, вещество, из которого мы состоим, или как плоть, уже запятнанная грехом в аскетическом смысле слова. И он противопоставляет это естественное творение или человеческую тварь, уже запятнанную грехом, ее призванию быть воплощенной, и в этом последнем значении говорит о «теле». Можно сказать, что Булгаков в этом отрывке думает о теле как о той же плоти, но обладающей человеческим достоинством, потому что она следует в верном направлении, охвачена Божественной благодатью, она стала неотъемлемой частью подлинного Тела Христова. Мне кажется, это различие интересно в плане аскетического подвига, потому что оно подчеркивает тот факт, что нет существенного различия между этим одухотворенным телом и Христом, но целая пропасть разделяет то, что мы называем «плотью», и то, что Евангелие обозначает этим словом: плоть Воплощения, Слово стало плотью (Ин 1:14). Писание не говорит, что Оно сделалось «телом», Оно стало человеческой плотью в высшем смысле этого слова, и в этом смысле Оно стало Человечеством. Так что когда мы говорим о Воскресении плоти, вот что подразумевается.

Что касается Преображения, я думаю, тут связь иная. Плоть Воскресения, Воскресший Христос — по эту сторону Креста и смерти, Преображение — по ту сторону. Но чрезвычайно интересно относительно Преображения с точки зрения нашего понимания человека и тварного мира то, что, по свидетельству Евангелия, светом Преображения просиявают физическая природа Христа и Его одежды. Это не просто внутренний свет, который сияет и льется изнутри, — сияет само тело, и в этом, мне кажется, есть нечто очень важное для нашего понимания видимого мира, осязаемого мира, окружающего нас тварного мира и его возможностей.

Духовность, о которой вы говорите, — трудно поверить, что она, так сказать, исключительно достояние православных. Хотелось бы знать, насколько мы, люди западные, могли бы не только знать и любить такой подход как близкий нам, но и усвоить его?

С такой точки зрения, я думаю, что православная духовность — это просто христианская духовность. Думаю, все, что есть истинного в том, что я сказал, принадлежит равно Западу и Востоку, любому христианину. Тем не менее между нами выросли перегородки, но они не от Бога, они не из Евангелия, они происходят от того, что, как мне кажется, Запад потерял из вида некоторые вещи. Запад потерял космический аспект Воплощения и всего, что относится к Воплощенному Слову. На Западе Воплощение и все события, масштаб которых бесконечно превосходит наш небольшой человеческий мир, сводится к истории спасения людей. Сказать «сводится», возможно, не совсем верно, потому что это существенно для нас. Но то, что это существенно для нас, не исчерпывает всего события: оно больше, чем мы, люди. Этот аспект, как мне кажется, Запад сейчас обретает вновь, хотя меня не очень удовлетворяет результат этого процесса, например, в мысли Тейяра де Шардена.

Также Запад отводит место событию Воскресения и Распятию лишь в историческом прошлом. Мне кажется, долгие дискуссии о проблеме установительных слов¹²⁰ — следствие искаженного видения. Мне кажется: если, когда мы совершаем воспоминание Страстей или Тайной вечери, мы воображаем, что речь идет о прошлом, и оглядываемся воспоминанием в точку линейного времени, бывшего прежде нас, мы совершаем прискорбную ошибку, потому что все эти события находятся в вечности, а не просто во времени. И когда мы совершаем воспоминание этих событий, то цель — поставить нас лицом к лицу с событием настоящего времени, а не вспоминать событие прошлого. Если Крест и Воскресение были и ушли в прошлое, то все кончено. Но воспоминание, которое указывает нам, что мы созерцаем то, что случается в нашей среде в настоящем, имеет подлинную ценность. И тогда нет места этому безнадежному расхождению перед проблемой таинства или воспоминания. Это — единое событие, оно не делится надвое. Речь не о том, что «потому что что-то случилось две тысячи лет назад, нечто может произойти сегодня на этом престоле», а о том, что «то, что случилось две тысячи лет назад, пребывает вечно, и на этом престоле мы встречаемся лицом к лицу с этим непреходящим присутствием». Мы в горнице Тайной вечери, мы на Голгофе, мы в Гефсимании, у Гроба и так далее.

И мне кажется, что очень важно обрести снова это ощущение непрерывного присутствия, так чтобы были вполне реальны Крест, и Воскресение, и Вознесение, и так далее. Чтобы вся последующая история протекала на фоне этих событий, словно прозрачная пленка, которая разворачивается столетие за столетием, а эти события всегда здесь, как бы в самом центре истории, всегда события сегодняшнего, а не вчерашнего дня. Это второй момент.

Мне кажется, многим на Западе следует заново продумать Воскресение и осознать с большей силой, до какой степени оно касается не только Христа. Я вам дам пример, который, конечно, искаженное видение. Нам, православным, часто кажется, что на Западе главное событие — Великая пятница. В этот день храмы полны, три дня спустя все очень рады за Христа, что Он восстал из мертвых, тогда как на самом деле это, как я пытался объяснить, — наше воскресение, предполагаемое Воскресением Христовым. И когда мы провозглашаем «Христос воскресе!», мы на самом деле одновременно утверждаем: «И мы тоже воскресли из мертвых». В этом торжество пасхальной ночи: мы ликуем не только о том, что Распятие Господа завершилось счастливым для Него образом, мы ликуем потому именно, что этим событием и мы охвачены и соединены с Ним в вечности — хотя мы все еще в истории и в мире, как присутствие Вечности в мире.

/