Вместо введения. Беседы последних лет

Беседы 2000—2001 г.

Молитва

За прошлый год, когда я бесед вовсе не вел, я старался продумать и прочувствовать то, чему научился, вернее, чему меня научили за многие-многие годы. И мне хочется теперь с вами поделиться именно этим — что за этот год у меня собралось на душе. Как обычно, мои беседы не будут организованными, академическими беседами, я буду с вами делиться тем, что постепенно, за многие годы, Бог положил мне на сердце.

Первое, о чем я хотел бы с вами говорить, хотя я не впервые к этой теме обращаюсь, — это молитва, но не с точки зрения техники, о которой вы можете прочесть в учебниках, в творениях отцов и в писаниях богословов, а с очень практической точки зрения, с точки зрения человека, который хочет найти путь к Богу.

Очень часто люди, которые хотят молиться, начинают с того, что читают перед Богом молитвы, составленные столетия тому назад или в наше время людьми, которые жили духом, у которых в душе молитвы поднимаются волной к Богу. И часто бывает, что, читая эти молитвы, мы не можем в них влиться полностью, особенно если подумать о том, что вечерние молитвы, утренние молитвы, которые большей частью мы читаем, были составлены — я к этому слову «составлены» вернусь через минуту — святыми, они не были составлены академически, у письменного стола людьми, которые задумывались над тем, как бы лучше с Богом поговорить. Они вырывались из души человека в трагические или радостные моменты его жизни. Они вырывались, как кровь бьет из раны. Иногда это были молитвы ликования: вспомните, например, те молитвы, которые поются в пасхальную ночь. Иногда — молитвы глубокой скорби и покаяния: подумайте о великопостных службах или просто, в частности, о 50-м псалме: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония моя… Царь Давид эту молитву произнес в момент, когда вдруг обнаружил, что греховностью своей оказался активной причиной смерти, убийства другого человека, у которого он украл жену (2 Цар 11). И когда вдруг эта мысль ударила его в сердце, как кинжал, у него вырвалась эта молитва, как я уже сказал, как кровь бьет из раны.

Когда мы ее читаем, мы неспособны влиться в эту молитву, большей частью. Подумайте о том, как в церкви читают псалмы, читается эта молитва: спокойным, ровным голосом. Это неплохо, но с каким чувством эту молитву читают — соединяясь с ужасом, который пережил царь Давид в этот день, в эту ночь, в этот период его жизни? или как бы от имени всех грешников, так что эта молитва, которая была личная, которая была криком ужаса о себе самом, растворяется в тысячи, и тысячи, и тысячи отдельных переживаний?

Я так говорю, потому что это относится к каждой из тех молитв, которые указаны нам в молитвослове. И тут еще одно замечание мне кажется очень важным. Эти молитвы были не только написаны в моменты трагедий или ликования. Они были написаны святыми, множеством святых, которые глубоко ушли своим опытом в Бога, в самих себя. И невозможно нам даже мечтать о том, что, читая эти молитвы, мы сможем слиться с опытом одного святого за другим. Это немыслимо. Они эти молитвы произносили из глубин своего опыта, опыта отдельного человека — да, но святого, то есть человека, который прошел через целую жизнь, познал Бога, познал себя, познал жизнь и это все выразил в той или другой молитве. Поэтому, когда мы их читаем, мы даже мечтать не должны о том, что можем просто взять да слиться с каждой этой молитвой, так слиться, что этот святой и мы станем будто едины. Мы не можем мечтать о том, чтобы в течение короткого времени стать как бы носителями опыта целого ряда святых.

С другой стороны, в каждой молитве есть нечто, что в той или другой (пусть малой) мере уже принадлежит нашему собственному опыту. Но есть многое, что этому опыту не принадлежит, что превосходит нас колоссально. И вот когда мы читаем молитвы, мы должны первым делом, раньше всего быть честными перед Богом и перед тем святым, слова которого произносим, потому что иначе молитва превращается в ложь, в попытку убедить Бога в том, что в нас живут такие чувства, которых мы даже издали не прикасались.

Как же к этому относиться? Я думаю, что самое простое — делать то, что советует в своих писаниях святой Феофан Затворник: продумывать и прочувствовать молитвы, не тогда когда ты их произносишь перед Богом, а когда у тебя есть какой-то досуг и ты можешь сесть, взять книжку, прочесть одну молитву, вчитаться в нее и поставить перед собой ряд вопросов.

Первый вопрос таков: то, что здесь сказано, я понимаю или нет? Очень часто бывает, что то, что выражено в молитве, нам кажется понятным, а на самом деле оно слишком превосходит наш опыт для того, чтобы мы могли сказать: «Да, я это полностью понимаю». Поэтому надо попробовать понять, что точно значат эти слова, что именно этот святой сказал в этот момент из глубин своей души Живому Богу. Мы читаем молитвы большей частью на славянском языке, и не все слова нам понятны. Иногда святой говорил совсем не то, что мы ему приписываем в нашем непонимании. Я много лет читал молитвы по молитвослову, и только спустя, постепенно осознал, что многое, что мне казалось понятным, своим, я понимал превратно, что я не понимал верно слова, которые там употреблены. И поэтому когда Феофан Затворник говорит, что следует продумывать молитвы, надо просто понять, что в них сказано.

Второе. Надо поставить перед собой вопрос: есть у меня что-нибудь общее с этим святым и с этой молитвой? Те слова, которые здесь написаны, могу ли я произносить от себя, а не только повторяя, словно чужие слова, оставаясь как бы в стороне от них? Могу ли я эти слова произнести от себя или это будет неправда? Я могу вам дать один пример, который уже давал, но, возможно, не все его слышали, а те, кто слышали, может, простят мне повторение. В молитве Господней: Прости меня, как я прощаю своим должникам… мы ударение ставим на «прости меня», а «как я прощаю» произносим будто в придаток. Но у меня был очень печальный случай, когда мне стало совершенно ясно, что в придаток этих слов нельзя повторять.

Подростком я как-то поссорился «насмерть» с одним из своих товарищей. Когда я вечером захотел произнести молитву Господню, мне стало ясно, что я не могу честно сказать прости, как я прощаю, когда у меня и в мыслях нет желания простить его. Я тогда обратился к своему духовному отцу26: что мне делать? Он на меня посмотрел с наивным выражением лица (наивным он не был!) и мне сказал: «А в чем тут проблема? Когда ты дойдешь до этого места в молитве, вместо того чтобы сказать: остави мне долги мои, как я оставляю моим должникам, включая этого твоего товарища, ты честно скажи: Господи, моих долгов Ты не прощай, потому что ему я не прощаю и никогда не прощу». Я пришел в ужас: как же я могу молить Бога о том, чтобы Он меня не простил? Отец Афанасий оставался кремнем: правда остается правдой, если ты не можешь простить, то и не проси, чтобы Бог тебе простил; уходи. Я ушел, и когда дошло до молитвы, я не мог произнести этих слов. Вы сами понимаете, что обратиться к Богу с молитвой о том, чтобы Он мне не простил моих грехов, как я не прощаю обиду, которую мне нанес товарищ, я не мог. Через несколько дней я к отцу Афанасию вернулся и говорю: «Не могу!» — «Ну что же, если ты не можешь, попробуй вот что сделать: перескочи; дойдешь до этого места и перейди к следующему прошению, а это оставь в стороне». Я попробовал, но в стороне оставить не мог, потому что я нуждался в прощении, нуждался в милости Божией, я не мог просить Бога о том, чтобы Он вообще забыл про меня. Я попробовал раз, другой и снова вернулся. Отец Афанасий мне говорит: «Ну что? Один только выход — когда дойдешь до этого места, скажи: Господи! Прости мне мои грехи, но лишь поскольку я прощаю другим. А дальше — твое дело научиться прощать».

И он меня заставил в течение долгого времени продумывать мои отношения со всеми людьми, которые были вокруг меня, и поставить перед собой вопрос резко, остро о том, кому я прощаю от всей души, кому я прощаю сколько-то, кому я вовсе не прощаю, а стараюсь о нем забыть. Это заняло довольно долгое время. И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что это безумие, что даже молясь о том, чтобы Бог меня простил, постольку поскольку я прощаю, я навлекаю на себя Божие осуждение. Потому что пока у меня нет в душе настоящего прощения, а только желание простить — это неправда: ведь мое желание простить заключалось только в том, чтобы самому быть прощенным. Настоящего желания не было, потому что, не будь вопроса о том, чтобы меня Бог простил, я бы и не беспокоился о том, могу ли я сам простить. И постепенно, постепенно я дошел до момента, когда смог сказать: Господи, прости, потому что я его прощаю!

Вы, может быть, думаете, что этим дело кончилось. Это было только начало, и это начало длится до сих пор, потому что, по мере того как живешь, ты обнаруживаешь, что ненависти у тебя, может быть, нет ни к кому, злобы настоящей нет, хотя бывают вспышки гнева, неприязни, но настоящее прощение по отношению к людям, которые тебя окружают, которые хоть чем-нибудь тебя ранили, обидели, унизили, не так просто принести Богу. Приходится поставить вопрос о каждом человеке, которого ты знаешь, и сказать себе: я его хочу простить, но, во-первых, есть ли у меня причина его прощать? Он, может быть, меня нечаянно обидел, но хотел ли он меня обидеть? И мой гнев, мое негодование, моя мстительность духовная не являются ли ответом на случайный, ничтожный грешок этого человека? И дальше, ставить вопрос о том, могу ли я сказать честно: Господи, я его прощаю от души, я его прощаю всей своей посильной любовью, я хочу, чтобы мы вошли в вечность вместе, как братья, как брат и сестра, чтобы было счастьем встретиться в вечности. Но и на земле, если что-нибудь, что принадлежит мне, мешает его внутреннему освобождению, о Боже, очисти это!

Есть ветхозаветное предание о том, как один из пророков молится Богу, и видит, как его молитва, как пламя, подымается с земли и вдруг превращается в туман, который ветер сбивает к земле. Он обратился к Богу и говорит: как же так, Господи, я от всей души молюсь Тебе, и моя молитва, как дым, стелется по земле. В чем дело? чем я согрешил перед Тобой? И Бог ему отвечает: ты обидел одну вдову, и она молится о том, чтобы ты был наказан за ту рану душевную, которую ты ей нанес. И пока она тебя не простит, твоя молитва к небу подняться не может. Ее молитва, словно сильный ветер, сдувает твою молитву27.

Значит, молясь, мы связаны друг со другом очень глубоко. И это очень важно. И потому, когда мы собираемся молиться, мы должны раньше всего стать перед судом нашей совести и поставить перед собой вопрос: в каком я сейчас состоянии? Хотя бы за этот день: не поднялось ли во мне какое-нибудь темное чувство, греховное чувство, злое чувство? Жертва этого чувства, может быть, об этом и не знает, это неважно; важно то, что во мне оно есть или было, хотя прошло. И тогда только можно обернуться к Богу и сказать: Господи, вот что со мной происходит, этот человек для меня чужд, а вместе с тем он мне должен бы братом быть, сестрой быть. Ты же его так возлюбил, что Сам стал человеком для того, чтобы он спасся, а я прохожу мимо него. Может, без злобы, но отвращая свой взор, он для меня не существует, я его знать не хочу, он мне чужд.

И вот, перед тем как молиться, надо поставить этот вопрос перед собой. Для начала оглянуться на самых близких, на самое близкое наше окружение: как я отношусь к тем, которых я сегодня просто встретил? что произошло между нами? этот человек вошел ли в мое сердце путем любви, сострадания, желания добра с моей стороны, или я закрыл дверь перед ним? Или еще хуже: не отвернулся ли я от кого-нибудь? Не захотел его возненавидеть или обидеть и поэтому избежал встречи с ним, не только разговора, но чтобы глазами не встретиться?

Поэтому, когда речь идет о том чтобы молиться, скажем вечерними молитвами, надо дать себе время, не тогда когда до молитвы доходит, а в разные моменты дня, и недели, и месяца, и года, и жизни продумывать каждую из этих молитв, и подумать: могу ли я это честно сказать перед Богом? Есть молитвы, которые легко сказать, потому что мы себе не отдаем отчета в том, что говорим. А иногда вдруг те или другие слова всплывают и наполняют нас недоумением или ужасом. В одной из первых молитв, которую священник тайно читает в Литургии, говорится: Господи, слава Твоя непостижима, держава Твоя несказанна28… Это сказать легко, мы так себе Бога представляем: великим, славным, величественным, державным. А дальше идет: Милость Твоя безмерна, человеколюбие Твое неизреченно… И это мы можем повторить тогда, когда ничто нас болью не коснулось, но если вдруг нас коснется что-то, что нас перевернет, ужаснет — легко ли это сказать?

Я вспоминаю одну женщину, пожилую уже, у которой умер внучек. Она мне сказала: «Я больше с Богом разговаривать не могу! Он у меня отнял внука, который ничем перед Ним не был виноват, Он его убил, когда ему было всего десять лет! Как я могу обращаться к Богу с молитвой, когда Он стал для меня ужасом, чудовищем?!». Я ей тогда сказал (это было сразу после войны): «А скажи: за все годы твоей жизни — первой войны, революции, эмиграции, второй войны, преследования тех или других людей — сколько тысяч детей погибло? Почему же ты могла молиться Богу перед лицом этого ужаса?». И она мне ответила с прямотой, о которой нам следует задуматься: «Какое мне до них было дело, — это не мои дети, это не мои внуки!». Часто бывает, что мы можем спокойно отнестись к тому, что происходит, потому что это не касается нас непосредственно, не пронизывает наше сердце, как кинжал. И нам следует задуматься над тем, как мы относимся к ужасу жизни. Могу ли я сказать от всей души: Милость Твоя безмерна, человеколюбие Твое неизреченно — перед лицом того, что происходит? Есть люди, которые это могут сказать, потому что они сами прошли через ужас и вместе со Христом устояли. А мы можем только верой укрепить себя, соединиться с ними, помня, что с ними было и как они это восприняли.

Есть в Новом Завете, в книге Откровения, одно место, где после ужасов конца мира мученики, страдальцы становятся перед Богом и как бы оправдывают Его за свою собственную трагедию: Ты прав был, Господи, во всех путях Твоих (Откр 15:3; 16:7). Но может ли каждый из нас это сказать? Мне эту молитву приходится читать за каждой Литургией; я ее читаю тоже и дома и заставляю себя продумывать ее, прочувствовать и стоять как бы на Страшном суде перед этими словами, поскольку я до конца, может быть, их не могу произнести. Есть минуты, когда колеблется — я хотел сказать вера: нет, не вера — душа, все нутро колеблется, и тогда вера должна стать не уверенностью, а доверием. Уверенностью она может быть тогда, когда ты можешь сказать: да, я понимаю, Ты прав… А в моменты, когда вдруг заколеблется душа, когда перед ужасом, даже мелким ужасом собственной жизни или всем ужасом земной жизни стоишь в недоумении и говоришь: Господи, как Ты можешь это все претерпеть, вынести? как Ты можешь не вступить в бой? — тогда можно сказать: Господи, я не понимаю, но поскольку я Тебя знаю, я могу с доверием к Тебе отнестись. Если Ты так поступаешь, я могу поверить. Да, это ужасно, но есть какая-то причина, есть какое-то основание, есть какое-то объяснение тому, что происходит… Но это не всегда легко. Бывают моменты такой трагедии в жизни людей, когда сказать: Твоя милость безмерна, Твое человеколюбие неизреченно человек может только — я хотел сказать: из «безумного» доверия к Богу — с доверием к Богу, превосходящим всю логику, все его собственное понимание, сказать это только потому, что уверен: постольку поскольку я Тебя, Господи, знаю, я могу Тебе довериться даже в этом ужасе.

Это крайнее положение. Но когда мы читаем молитвы, есть некоторые вещи, которые мы можем вместе со святыми сказать от себя; есть вещи, которые мы можем сказать, как я только что говорил, усилием веры, доверия; есть вещи, о которых можно сказать: Господи, я этого не знаю, не пережил, я даже не могу понять, как это может быть; я этого от себя сказать не могу, но я это повторю не только Тебе, но себе, так, чтобы это вкоренилось в меня, и чтобы, как семя, которое брошено в землю, эти слова постепенно взросли, превратились в росток и выросли, может быть, в целое дерево.

А есть такие места, которые я не могу повторить, которые я должен оставить в Твоей руке, сказав: Господи, от себя, даже повторяя слова святого, даже стараясь слиться с его опытом, я не могу этого сказать, я не дорос, прости!.. Пример — тот, что я вам только что приводил о молитве Господней.

Когда вы будете вечером молиться, читайте молитвы и говорите Богу, для начала хотя бы, честно: это, Господи, я могу сказать от себя, я могу слиться с этими словами всей душой, всей жизнью своей. С этими словами я могу согласиться; хотя они превосходят мое понимание, мое разумение, но я доверяю и Тебе, и святому, который это пережил и мог это сказать. А этого, Господи, я сказать от себя не могу, я это прочту для того, чтобы оно запечатлелось в моей памяти, в моей душе. Может быть, рано или поздно я пойму, сейчас — не могу.

Если мы будем так молиться, так продумывать каждую молитву, не тогда когда становимся молиться, а когда у нас есть полчаса времени, чтобы взять молитвенник и подумать над первой молитвой, над второй, над третьей, то постепенно мы поймем себя, мы поймем, хотя бы зачаточно, опыт того святого, который запечатлел свой опыт в этих словах. И, может быть, поймем также нечто о Боге, о чем мы не подозревали раньше.

Хочу обратить ваше внимание еще на некоторые моменты. Я говорил, что, по совету святителя Феофана Затворника, мы должны вчитываться в молитвы, которые будем употреблять молитвенно, вечером ли, утром ли, в течение ли дня, вчитываться в них так, чтобы понять, что в них сказано. И это требует внимательного отношения к словам, но также внимательного отношения к тому, что через эти слова хочет нам передать тот или другой святой. Вы наверно знаете, как бывает, когда идет разговор между двумя людьми: один говорит, а другой слушает поверхностно, потому что уже готовит ответ, или вопрос, или отповедь. И поэтому у слушающего нет внутри настоящего молчания, и он не может услышать за словами, которые доходят до его слуха, тех чувств, тех мыслей, которые говорящий хочет ему передать.

И вот одна из наших задач заключается в том, чтобы научиться так молчать, чтобы слышать. Вы наверно знаете по опыту то, о чем я сейчас упомянул. Для того, чтобы слышать, надо открыться, а для этого надо внутренне замолчать полностью, до самых глубин.

Есть рассказ у одного английского писателя о том, как молодая женщина шла по Вестминстерскому мосту, и упал на этот мост самолет. Она была убита. Ее тело унесли, но душа ее осталась на том месте, где ее застигла смерть. Ее, конечно, никто не видел, но и она никого не видела, потому что она никогда никакого внимания не обращала ни на кого. Никто не существовал для нее, кроме нее самой, и где-то на краю — ее муж, которого она любила эгоистично, обладательно, а другие люди не существовали. И когда ее душа оглядывалась с этого моста на дома по ту и другую сторону реки, она не видела ничего, кроме голых, мертвых стен, в которых вечером зажигались огни, свет. Людей она не замечала, хотя они толпами мимо нее проходили, — до какого-то момента, когда вдруг мимо нее прошел ее муж, единственный человек на свете, который существовал для нее. И встреча с этим существующим человеком ее вернула к сознанию того, что вокруг нее находится. Она стала видеть людей, как тени, но они были тут, они не отсутствовали.

Она пошла по мосту, и спустилась к реке, и стояла на набережной, и глядела на Темзу. Когда она была во плоти, воды Темзы вызывали в ней только глубокое отвращение: это были воды оскверненные, воды, несущие с другого конца Англии в море все отбросы человеческой жизни. Они были густыми от грязи и оскверненными, от чистоты воды ничего не оставалось. И когда у нее было тело, она на эти воды смотрела с отвращением, потому что думала: какой ужас, если бы мне надо было погрузиться в них, какой ужас, если мне надо было бы испить от этой воды! Но теперь тела у нее нет, и, как говорит этот писатель, она стала видеть эти воды безотносительно себя самой. И что же она увидела? Под слоем оскверненной, густой, грязной воды она стала видеть душевными очами новые глубины: более чистые воды, светлые воды, просто воды. И вдруг в сердцевине этих вод она увидела блестящую струйку воды, которую она узнала, ту воду, которую Христос дал самарянке (Ин 4:4—42)29.

Если бы мы умели друг на друга так смотреть! Но мы друг на друга смотрим, именно как она смотрела, когда была в теле. Мы не можем освободиться от тела, разумеется, но верой, любовью, просвещенностью Святого Духа мы можем забыть о своей телесности в этом отношении, о том, что нас отделяет от другого человека, можем отрешиться от того, что нам его делает страшным, или противным, или непонятным, или просто чужим. И если только молитвенно, благоговейно мы будем вглядываться в другого человека, то мы начнем видеть в нем уже не верхний оскверненный слой, а все новые и новые глубины, из которых одни еще не очищены, но глубже них находится чистота, которую Господь сотворил, когда Он посылал живую душу в этот мир.

Вам, может, кажется, что это никакого отношения не имеет к молитве и к чтению молитв; мне, наоборот, кажется, что это имеет очень большое отношение. Потому что когда мы читаем молитвы, даже когда мы вчитываемся в них с вниманием, мы на них смотрим через нашу как бы сгущенность, через нашу полуслепоту. И мы можем в этих молитвах увидеть, услышать то, что в них заложено, только если освободимся от себя самих, только если сможем сказать себе: не озирайся на себя, не думай свои мысли параллельно с мыслями, которые высказаны святым, вслушивайся в его слова, вдумывайся в его думы, вживайся в его чувства. И это нам передается, конечно, через слова молитвы, которые начертаны в книге или которые мы уже знаем наизусть, но большей частью их не слышим, потому что так к ним привыкли, что слова скользят по нашему вниманию, они уже не врезаются в наше сознание, они нас не ранят и не исцеляют. И нам надо научиться тому внутреннему глубокому молчанию, которое необходимо для того, чтобы воспринять опыт другого человека — святого ли, грешника ли. Когда мы читаем молитвы, которые нам Церковь подарила, собрала за тысячелетия и занесла в маленькие молитвословы, чтобы мы оживали благодатью, духовной глубиной и жизнью святых, то мы должны научиться молчать.

Первое, что я хочу сказать по этому поводу практически, это то, что раньше, чем приступить к чтению молитв, будь то наизусть, будь то по молитвеннику, нам надо стать перед Богом, стать молчаливо и вслушаться в безмолвие нашей комнаты, в тишину, которая нас окружает, и сказать: Господи! Как дивно, что Ты тут, и что Ты мне даешь стать перед Тобой, быть в Твоем присутствии, что Ты не закрываешься от меня! — и постоять в изумлении. И это изумление может повторяться изо дня в день, потому что после каждого такого опыта какая-то новая глубина открывается в нашей душе.

И вот научимся становиться в невидимое присутствие Божие, в неощутимое порой Его присутствие, верой стать перед Ним, верой в том смысле, в котором это слово обозначает уверенность: Вездесущий, Иже везде сый, как говорится в молитве Святому Духу, Он — здесь, мне не нужно даже это ощущать, достаточно мне это знать. Он здесь, и Он мне, мне, ничтожному, недостойному, грешному, разрешает стоять в Своем присутствии… Порой через некоторое время такого стояния — я говорю о минутах, а не о часах — становится вокруг нас и в нас самих так тихо и спокойно: некуда стремиться, нечего добиваться, быть тут с Ним — такое счастье! А порой, если Господь сочтет это для нас нужным, полезным, бывает, что Он нам даст с какой-то ясностью, светлостью, силой ощутить Свое присутствие. Но добиваться этого не надо. Нам нужно научиться так Богу доверять, чтобы не пробиваться к Нему, а знать, что Он больше нас хочет этой встречи, больше нас хочет нашего приобщения Себе, больше, чем мы сами, хочет нас ввести в наши собственные, безмолвные глубины. Как это дивно!

Порой бывает, что так ясно делается: хотя я не вижу ничего, не слышу ничего — Господь тут. А порой бывает, что этого чувства нет, но по вере я знаю, что Тот, Который меня сотворил для того, чтобы я вошел в глубины Божественной жизни, Тот, Который меня сотворил, и не только создал, но и умер за меня, конечно, тут присутствует.

Я помню одну девочку, которая это пережила — сколько ребенок может пережить, но пережила тоже, что иногда Господь так близок, а иногда, когда она рвется к Нему, она не может до Него дойти. И мать сказала ей замечательную, как мне кажется, вещь, она сказала этой девочке: «Ты знаешь, что бывает, когда мы в прятки играем. Ты сначала закроешь глаза и тихонько стоишь и ждешь. И в какой-то момент, когда я спрячусь, я аукну; и ты откроешь глаза и попробуешь пойти на звук, который ты слышала, ты будешь ходить в одну сторону, в другую, искать. Когда я увижу, что ты растеряна, я снова аукну; и ты найдешь более прямой путь в ту сторону, где я нахожусь. И ты меня найдешь. А иногда вдруг ты испугаешься, что ты одна и я куда-то ушла: куда же я могла деться, что ты меня не видишь? И если только я замечу, что тебе стало страшно и одиноко, что слезы появились на твоих глазах, я выйду из прятки своей, и побегу к тебе, и ты бросишься ко мне в объятия». И она прибавила: «Так бывает с Богом. Когда мы Его ищем, Он аукнет, а потом дает нам искать для того, чтобы увериться, как нам нужно Его найти, как нам хочется Его найти, как рвется вся наша душа к Нему. И чтобы мы тоже осознали, как одиноко без Него, как страшно, как при полном солнечном свете без Бога делается вокруг нас темно». Вот чему нам надо научиться для того, чтобы начать молиться: научиться становиться перед Богом, зная, что Он тут, и в изумлении трепетно знать, что Он меня, грешного, недостойного, слепого, допускает стать перед Ним и быть с Ним, даже если я Его не ощущаю. Какое диво, какая радость!

Когда мы осознаем или верой в Его присутствие, или опытно, что Бог тут, мы можем начать говорить те или другие молитвы. И молитвы, мне кажется, надо выбирать. В вечерних, утренних молитвах, в акафистах, в чинопоследованиях есть молитвы, которые ударяют нас в сердце, которые нас трогают, которые нас умиляют, которые уже стали частично нашим опытом, не обязательно молитвенным, а житейским. И надо с этих молитв начинать, чтобы эти молитвы растопили наше сердце, просветили наш ум, дали крепость нашей воле, нашей устремленности к Богу. Иногда это даже не обязательно молитвы, которые положено читать в тот или другой момент, а молитвы, которые сейчас говорят мне что-то очень важное. Я вам дам пример: молитва, которой я часто начинаю молиться по вечерам, никакого отношения к вечерним молитвам не имеет, это молитва, которая положена после принятия пищи: Благодарим Тя, Христе, Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия. Но яко посреди учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дая им, приди к нам и спаси нас30.

Я эту молитву говорю во множественном числе, как бы включая в нее, вернее вмещая в свою душу, всех тех, кто мне дорог, всех знаемых моих, всех тех, кого я помню, всех тех, которые когда-то прошли через мою жизнь, всех тех, кого я не сумел любить, когда можно было и надо было любить, всех, всех без исключения, всю тварь Божию. И когда я становлюсь так на молитву и говорю: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий — я обращаюсь к Тому, Который так возлюбил и меня, и всех тех, кого я хочу помянуть, даже не помня их имена, что я могу это сделать, превосходя себя, охватывая весь мир. И я Его благодарю. И тут — не всегда, не каждый раз, потому что иначе те же слова могут превратиться в механическое повторение — я начинаю думать: за что я Тебя, Господи, сегодня благодарю? Иногда за то, что Он меня создал, что я есть, иногда с особенной силой за то, каким образом, чудом Он вошел в мою жизнь. Благодарю за то, что у меня родители были, которые меня любили и которых я любил и люблю и которые меня научили любить… Я не буду сейчас говорить обо всем, о чем я могу благодарить Бога, но это я вам дал как пример.

И так можно долго, долго стоять, как бы проходя в памяти всю свою жизнь, все содержание своей жизни и принося это в словах благодарности: Боже! Ты мне это дал. Никакими своими силами я не мог бы этого добиться, достичь, а Ты мне это подарил. И это — земное счастье, это земная красота, это радость земная. Но мы призваны к большему, да, к большему. И дальше идут слова: Не лиши нас и небесного Твоего Царствия… Все, за что я Тебя благодарю, Господи, это не только земное, оно пронизано Твоей благодатью, оно освящено Твоим благословением. О Боже, сделай, чтобы все, что было земное в моей жизни, было проникнуто, пронизано благодатью и присутствием Всесвятого Духа, чтобы все, все земное стало хоть зачаточно Царствием Небесным!

И отсюда так легко перейти к молитве о тех, кого мы на земле любили, кого мы за их жизнь и за их любовь благодарим, и начать молиться также, особенно, о тех, которые теперь почили в Царствии Божием. Иногда мы можем молиться с радостью о том, что их смерть была торжеством — торжеством вечной жизни. Перед своей смертью мой духовный отец, отец Афанасий, который болел некоторое время, мне написал записку: «Я познал тайну созерцательного молчания, я теперь могу спокойно умереть». И три дня спустя он скончался на моих руках. Вот это тайна созерцательного молчания. Но этого надо искать. И искать так, чтобы все земное стало Царством Божиим, как в этой молитве после принятия пищи говорится.

Но мы можем подумать: как же так? как я могу надеяться на такое чудо? на такое чудо приобщенности к Богу, бесконечной Его близости, постоянной Его близости даже в минуты, когда я не ощущаю ее? не сознаю этого? И дальше молитва говорит слова, которые могут нас утешить: Но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дая им, приди к нам и спаси нас — так же, как Ты пришел к Своим ученикам, приди и к нам и спаси нас.

Вспомним, что случилось, о чем речь идет. Христос был взят, Он был судим, Он был осужден на смерть. Его били, над Ним надругались, Его распяли на кресте. У этого креста была Матерь Божия, Которая безмолвно отдавала Своего Сына. Она знала, Кто Он, знала, что Он — Сын Божий, Который Ею был рожден в мир для того, чтобы спасти мир. Сердце Твое пройдет оружие, — сказал Ей праведный Симеон (Лк 2:35). И Она не противилась ни распятию, ни умиранию, ни смерти Божественного Своего Сына. Она Его отдавала для спасения мира. Около креста находился также Иоанн, самый молодой из учеников, который был связан со Спасителем и с Божией Матерью чистотой любви. В то время он еще не был Иоанном Богословом, он был юношей Иоанном, который так возлюбил Спасителя Христа, что не побоялся последствий того, что он при Нем будет во время Его распятия, умирания и смерти.

А где же были другие? Недалеко, но все-таки поодаль, потому что им не давали подойти, были женщины, которые шли за Христом и служили Ему еще с Галилейских времен. В них тоже, как в Иоанне, восторжествовала любовь и не дала места ни страху, ни измене. А где же были ученики? Ни одного не было. Один из них, Иуда, повесился за свое предательство. А где же были другие десять? Они спрятались в дому Марка, в ужасе, не понимая того, что случилось: они ожидали победы Христа, и Он всеконечно поражен, Он умер, ничего больше нет, никакой надежды нет. И что же будет с Его учением? Неужели Он ошибся и в Себе, и в том, что говорил о Себе? Неужели все, все, все было маревом, дурманом, нереальностью? И что же с ними будет — они же были открыто Его учениками?! Их будут искать, преследовать, может быть, так же распинать! Они были в ужасной растерянности. И вдруг вечером воскресного дня перед ними — Христос, живой, в теле, но в теле новом, обновленном, в теле, которое всецело пронизано Божеством. И первые слова, которые Он им сказал: Мир вам! (Ин 20:19). И они возрадовались: Христос жив! Он одержал победу, весь страх с них спал, и ликование вошло в их жизнь.

И когда мы эти слова произносим: Яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дая им — мы должны помнить, что можем произнести эти слова, даже если мы недостойны, даже если мы грешны, даже если мы отпадаем от Христа, не исполняем Его учения, бежим от опасности, от риска. Он к нам так же может прийти, как Он пришел к Своим ученикам, и Он нам даст Свой мир, такой мир, который земля дать не может. И мы можем в безмолвии и в ликовании тогда стоять перед Ним.

Вот как передо мной раскрывается эта простенькая молитва после вкушения пищи и почему ею мне хочется начинать все свои молитвы, после того как я постоял перед Христом, да, перед Христом, Который пришел ко мне, недостойному, грешному, в каком-то смысле предателю, пришел ко мне и позволил мне стоять перед Ним: «Я тут, не бойся!».

Дальше я хочу продолжить разбор некоторых выражений в наших молитвах и также поговорить о необходимости понять то, что сказано в них. Но об этом — дальше, а сейчас я надеюсь, что то, что я вам сказал — для меня так важное, так значительное, — и до вас дошло, и что это вам тоже поможет, как меня научил отец Афанасий, молчать перед Богом, и только когда молчание станет глубоким, употреблять слова, которые не могут разбить это молчание.

Я продолжаю свои беседы о молитве, может быть, в несколько беспорядочном виде, потому что мне хочется вам передать многое, что у меня накопилось на душе в течение очень многих лет, но что организовать в систему невозможно. Сердце можно только открывать, и давать дорогим тебе людям заглянуть в него как можно глубже, и давать им постичь через то несовершенное, может быть, малое, что собралось на душе, то, что ты сам способен узнать, познать, пережить, и, может быть, выразить гораздо лучшим образом.

Хочу отчасти вернуться к мыслям, которые я высказал последний раз о необходимости внимательно продумывать те слова, те выражения, которые мы употребляем в молитве, — будь то выражения, которые мы находим в писаниях отцов Церкви, подвижников, в молитвах вечернего и утреннего правил или даже в собственных молитвах, чтобы каждое слово имело свое подлинное, полное значение. Это не всегда легко, потому что большинство молитв, которые мы находим в молитвослове, были написаны не на славянском языке, а либо на среднегреческом, на византийском языке, либо на сирийском или на других языках. Мы читаем перевод, и перевод этот, конечно, выражает то, как были поняты оригинальные слова переводчиками. И иногда это имеет громадное значение, потому что некоторые слова в нашей душе рождают глубокое переживание как таковые, потому что они связаны в нашей жизни, в жизни нашего народа, в жизни порой нашей семьи с чем-то очень важным. Иногда то или другое слово сразу раскрывает душу к какому-то пониманию.

Мне сейчас вдруг вспомнилось слово одного из хороших австрийских писателей, который в одном из своих очень сложных стихотворений говорит: «И тот многое передал слушателю, который сказал слово „печаль“»31.

Да, те из нас, которые пережили что-либо в жизни, что глубоко их ранило или что оставило за собой след неисцельной грусти, когда они услышат слово «печаль», или «грусть», или «тоска», или «боль» — отзовутся на это. Но, конечно, те, кто либо по молодости, либо по обстоятельствам жизни никогда не познали ничего из тех переживаний, которые укладываются в слове «печаль», «страдание», не воспримут так это слово.

Иногда бывает, что то или другое слово даже на славянском языке не доходит до нас с тем смыслом, который переводчики вложили в него, когда они переводили с византийского или с восточных языков те или другие молитвы, скажем, Ефрема Сирина, Исаака Сирина. Я сейчас думаю вот о чем. Есть место в Евангелии, где Христос говорит: Кто не возненавидит отца или матерь и не последует за Мной, тот Меня недостоин (Лк 14:26). И много раз люди обращались ко мне и говорили: как же возможно, что Христос, Который нам заповедал любовь — любовь до готовности жизнь отдать за ближнего, не то что за любимого, лично любимого, а за всякого ближнего, кому нужна любовь, — может так выражаться? И если подумать об этом, то приходится заглянуть, может быть, даже в словарь, и узнать, что в то время, когда переводилось Евангелие на славянский язык, слово «ненавидеть» не значило вовсе или значило не только отрицательное, враждебное, ненавистное отношение к другому человеку. «Ненавидеть» происходит от слова «видеть», и, в сущности, Христос говорит: если кто неспособен отвернуться от своего отца или матери для того, чтобы последовать за Мной, тот не Мой ученик. И это совсем другое, чем положительная ненависть, положительное отрицание любви. Можно любить глубочайшим образом отца и мать, но сказать: да, но меня зовет Господь к такому подвигу, к такой жизни, которая не оставляет мне возможность всю свою жизнь, все свое время отдавать вам.

Это один пример, но такие примеры мы можем найти и в других местах. Я помню, как наивно, может быть, один человек мне говорил: как жестоки некоторые псалмы; там сказано: «Выну очи мои ко Господу» (Пс 24:15, славян.). Неужели для того, чтобы служить Богу, я готов вырвать свои глаза? Нет, просто на славянском языке слово «выну» значит «всегда»: Всегда обращены очи мои ко Господу. Мы постоянно делаем такие ошибки, когда читаем какие-нибудь тексты, молитвы в частности, и Евангелие, и псалмы, или даже когда мы говорим с другими людьми на языке, который нам не родной. А славянский язык в каком-то смысле как бы глубоко русский язык ни был в нем укоренен, родным для нас не является. Мы должны вчитываться в текст, узнавать значение слов, какое они имели в то время, когда был переведен этот текст, и из этого делать заключение для себя.

И это очень важно, потому что если так читать Евангелие, если так читать молитвы, которые нам предложены в виде вечерних, утренних молитв, канонов и так далее, то они оживают, иначе остается только скорлупа, остаются, да, слова, которые что-то значат. И мы часто думаем: которые, наверное, значат больше, чем я могу понять, — но и все.

Поэтому я и останавливаю ваше внимание на этом. Читаете ли вы Евангелие, читаете ли вы, вне молитвенного времени, а для того, чтобы уразуметь их, утренние, вечерние молитвы — обратите внимание на слова, потому что они порой бывают так полны глубины, человечности. Возьмите, например, псалом, где царь Давид говорит такую стройную речь Богу и вдруг, говоря на современном языке, между двумя запятыми восклицает: О, Ты Радость моя32! Вот это спонтанное, живое, непосредственное отношение, которое мы находим у него в этом примере так явно, мы можем находить в очень многих других местах и Священного Писания, и молитв святых. Поэтому я вам советую последовать совету святителя Феофана Затворника: конечно, молись вечерними и утренними молитвами, конечно, читай псалмы, но прочитывай эти молитвы с размышлением в момент, когда ты не молишься, для того, чтобы понять, о чем идет речь и что ты будешь говорить Богу, для того чтобы говорить не пустое, чтобы говорить настоящими словами, чтобы каждое слово было для тебя действительно осмысленно.

Я сейчас говорю не о том, чтобы эти слова возбуждали какие-то особенные чувства, а чтобы они доходили до сознания, потому что если они до сознания не доходят, то они и до сердца не дойдут. Мы не можем надеяться на то, что звучность слов всегда доведет до нас понимание. Однако тут надо помнить, что не напрасно многие из молитвословий были положены на музыку. Но они были положены на музыку двояким образом. В позднее время композиторы брали те или другие молитвы и, вдохновляясь своим музыкальным опытом, облекали их в музыку своего времени, XIX, XVIII века, и делали их порой совершенно чуждыми тому, что было вложено в них молитвенниками пустыни, молитвенниками, которые подвизались героически в борьбе со всем злом, какое в них было. И поэтому так важно (как мы стараемся это делать у нас в храме и как сейчас возрождается в России) искать те мелодии, которые выражают собой глубину и истинность текста, которые не украшают его, не делают его «привлекательным», а выражают музыкально то, что заложено словесно.

Я сейчас снова процитирую вам нечто. Есть немецкая писательница Мария фон Эбнер-Эшенбах, она написала маленькое четверостишие, которое меня всегда поражает: в малой песенке что такое покоится, что можно так ее любить? В ней есть немножко благозвучия, немножко песенности и целая душа… И вот из благозвучия, из песенности мы можем иногда дойти как можно ближе к той душе, из которой вырвались те или другие слова. И надо вслушиваться, а не только вчитываться в слова, потому что порой их звучность до нас доходит и доносит до нас то, чего мы просто умом, головой не можем постичь.

И тут я хочу сказать еще нечто, как бы отходя от систематического изложения. Ошибка! Источник ссылки не найден.Очень важно, чтобы дети были погружены в родительскую молитву. Я помню, тот же Феофан Затворник, который является одним из самых великих духовных наставников, говорит, что пока ребенок во чреве матери, с самого момента его зачатия, все, что происходит с матерью, происходит и с ним. С точки зрения биологической ясно, тут не о чем спорить. Но замечательно то, что действительно они составляют одно целое, одну жизнь и что если мать будет молиться, то она эту молитву произносит как бы вместе с тем ребенком, который зачат в ней. И если мать поет некоторые молитвы, то до ребенка доходят не только слова (я, конечно, не говорю, что ребенок, зачатый во чреве, понимает слова, которые произносятся), но и то переживание, которое мать вкладывает в эти слова. Если эти слова положены на такую песенность, которая соответствует их смыслу, их содержанию, тогда они каким-то еще более глубоким образом соединяются, переплетаются с жизнью этого ребенка не только психологически, но и физически.

Я вам хочу дать пример. Довольно много лет тому назад у нас здесь в хоре пел замечательный старик, Федоров. Он пел с раннего детства в храме и вжился в это пение не как в музыку без содержания, а как в музыку, которая выражает глубокое, глубинное содержание тех молитв, которые положены на нее. В какой-то момент он заболел раком, поступил в больницу. Я его стал навещать каждый день. В начале он меня просил служить молебен — короткий, потому что ему было не под силу даже долго молиться, и он пел. Потом он перестал петь, потому что у него уже сил не хватало, и я тогда читал эти песнопения. А потом настал день, когда я пришел в больницу, и старшая сестра мне говорит: «Вы напрасно сегодня пришли. Федоров потерял сознание, и он сейчас просто умирает, ему дают несколько часов жизни. И самое ужасное, добавила она, то, что его жена и дочь, которые все эти месяцы были за границей, наконец добрались до Англии, пришли с ним повидаться, хотя бы проститься, и они не могут проститься. Он лежит без сознания и видно, что он просто уходит».

Я прошел в комнату, где он лежал, и сказал жене и дочери сесть рядом по одну сторону его кровати. И потом я сделал то, чего никогда не думал делать. Я подумал о том, что церковные песнопения были как бы музыкой его собственной души, встал на колени рядом с кроватью, на другой стороне от его родных, и стал петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи. Я петь не умею, но душа моя отзывается на эти песнопения. Я пел некоторое время и мог ощутить, как Павел Васильевич начинает приходить в себя, как его сознание подымается из такой глубины, до которой никаким образом докричаться нельзя было. И вдруг он открыл глаза. Я ему говорю: «Павел Васильевич, вы умираете. Приехали ваша жена и дочь, посмотрите налево, где они сидят, и проститесь с ними перед смертью». И они простились, они друг друга поцеловали, обняли, посмотрели друг на друга. И потом я ему сказал: «А теперь, Павел Васильевич, вы можете спокойно умереть. Благослови вас Господь!». Я его перекрестил, и он ушел постепенно из области сознания в область бессознательности, и умер в течение нескольких минут. Это показывает, как глубоко молитвенные песнопения переплелись с его душой, и не только слова, а даже то несовершенное пение, в которое я мог облечь их.

И другой пример я хочу вам дать. Опять-таки довольно много лет тому назад (мне тогда было 19 лет, и вы можете понять, что это было столетия тому назад!) я пришел как-то вечером в Трехсвятительское подворье в Париже, и на клиросе должен был читать и петь такой старичок, дьякон Евфимий, который потерял голос по многолетию, но читал и пел. Я стал рядом с ним. Он мне давал простые вещи читать, а сам читал другое и пел. И он читал с такой искрометной быстротой и пел так скоро, что я даже глазами не мог по книге уследить. И когда он кончил, с юношеской наглостью я ему сказал: «Отец Евфимий, вы у меня сегодня украли всю службу, а что хуже — вы ее у себя украли, потому что вы не могли понимать того, что вы пели и читали». И он заплакал и мне сказал: «Ты меня прости, я об этом не подумал. Но знаешь, я родился в маленькой деревушке, и семья была настолько бедна, что меня прокормить не могли, и когда я был четырехлетним мальчиком, меня отдали в монастырь. Там я слышал эти песнопения, и как только я начал петь, я их стал петь со слуха, а когда научился читать, я стал их петь, следя глазами, а потом и читать стал. И эти молитвы, эти песнопения так переплелись со мной, что теперь достаточно мне посмотреть в книге на слово, мне даже не надо его произносить, мне не надо его петь — будто Божия рука касается моего сердца, и мое сердце начинает петь, словно оно арфа в руке Божией». Мне так стыдно было! Так стыдно было, что я его упрекнул в том, что он так может молиться, как я никогда не сумею молиться. Ему было достаточно увидеть слово, и вся молитвенная его жизнь воплощалась тогда в звук и в переживание души.

Вот почему я говорю, что так важно, когда есть дети, чтобы мать молилась и про себя, и вслух, пока ребенок еще во чреве, потому что все, что она переживет, переживает ребенок одновременно с ней — не сознательно, конечно, а каким-то непостижимым образом. Если она может эти молитвы воплотить в пение, то и это дойдет до него. И когда ребенок выйдет из чрева и будет жить самостоятельным образом, надо над ним молиться, надо ему петь молитвы, чтобы они переплелись — я постоянно употребляю это слово, потому что другого не могу найти, — переплелись с его душой и чтобы эти слова, эти мотивы стали едиными с его духовной жизнью.

Это относится также и к людям, которые позже приходят к вере. Но для этого, как я уже сказал, надо вдумываться в значение слов, надо вслушиваться в их звучность, надо соединять эти слова со всем, что мы знаем из собственного опыта. Я вам упомянул слово «печаль». Конечно человек, скажем, ребенок, который печали не переживал, это слово не прочувствует особенно. Но взрослый человек, который прошел через печаль, или через страдание, или через боль, когда эти слова произносятся, не может мимо них пройти, они ударяют его в душу. Но надо для этого, чтобы эти слова как бы углубились в нашем сознании.

Есть слова в молитвах, которые мы произносим с переживанием и вместе с этим без великого понимания, с относительным пониманием или даже вовсе без понимания. Например, молитва, которую мы Великим постом читаем, молитва Ефрема Сирина: Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, рабу Твоему. Ей, Господи Царю! Даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки. Аминь. Все эти слова до нас доходят, потому что мы их слышим в контексте великопостных молитв и великопостных богослужений. Но если поставить вопрос каждому из нас, что значит каждое из этих слов, что воплощено в этом слове, что мы понимаем, когда произносим то или другое слово, оказывается, что мы очень многого в этих словах не понимаем. Я провел здесь несколько лет тому назад ряд бесед на эту молитву33, и это было и для меня, и для других откровением, потому что я тогда вернулся к источникам: что эти слова значили на византийском языке, что эти слова значили на славянском языке, что это значит в опыте каждого из нас.

В каждой из вечерних или утренних молитв есть слова, которые очень богаты содержанием, но к которым мы так привыкли, что уже это содержание не улавливаем, оно нас в душу не бьет, в сердце не бьет, не ранит, не тревожит и не возносит. И вот почему я так настаиваю на том, что слова, которые мы употребляем в молитве, мы должны прочитывать, продумывать. Мы должны ставить перед собой вопрос: а что я знаю об этом? что я знаю о целомудрии? что я знаю о смирении? что я знаю о любви? и так далее. И если продумать эти слова хорошенько, из года в год, из десятилетия в десятилетие, как-то начинаешь делаться родным для тех святых, которые эти слова составили, которые выбрали эти слова для того, чтобы выразить свой опыт.

Вам, может быть, кажется неинтересным то, что я говорю, мое настояние на том, что нам надо углубляться в значение слов. Но это мы делаем постоянно вне церкви и вне молитвы. Кто из нас не читал русскую поэзию? Кто из нас не переживал те или другие стихотворения в зависимости от своего возраста, от своего человеческого опыта, от того, чему нас научили? Возьмите любой сборник стихотворений, и вы увидите, что некоторые вещи до нас доходят, только потому что у нас есть какой-то зачаточный опыт, и этот опыт углубляется при чтении.

Мне сейчас вспомнилось, сейчас не помню, чье, стихотворение.

Дол туманен, воздух сыр,
Туча небо кроет.
Грустно смотрит тусклый мир,
Грустно ветер воет.
Не страшися, путник мой, —
На земле все — битва,
Но в тебе живет покой,
Сила и молитва.34

Каждое из этих слов может до нас дойти. До ребенка, может быть, меньше, потому что у него нет опыта тех или других переживаний, но для взрослого человека, который, возможно, прошел через боль, страх, ужас, тоску, эти слова могут быть спасительными, могут ему открыть сердце к плачу — и это тоже очень важно. Отцы Церкви много говорят о том, что нам надо молиться со слезами. Но они говорят не о том, что надо сентиментально читать молитвы, их читать так, чтобы взволновать себя и других. Я помню, как мы раз попросили одного человека на клиросе читать, и Михаил Иванович35 после двух слов его остановил, потому что там было столько эмоций и так мало живого опыта, начались эмоциональное перепады голоса, модуляции и т. д., ничему не соответствующие. Если трезво эти слова сказать Богу, Который слышит, они дошли бы до самого этого человека и до тех, кто был в церкви; а тут — я помню, как все вдруг шарахнулись: Боже мой, что же это такое происходит на клиросе?!

Нам надо научиться трезво произносить молитвы, произносить каждое слово с той долей понимания, которому нас жизненный опыт научил. И для этого надо продумывать: что я знаю об этом? Когда мы читаем Евангелие, именно так надо ставить вопрос. Христос говорит то или другое, мы можем сказать себе: раз Христос говорит, значит, Он прав. Конечно, Он прав, но это не значит, что я от этого переменился. А если я эти слова выслушаю и поставлю перед собой вопрос: а я что об этом знаю? Возлюби ближнего, как самого себя (Мк 12:31): а я себя самого как люблю? Я все делаю для того, чтобы себя удовлетворить, утешить, обрадовать, но настоящая ли это любовь к самому себе? Становлюсь ли я более зрелым, более похожим на тот образ Божий, который во мне заложен?

Я сейчас не хочу распространяться об этом, но советую вам: подумайте, что те или другие слова значат в вашем опыте? Вы можете начать с того, чтобы читать русскую поэзию или прозу и ставить перед собой вопрос: что я знаю о том или о другом? Этот поэт вложил в слова свою душу, свою радость, свое страдание, свою тоску, свою надежду — я приобщен к ним или нет? Думаю, что это очень важно. И если мы будем так учиться молиться, углубляться в значение слов, просто в их значение, и углубляться в то эхо, которое они пробуждают в нас, тогда мы начнем молиться словами святых с каким-то живым чувством.

Я все повторяю одно и то же, потому что мне это кажется таким важным, таким отчаянно важным. Потому что постоянно слышишь: вот, читай эти молитвы и этого будет достаточно… Для чего и для кого? Бог эти молитвы слышал десятки, тысячи раз, миллионы раз, для Него они не новы, для Него ново было бы то чувство, которое ты вложишь в эту молитву. Когда царь Давид говорил: «Господи, прости меня, я согрешил перед Тобой» — эта молитва была им сказана, как я уже вам говорил, после того как он стал причиной убийства человека, жену которого он украл. И вдруг он опомнился и с ужасом начал кричать к Богу: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей! По множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Беззаконие его — он знал, что это такое: это убийство, это прелюбодеяние, это разрушение всего святого. Тогда эти слова не могли до Бога не дойти. Но когда мы их читаем без всякого чувства, что мы согрешили, а просто как уставное чтение — молимся ли мы? Может быть, до нас рано или поздно дойдет. Это не значит, что не надо этими словами молиться, но надо сознать, что сегодня я никакого содержания в них не вложил, и остановиться, и сказать: Господи, прости! Я это Тебе говорил, и ни сердца, ни сознания моего в этих словах не было. Прости меня и прими за молитву вот эти слова стыда и покаяния, а не те слова, которые я впустую повторял.

Мне кажется, что над этим надо работать всю жизнь, и работать как бы себе на радость, работать так, чтобы твоя душа углублялась, делалась более чуткой, оживала, и чтобы она соединялась все глубже и глубже с Богом путем сознания и опыта тех святых, которые эти молитвы, как кровь, вылили из своей души и которые нам их передали, говоря: смотри — это кровь моя, это душа моя! Приобщись тому, что я пережил, потому что это было реальностью.

Я уже говорил о том, что в молитвах есть такие места, которые мы можем сказать вместе со святым от себя, но есть места, до которых мы не доросли. Тогда надо признать: Господи, я это говорю по вере, доверяя святому, доверяя Тебе, говорю по вере, что это так, но я еще не могу влить свою душу в эти слова. А иногда бывает так — я об этом тоже упоминал, — что я не могу тех или других слов сказать, потому что сейчас единственный мой ответ на эти слова: Нет, Господи!.. Я вам упоминал уже о том, как мы стоим перед судом своей совести, когда читаем молитву Господню и говорим: Остави нам долги наша, якоже мы оставляем должником нашим… Когда мы произносим «мы» в одиночку, это значит «я». И тут мы должны остановиться и поставить перед собой вопрос (или предварительно об этом подумать): есть ли у меня враги, которым я не прощаю? могу ли я их простить? хватит ли у меня силы для этого? или не могу? и тогда что мне делать?.. Я вам уже рассказывал, как я поставил этот вопрос своему духовному отцу, поссорившись с одним товарищем, и как нелегко далось усвоить бескомпромиссный ответ отца Афанасия.

Если вы так будете стараться молиться, то все слова молитвослова станут живыми. И тогда молитва уже будет не уставным упражнением, не чтением, которое мы приносим Богу с расчетом, что мы, можно сказать, свою дань Ему отплатили и теперь квиты с Ним. Мы Ему приносим эту молитву вместе с тем или другим святым, и так учимся молиться от себя. И тогда случится с нами то, что с одним мальчиком случилось. У него была мать, очень страстная уставщица, и каждый вечер этот несчастный ребенок должен был слышать все вечерние молитвы. Ему было тогда лет девять, большей частью он даже не понимал того, что там сказано на славянском языке. Как-то она все вычитала; он посмотрел и сказал: «Мама, а теперь, что мы отмолитвословились, нельзя ли помолиться немножко?». И тогда он обратился к Богу и Ему стал говорить что-то свое.

И другой пример у меня есть — человека, который теперь профессор в отставке в Америке. Когда он был маленьким Петей, как-то на пасхальной неделе он стал перед иконой (мать сидела в креслах) и начал тараторить: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» — сказал раз, сказал два, сказал три… Мать говорит: «Петя, не надо так, это неблагочестиво». И Петя повернулся к ней, и с уверенностью, которую только ребенок может проявить, сказал: «Мама! Ты ничего не понимаешь! Он очень рад!». И Петя был прав: Бог слышал его сердце, а не просто его слова.

Вот попробуйте так научиться с Богом говорить: помолчав, побыв с Ним немножко, поблагодарив Его за то, что, хотя я грешник, хотя я ничем не хорош, Ты мне даешь право и возможность стать перед Тобой, Господи, побыть с Тобой. Ты здесь, и Ты меня любишь, если даже я неспособен Тебя любить как следует… И потом Ему говорить какие хотите молитвы, в любом порядке, начиная с тех, которые вас сейчас трогают, и говоря своими словами то, что не сказано у святого, развивая эту тему, если нужно, сокращая, меняя ее, но чтобы это была твоя молитва на основании молитвы святого.

 

Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святой, Троица Святая, слава Тебе!

Продолжая беседы о молитве, я дошел до места, которое мне кажется очень трудным, и я надеюсь, что то, что я хочу вам передать, что родилось у меня в душе в течение последнего года и приобрело громадное значение для меня, я смогу хоть несовершенно выразить, но так, чтобы вы могли уловить то, что я хочу сказать, и сами продумали, пережили и дошли гораздо дальше, чем я могу дойти.

Все началось с того, что много лет я читал вечерние молитвы и в конце этих молитв находил те очень простые слова, которые я сегодня вечером произнес перед беседой: Упование наше, Отец, Прибежище наше, Сын, Покров наш, Дух Святый, Троице Святая, слава Тебе. Я их повторял как несомненную истину. А после многих-многих лет вдруг меня поразило, что это не только исповедание веры, то есть убеждение, но что это обращение к Богу, в которое можно вложить много тепла, сколько-то опыта и понимания и из которого можно ожидать все больше и больше глубины нашего понимания о Боге и о самих себе.

Можно произнести их как утверждение веры: Упование мое — Отец. Прибежище мое — Сын. Покров мой — Дух Святый. Но вдруг меня поразило, что я хочу произнести эти слова иначе, обратиться к Лицам Святой Троицы со всем живым чувством, которое за десятилетия постепенно нарастало, и сказать: Упование наше, Отец! Прибежище наше, Сын! Покров наш, Дух Святой! Троице Святая, слава Тебе!

Вам может показаться, что разницы тут никакой особенной и нет. Но разница для меня в том, что первая формулировка, утверждение, выражалась у меня в уме, а вторая, которую я только что произнес, звучала у меня в сердце. В нашем соотношении с Богом играет роль и ум, и сердце, а также и воля, и жизнь, и я хочу остановиться на этих словах, потому что они для меня раскрыли еще нечто очень значительное — то есть значительное для меня, который этого не понимал, и, может быть, очень незначительное для вас, если вы гораздо глубже переживаете молитву и Литургию, чем я могу их пережить.

Я стал задумываться над тем, что нам эти слова говорят о Боге. Упование наше, Отец… Упование может значить — надежда, но может тоже значить — цель, к которой устремлена вся наша душа, вся наша жизнь, то, что мы надеемся встретить, или того, кого мы надеемся встретить. Это говорит о том, что если я могу сказать об Отце, что Он — мое упование, это значит, что вся моя жизнь должна быть устремлена к Нему, как стрела летит в мишень.

И это у меня связалось с другой мыслью — о том, что в начале Евангелия от Иоанна сказано о Христе: И Слово было у Бога (Ин 1:1). Таков русский перевод, но на оригинальном, греческом, языке употреблено иное слово: не «с Богом», а «к Богу», προς τον Θεον, и это говорит о том, что Сын весь устремлен к Отцу. Он не только пребывает с Отцом, в каком-то смысле во Отце, но вся Его устремленность — к Нему, к Отцу, вся Его любовь — это устремление быть с возлюбленным Отцом.

И если так думать об устремленности Сына к Отцу, как об этом говорит Евангелие от Иоанна, это не моя выкладка или выдумка, то можно еще вспомнить другое. Когда ученики просили Христа научить их молиться, Спаситель им сказал: молитесь так: Отче наш, Иже еси на небесех… — и дальше Он произнес всю молитву Господню, которую мы читаем постоянно (Мф 6:9—13). И мы всегда думаем о том, что когда мы говорим «Отче наш», мы включаем в это слово «наш» всех людей, которые нас окружают, в первую очередь людей, которых мы глубоко, искренне, чисто любим: Ты наш Отец. А дальше начинается подвиг, принятие в сердце людей, которые нам так естественно не близки, а порой даже чужды, а порой переживаются враждебно. И тогда эти слова Отче наш делаются как бы программой внутреннего подвига, преодоления в себе всего того, что мешает нам считать каждого ближнего, как бы он ни был к нам враждебно настроен, нашим братом.

Но есть нечто, что меня поразило вновь, снова и снова поражало. Это то, что когда Христос сказал: молитесь так: Отче наш… — Он не говорил только о том, что мы должны молиться в сознании, что мы окружены людьми, которые тоже — дети Божии, которые братья, сестры наши, потому что у них с нами один и тот же Отец. Меня поразило, что Христос после Своего Воскресения сказал женам-мироносицам: пойдите к братьям Моим и скажите им о том, что Я воскрес (Ин 20:17). К братьям Моим… И в другом месте Евангелия Он говорит: Я больше вас не называю слугами, потому что Я с вами поделился всем тем, что открыл Мне Мой Отец (Ин 15:15).

И вот, когда мы произносим эти слова «Отче наш», мы говорим что-то такое потрясающее. Мы говорим не только о том, что всякий человек, как бы он ни был враждебен ко мне или как бы ни был мне чужд, мне брат и сестра и что, если я хочу сказать «Отче наш», я не могу исключить никого из этой молитвы. А это требует большой вдумчивости, глубокого и строгого испытания себя, потому что кто из нас может, произнося эти слова, включить в них тех, которых он не любит, которые ему чужды или которые к нему враждебны?.. И, с другой стороны, когда мы говорим «Отче наш», мы это можем сказать правдиво, только поскольку являемся братьями и сестрами Христа Спасителя, постольку поскольку мы с Ним так едины, что Его Отец становится нашим Отцом. Это так дивно и вместе так страшно, страшно не в смысле испуга или боязни, а какого-то священного трепета, ужаса священного о том, что я лишь постольку могу назвать Бога Отцом, поскольку верой и жизнью стал братом или сестрой Христу.

И тогда то, что сказано в Евангелии от Иоанна: Слово было к Богу, то есть устремлено в глубины Божии, становится приложимо также и к нам, но лишь постольку поскольку мы врастаем в такую близость, братскую, сестринскую близость со Христом, что то, что сказано о Нем, может быть сказано о нас. Отец делается тогда нашим упованием, нашей надеждой и точкой нашего устремления, той глубиной Божества, куда мы устремляемся. Христа мы знаем из Евангелия, из рассказов святых, из опыта Церкви, даже из нашего личного, пусть неглубокого, небольшого опыта, а Бог Отец остается для нас до конца времен непостижимой тайной. О Нем говорили отцы именно так, чтобы мы могли увидеть эту тайну, приобщаясь к ней в созерцании ее, но не воображая, будто мы ею обладаем.

О Боге говорят духовные писатели, отцы как о свете непостижимом. Он есть свет. Он есть свет, который озаряет все, который является источником всякой светлости. Но вместе с этим святой Григорий Нисский говорит, что этот свет настолько силен, светится с такой силой, что мы не можем его созерцать, что, если мы только взглянем в его направлении, все делается темным, мы слепнем на мгновение. И он говорит о Боге как о непостижимой тьме — не в том смысле, что в Нем нет света, а в том смысле, что мы не можем Его видеть как свет, потому что бываем ослеплены этим светом. И только во Христе, врастая в единство с Сыном Божиим, мы можем сколько-то улавливать отблеск этого Божественного Отцовского света на лике Самого Христа.

Придет время, когда будет все завершено, когда история мира придет к концу, когда, как сказано в Священном Писании, Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), и тогда и мы будем пронизаны Божественным светом, и тогда и мы сможем созерцать этот свет, как ангелы его созерцают.

Об ангелах я хочу сказать одно слово по этому поводу. Святой Григорий Палама говорит, что ангелы — это как бы вторичные светы, что мы не можем видеть Божий свет, не ослепнув, но ангелы пронизаны этим светом в меру, в которой тварность может его нести, и что, созерцая ангелов, святые видели свет, который является Божественным светом, пронизающим ангелов Божиих.

Мы призваны к тому, чтобы рано или поздно тоже приобщиться к этому свету; и когда мы приобщимся — и постольку поскольку сможем приобщиться к нему, — мы тоже сможем созерцать свет Божий, хотя полноту этого света никто никогда не познает, потому что Бог — бездонная глубина, Свет непостижимый. И когда мы говорим: «Упование мое, Отец», мы говорим: «О Боже, как мне хочется, подобно Твоему Слову, быть устремленным к Тебе, устремленным всем моим существом, устремленным даже не в глубины Твои, Господи, но в такую близость, чтобы не стремиться ни к чему другому».

Но вы скажете: значит ли это отречение от всего остального? от тварного мира? от людей, которых мы естественной любовью любим и которые нас любят? Нет, потому что этот свет — Божественная любовь, которая охватывает всех, всю тварь, и ангелов Божиих, и людей, и все существующее.

Но как мы к этому можем устремиться? Желанием, тоской, надеждой, но сами, своими силами, мы этого достигнуть не можем. Что же мы можем сделать? И тут открывается образ Сына Божия: Упование мое, Отец; Прибежище мое, Сын… Что значит, что Он наше прибежище? Это значит, что мы сироты, отпавшие от полноты богообщения, сироты, которые тоскуют по Отцу, по жизни, по непостижимой красоте Божественной. И во Христе мы встречаемся со всем тем, чем является Бог, но в доступном для нас образе. Христос есть Слово — Слово в том смысле, что Он Собой выражает всю сущность, всю тайну, всю красоту, всю непостижимость Божию, но выражает так, что, насколько это доступно каждому из нас, в меру нашей духовной прозрачности, мы можем что-то познать. Он нам прибежище, мы к Нему прибегаем, поскольку только Сын может перед нами открыть Отца, потому что Он является Сыном, Сыном, Который ничем не различен от Отца. Он Бог, как Отец, но в домостроительстве Божием является Его выражением, которое мы можем воспринять.

Сын Божий… Он нам говорит об Отце, в Нем мы видим, в воплощенном образе, то, что живет таинственно иным образом в ангелах — Божие присутствие, но в какой-то мере не то чтобы затемненное, а принесенное нам так, чтобы мы не ослепли от этого сияния и не сгорели от этого огня. В каком-то смысле Христос, как и Церковь, — об этом мы будем еще говорить — является как бы купиной неопалимой. Он — свет, Он — огонь, Он — горение, и к Нему мы можем подойти. Но где-то мы должны остановиться, потому что даже почва, на которой Он стоит, свята, и мы можем подойти к Нему, только сняв обувь, то есть со всем смирением, с отдачей себя, с полным поклонением Богу.

Но Слово, как вы сами знаете, — это выражение истины, это выражение правды, это выражение реальности, поскольку мы можем их воспринять. Оно не скрывает истину, но каждый из нас может эту истину познать и воспринять, насколько сам способен, насколько он богоприемный, насколько сердце у него очищено, насколько ум не осквернен, насколько даже плоть принесена Богу в дар — даже несовершенно, но так, чтобы она принадлежала Ему, как мы это делаем, когда причащаемся Святых Тайн, как это делается, когда крестится младенец или взрослый человек, когда очищается скверна, и даже плоть наша делается Божией, Божиим достоянием, Божиим храмом.

Христос является истиной, Он провозглашает нам не только Собой, но каждым Своим словом истину о Боге. Но выразить словом непостижимое нельзя, и воспринять такое слово не всякий из нас может. И поэтому в Евангелии сказано нечто, что смущает некоторых: что хула на Христа может проститься, хула на Духа Святого — нет (Лк 12:10). Что же это значит? Хула на Христа — это значит, что я слышу Твое слово, и я не могу его понять, я слышу Твое слово, но не дорос и не могу его принять. Я Тебя, Господи, или Тебя, Иисус Назарянин, даже не могу принять за своего учителя, я еще не дорос до этого… Слово — это объективное явление Божие вне нас. Мы можем Его созерцать, мы можем Его слышать, но мы должны расти долго и вглубь для того, чтобы эти слова стали понятными и чтобы через слова мы познали Слово, то есть Того, Который Собой выражает непостижимого Отца.

А о Духе сказано иное. Отцы Церкви говорят, и в Новом Завете есть намеки о том, что Святой Дух — как огонь, Он как пламя. Если мы прикоснулись, подошли к огню, мы этот огонь воспринимаем внутренним опытом. Вы сами знаете, мы все знаем, что если мы подойдем к источнику огня, то нам делается тепло, нас пронизывает тепло огня, проникает до самых глубин. Если мы стоим на улице и видим, как в камине чужого дома горит огонь, то мы можем сказать: да, оно красиво, но до меня не доходит, меня не греет. Эта красота, может быть, — тепло для тех, которые внутри этой комнаты, но не для меня. Но если я нахожусь перед источником огня, если я весь постепенно бываю пронизан этим теплом и тут же говорю: «Нет, я в это тепло не верю, оно не существует, это неправда» — то никто не может нам помочь, потому что мы отрицаем не Духа Святого как такового, а наш собственный опыт, то, что мы достоверно, за пределом всякого сомнения об этом знаем.

Вот что говорит мне эта короткая молитовка: Упование мое, Отец!.. Я, Господи, хотя бы в светлые минуты моей жизни, весь к Тебе устремлен, ничего другого, кроме Тебя, я не хочу, не ищу! Это не значит, что я отрицаю других людей, что отворачиваюсь от них. Я ведь знаю, что Твоя любовь объемлет нас всех, и что Христос сказал «Отче наш», говоря о том, что Ты — Его Отец и наш Отец, и эти слова охватывают всех, всех, всех тайной Божественной Любви.

Христос является для нас откровением, Он перед вами открывает Бога. Если мы Его переживаем (я не говорю — видим, потому что видеть глазами — недостаточно), то перед нами раскрывается какое-то познание об Отце через Его познание Отца. Это дивно, это радостотворно, и это трепетно. И поэтому мы можем сказать, как сказано в Евангелии, что Христос есть дверь овцам, дверь, через которую мы все можем войти и оказаться на тех пажитях, где светит Божественный Свет, Отчий свет. Он — дверь овцам (Ин 10:7). Но не только дверь, потому что до двери надо дойти, и нам сказано о Христе, что Он — путь, и истина, и жизнь (Ин 14:6). Он — Путь, потому что Он нам указал Своей жизнью и Своим учением, как нам надо преобразоваться внутренне, жить внешне, соотноситься друг со другом в тайне Церкви и в тайне сотворенного мира. Он нам указал дорогу. И эта дорога: Будьте как Я… Научитесь от Меня…

Все Евангелие, весь образ Христов и все наше богообщение в молитве, как бы она ни была слаба, нам говорит именно об этом. Он — Путь, если следовать по Его пути, мы рано или поздно дойдем до этой Двери. И Он — Истина, потому что этот путь может быть только путем истинным, путем, где нет неправды, где нет лжи и обмана. Истина — удивительное слово. Отец Павел Флоренский в примечании к одной из своих бесед говорит, что истина — это естина, это то, что есть, но есть в самом абсолютном смысле слова, не относительно по сравнению с другими истинами, а та единственная, которая является полнотой, реальностью36.

Но есть еще другое. В течение столетий люди, поскольку начинают познавать и понимать истину, стараются ее защитить от других людей, которые ее иначе понимают, от этого начинаются разделения между людьми. Этих разделений апостол Павел не боится, он говорит: между вами неминуемо будут разделения, для того чтобы явлены были наиболее мудрые, наиболее искусные (1 Кор 11:19). В течение всей истории будут разделения, потому что понять Бога, понять Христа, выразить опыт о Святом Духе никто не может в таком совершенстве, чтобы все другие восприняли. Разделения неминуемы. Но если мы будем прислушиваться друг ко другу, стараться понять, из какого опыта происходят мысли и слова другого человека, то мы все, вопрошающие и утверждающие, вырастем в новое и более глубокое понимание.

Столетиями мы стараемся защитить истину, будто она хрупкая, бессильная, неспособная сама себя защитить. А вместе с этим самое словопроизводство на древних и некоторых современных языках нам говорит совсем о другом. Латинское слово veritas происходит от глагольного корня vereor, который значит «защищать». Истина — это та сила, которая может нас защитить, а не то бессилие, которое нам надо защищать. То же самое говорят немецкое слово Wahrheit и английское слово verity. Истина не нуждается в нашей защите, нашей защитой мы часто ее затемняем. К истине надо приобщиться безмолвием, приобщиться молитвой, приобщиться созерцанием, приобщиться тем, что мы слушаем, что Дух Святой говорит, раскрывая перед нами смысл слов Христовых.

Христос — Путь, Он — Истина и Он — Жизнь. Если мы идем тем путем, который есть Христос, если мы идем тем путем, который есть Истина, то мы врастаем в такую меру и глубину жизни, которая является Божественной жизнью в нас. Это мы видим в святых, это мы видим даже в грешниках, в которых вдруг просияет такая глубина, такая красота, такая святость.

И вот, Отец — упование наше, Сын — наше прибежище, Дух Святой — наш покров, Троица Святая — слава Ей!

О Троице я говорил в других беседах и не буду к этому возвращаться. Скажу только два слова. Отец является непостижимой нам любовью, Он любит нас так, что Он нас сотворил, зная, что мы отпадем от Него, зная, что мы будем неверными, и зная, какой ценой Он нас будет спасать. Сын изначально был избран Отцом для того, чтобы быть жертвой заколения, быть Тем, Который провозгласит истину и жизнь, Который будет путем, Который будет дверью и Который многими будет отвергнут и убит.

И тут встает вопрос о тайне смерти, и мне хочется только коротко сказать о том, что тайна смерти каким-то образом постижима и в глубинах Божиих, потому что любовь, которая доходит до своего абсолютного предела, это такое отношение к другому, то есть к другу своему, что человек и Бог могут о себе самом забыть настолько, что существует только другой. И поэтому, кажется, святой Григорий Богослов говорит о том, что каждое из Лиц Святой Троицы без удержу, неограниченно любит Каждого Другого и, любя, так забывает о Себе Самом, как будто Его больше нет. И Каждый возвращен к сознанию того, что Он есть, любовью Других, Которые так же пережили Себя Самих и Которые из этой как бы мистической смерти возвращают (Каждый — Каждого) к полноте жизни и единства Друг со Другом.

Развивая тему, которой я прикоснулся прошлый раз, говоря о молитве: Упование мое, Отец, Прибежище мое, Сын, Покров мой, Дух Святый, я попробую продумать вместе с вами те мысли, которые мне пришли за последние год-полтора, и которые связывают эту молитву с тайной Самой Церкви.

В Ветхом Завете мы видим рассказ о том, как в Иерусалимском храме было одно место, которое называлось Святое Святых. Это было место, которое принадлежало полностью, исключительно Самому Богу. В эту храмину имел право входить только первосвященник, и то лишь один раз в году после специальных молитв и очищения. Самое помещение было свято, пол, по которому он должен был идти, был свят. Вы наверно помните рассказ о купине неопалимой, к которой Моисей подошел, куст, который в пустыне стоял и горел. И голос ему сказал: не подходи к этому участку земли, не сняв обувь свою, потому что почва эта свята (Исх 3:5). И в другом месте, говоря о Моисее, нам Священное Писание рассказывает о том, как, когда он поднялся на гору Синайскую и там молился и слышал глас Божий, ему было сказано, что он не может взглянуть на Бога и остаться живым (Исх 33:20). Эти отрывки нам говорят о том, что есть такая глубина в Боге, которой мы не смеем прикоснуться, к которой даже подойти страшно.

Вы, может, помните, как я говорил как-то, что Отец есть бездонное молчание, из которого только могло родиться Слово, полностью, в совершенстве, выражающее тайну, лежащую в этом молчании37. Говорили мы и о том, что Отец есть свет, но такой Свет, на который человек взглянуть не может, свет, который ослепляет человека, если бы он даже мог взглянуть на него; и этим объясняется то, что святой Григорий Нисский говорит о Боге как о тьме непостижимой. Не потому, что Он темен, а потому что всякий человек, который взглянул бы в Его сторону, ослеп бы от преизбытка этого света.

А Церковь является странным, таинственным местом и обществом. Это место, где непостижимое встречается с повседневным. В древности говорили, что Церковь — эсхатологическое явление, от греческого слова το εσχατον, которое значит «предел». Но предел не в том смысле, что это грань, которая разделяет, а такой предел, где встречаются две области: с одной стороны — Божественная тайна, вся полнота ее, и, с другой стороны — все тварное, не только человек, но и сотворенный Богом мир. Это грань, где порой сливаются обе эти области, порой одна возносится ввысь, а другая снисходит вниз.

Вы наверно помните, как в Литургии в какой-то момент священник восклицает: Твоя от Твоих, Тебе приносяще о всех и за вся! Твоя от Твоих: все, что Твое, мы теперь приносим Тебе… И после этого священник возносит руки и молится о том, чтобы Дух Святой сошел на этот хлеб и это вино, о которых только что шла речь. Твоя от Твоих: то, что Тебе принадлежит… Все тварное каким-то образом возносится Богу как дар, и Бог этот дар не только принимает, но Он изливает в него Свою благодать, больше того — Он принимает этот дар и соединяется с ним. Ведь в Божественной литургии приносятся хлеб, вино, — это же плод земли. Хлеб — это зернышко, которое было брошено в землю, и которое возросло, и которое собрали. Из него сделали хлеб, который приносится в алтарь, чтобы этот хлеб непостижимым образом стал Телом Христовым. Так же и вино, которое делается Кровью Христовой. (В каком полном смысле слова — я попробую объяснить позже.)

И это приносится как плод земли, это сама земля, но не только. Все это приносится человеком, — человеком, который поверил в любовь Божию, который поверил в Его величие, который поверил в Его непостижимость, и потому может верить, что земное способно стать небесным. Это мы видим в Божественной литургии каждое воскресенье, в каждый праздник, и это диво, в котором мы участвуем, потому что мы приносим этот хлеб в виде просфор, и Дух Святой сходит на этот хлеб, на это вино. Это — место встречи, это та грань, где встреча совершается, не грань, которая разделяет, как я уже сказал, а грань, где совершается соединение, непостижимое единство.

Но, с другой стороны, это единство в каком-то смысле ограниченное, потому что еще не пришел конец времен, когда, как сказано в Писании, будет Бог все во всех и во всем (1 Кор 15:28). Это только начало. И в этом смысле эсхатологические явления, все явления, совершающиеся на этой грани, имеют полноту вечности, полноту Бого-общения, и вместе с этим являются как бы островком в мире, который еще полностью не преображен, не освящен, не стал святыней.

Я говорил о Боге Отце именно как о непостижимом в Его величии, в Его святости. Еврейское слово «святость»38 нам говорит не только о совершенной, непостижимой чистоте, красоте, величии, оно нам говорит о том, что святость Божия должна в нас вызывать трепет, страх. Не испуг, а именно страх, то есть такое состояние, когда ты можешь только пасть на колени и оставаться в присутствии Божием, в священном ужасе, но не в страхе в обычном смысле этого слова.

А место этой встречи — алтарь. Алтарь является гранью, эсхатологической гранью, и поэтому как трепетно должны бы мы вступать в алтарь! Мы так привыкли к храму, мы привыкли к его разделению на разные части, к тому, что священник, дьякон, входят в алтарь, к тому, что прислужники там бывают, но как нам надо было бы обновить в себе этот священный ужас! Я с вами говорю прямо и лично и скажу тут: я никогда не вступал в алтарь до дня, когда меня ставили дьяконом. У меня был такой ужас, такой трепет о том, что алтарь — область Божия и что мне, мирянину, войти в нее нельзя. И не потому, что я мирянин. Мирянин — член Церкви, частица Тела Христова, но даже этого недостаточно для того, чтобы вступить в алтарь. Да, мы продолжаем в него вступать, мы детей допускаем, мы взрослых допускаем, но как дети и взрослые должны быть воспитаны в сознании о том, что они вступают в такую священную область, в которую святые боялись вступить!

Мне вспоминается разговор с отцом Георгием Флоровским. Его отец был священником, и отец Георгий мне рассказывал, что, когда он подрос, он спросил отца, не позволит ли тот ему прислуживать в алтаре. И отец покачал головой и сказал: «Нет, я тебя в алтарь пущу тогда, когда ты научишься молиться». И конечно, он говорил не о том, что маленький Георгий должен был заучить молитвы, исполнять правило. Нет, речь не об этом шла, а о том, чтобы он осуществил в меру своей детскости, в меру детской чистоты то, что молитва собой представляет в своей сущности: встречу с Богом. Ничего другого в молитве нет, все слова, которые мы употребляем, все действия, которые мы совершаем в молитвенном нашем труде — или подвиге, если речь идет о святых, — сводятся только к тому, чтобы нас научить через пример святых, как стоять перед Богом, как Его встретить. И то, что я только что вам говорил о Церкви как об эсхатологическом обществе, об алтаре как о грани, где встречаются тварное и нетварное, Божественное и созданное, это и есть встреча и это и есть молитва, и вот это нам надо понять.

И это относится не только к тем, которые вступают в алтарь, это относится ко всем нам, потому что мы не извергнуты из алтаря, когда мы стоим в самом храме, мы защищены в нашей неподготовленности от того, чтобы вступить в область, куда можно ступить только по благодати.

И в этом отношении — к этому я хочу позже вернуться, но сейчас скажу попутно — как мы должны молиться о дьяконе и о священниках, которые совершают богослужение, которые вступают в алтарь, и притом не просто боковой дверью, но через Царские Врата. Как страшно это! Дьякон, по учению Церкви, остается мирянином. Это не значит, что он не принадлежит царственному священству (1 Пет 2:9), которому принадлежит каждый член Церкви, но он мирянин в том смысле, что он представляет собой в алтаре всех мирян, которые находятся в храме и вне храма, во всем мире.

Как это страшно и дивно! Всем нам еще рано войти в область встречи лицом к лицу с Богом, и мы того или другого человека избираем и посылаем его в это страшное место встречи. И как он должен к этой встрече готовиться, чем и кем он должен стать для того, чтобы эта встреча была ему не в погибель, а в спасение ему и другим. Он будет говорить молитвы вслух: это молитвы всего Тела Христова, но он их говорит от нашего имени, выходя из алтаря, где совершается эта дивная и страшная встреча. Как ему надо готовиться именно к встрече — не к богослужению, а к встрече, которая найдет себе выражение в богослужении, но без которой он будет медь звенящая, пустой звук.

И он вступает в эти врата, царские врата, через которые только Сын Божий имеет право вступить. На этих вратах изображено всегда Благовещение, и Христос выходит из бездонных Божественных глубин через эти врата благодаря вере, чистоте, святости Матери Божией. И мы можем вступить в алтарь на рукоположении и во время службы, именно потому что Одна из нас, Дева Мария, оказалась дверью, через которую Сын Божий стал Сыном человеческим.

О значении Божией Матери я скажу другой раз, отдельно, но мы всегда должны помнить, что никто не входит в алтарь иначе, как через эти врата. И эти Врата — Божия Матерь. Священник вступает также через эти врата, Врата, через которые только Христос по праву может вступить. Но священник вступает в них для того, чтобы приобщиться тайне священства Сына Божия. А священство Сына Божия — это готовность умереть для того, чтобы другие жили. Это не богослужение в обычном смысле слова, это Бого-служение, служение Богу и людям.

Вот что представляет собою алтарь, какое он дивное и страшное место. Это место, где мы можем быть в присутствии невидимого нам и непостижимого еще Отца. Мы не бываем ослеплены, мы не умираем от этой встречи: мы как бы за завесой, и эта завеса — Христос, наша защита, Который до нас доносит то, до чего мы сами дойти не можем и не смеем.

И это сказывается порой так ясно. Есть момент в Литургии, когда епископ выходит благословлять, держа в руке крест и дикирий. Дикирий это двусвечник. Здесь епископ благословляет как бы именем — нет, больше того: присутствием, действием Самого Христа. Дикирий, двусвечник, нам говорит о том, что Он — Бог и человек и что как Бог Он нас благословляет. Крест нам говорит о том, что Он Свою жизнь отдал, что Он умер для того, чтобы мы могли жить. Это приход Спасителя Христа в нашу среду смертью и воскресением.

Но после этого епископ возвращается в алтарь, он подымается на горнее место и благословляет с горнего места весь алтарь, и всю церковь, и весь мир уже трикирием, то есть трисвечником, — силой и благодатью Триединого Бога. Здесь таинственным образом до нас доходит благословение и сияние Святой Троицы и Отца нашего Небесного, Отца Господа нашего Иисуса Христа.

В алтаре совершается одновременно извечное и как бы временно-историческое, и вот в каком смысле. Как я уже сказал, алтарь — это место встречи, это грань, куда приносится, где присутствует все тварное, даже греховное, но кающееся, к Богу устремленное, и куда снисходит нетварная благодать. Здесь встреча совершается во время Литургии в том, что вечное и временное как бы пронизывают друг друга, сливаются. Мы, верующие, приносим хлеб и вино, приносим хлеб с именами всех тех, кто нам дорог, всех даже тех, кого мы не помним больше, всех тех, которые когда-то прошли через нашу жизнь и легли в глубинах нашего сердца и кого мы даже вспомнить не умеем, кроме как вдруг, когда что-то нас побудит к этому. Этот хлеб представляет собой и нас, и всех, всех, кому нужно спасение. И вино, плод земли, приносится Богу.

В Литургии, когда священник причащается, он причащается Пречистого Тела и Пречистой Крови отдельно, и он должен помнить, что, причащаясь Пречистого Тела, он причащается Христу распятому, он причащается смерти Христовой, которую он принимает на себя для того, чтобы другие жили. Он умирает в этом причащении Тела. Он не может соединиться с распятым Христом, не согласившись на смерть ради других. И потом он причащается Святой Крови, которая есть жизнь, потому что он не мог бы продолжать свое служение во имя Христа, если в нем качествовала бы только мертвость, смерть, распятие. Причащением Святой Кровью он приобщается к Воскресению Христову, к победе жизни над смертью.

Здесь совершается что-то, что принадлежит и вечности, и истории, и нашему времени. Вечности: я вам уже много раз цитировал рассказ о Предвечном Совете Трех Лиц Божества, когда Отец говорит: Сын Мой, сотворим человека и мир! И Сын отвечает: да будет так, Отче! И Отец продолжает: да, но человек отпадет от нас, потеряет свое призвание, и тогда Тебе придется стать человеком для того, чтобы его спасти, а для этого — умереть его смертью. И Сын отвечает: да будет так, Отче!.. И совершается творение мира и творение человека39.

Это — Предвечный Совет, и на столике приготовления, на проскомидийном столике, совершается именно это, но на этот раз образно: приносятся хлеб и вино, которые представляют собою всю тварь. И изготовляется частица, которая представляет собою Христа: Жрется Агнец Божий вземляй грех мира — вот что говорится, когда надрезается эта частица в подобие распятия и смерти воплощенного Сына Божия. И благословляется вино… Это — грань. То, что было в Предвечном Совете, и то, что совершилось в истории, здесь совершается образно, но не только как воспоминание, оно совершается та{'}инственно. В свое время, во время Божественной литургии благодать Всесвятого Духа сделает из этого хлеба и из этого вина поистине Тело и Кровь Христовы, которые нам будут даны для того, чтобы через смерть Христову мы тоже приобщились к жизни Христовой, к жизни вечной.

Это — тайна алтаря. И когда мы приносим хлеб и вино, мы о всех можем молиться. Я знаю, что об этом бывают разные мироощущения, но я вспоминаю владыку Елевферия, который в свое время был единственным епископом, оставшимся верным Русской Церкви в момент внутреннего раскола. На вопрос, о ком можно и о ком нельзя молиться на проскомидии, он ответил в письме, которое я читал, которое достоверно знаю: на проскомидии молиться можно о всех, о праведных и о грешниках, о верующих и неверующих, о всех можно молиться, потому что это Голгофа, и в тот момент на Голгофе Христос распятый умирал за всех без исключения.

И это такое дивное чувство, такое чудо о том, что есть место и мгновение на этой земле, где ни один человек не остается вне милости и сострадания Божия. Вот то, что происходит на проскомидии, когда мы приготавливаем частицу, которая потом будет освящена как Тело Христово, и чашу, которая будет Кровью Христовой. И вместе с этой частицей на дискос, на тарелку, кладется частица, изображающая Матерь Божию, Которая открыла нам дверь, Которая открыла дверь воплощению Сына Божия. И частицы святых, и затем — частицы всех нами поминаемых, добрых, злых, верующих, неверующих, грешников, праведников. Здесь нет нашего суда, здесь — чудо воплощения и распятия, смерти Христа по любви.

Я хочу коротко вернуться к одному моменту. Вы можете поставить вопрос — как же так: Сын Божий может умирать? как же так: смерть может как бы ворваться в тайну Святой Троицы? Вспомните то, что я вам процитировал о сотворении мира и о готовности Христа стать человеком, которым Он еще не был, для того, чтобы спасти нас, каждого из нас и каждого человека, знаемого нами и незнаемого. И тут, мне кажется, надо задуматься над таким вопросом. Смерть представляется нам концом жизни, разрушением временного нашего бытия, убийством. Такова ли она по-настоящему? Мог ли Сын Божий приобщиться к такой смерти? Нет! Но в начале всенощной есть возглас, который мне всегда что-то говорит об этом: Слава Святей Единосущней Животворящей Нераздельней Троице… И в этот момент священник кадилом совершает крестное знамение, вписывая крест в исповедание Святой Троицы.

Как же может крест вписаться в тайну неумирающего Бога, Бога, Который есть Жизнь? И тут надо понять умирание в другом измерении: не как потерю жизни, а как вырастание в новую жизнь, новую меру жизни. Не знаю, сумею ли я это сказать, передать. Любовь, в конечном итоге, есть предельное умирание. Если человек любит другого, он не только готов жизнь свою положить за него, но он должен быть готовым как бы не стать, чтобы тот человек достиг полноты. И вот когда мы думаем о Святой Троице (я это скажу сейчас резко, скажу коротко, когда-нибудь попробую объяснить, когда сумею): Три Лица Святой Троицы любят Друг Друга. И святой Григорий Богослов говорит о том, что Бог — Троица, потому что единица не может быть знаком любви, двоица, то есть пара, не может быть знаком любви: двое, которые друг друга любят, исключают в нашем земном бытии всякого третьего. Когда двое хотят быть едиными, то они исключают третьего, третий только врывается в эту непостижимую любовь.

В Троице совершается что-то иное. В каждое мгновение каждое Лицо Святой Троицы отдает Свою жизнь, как бы соглашается не быть для того, чтобы Двое Других были едины вместе, чтобы ничто не нарушало Их абсолютного, таи{'}нственного единства. И воскрешает Его любовь Тех Двух, Которые, любя Друг Друга совершенной любовью, не могут оставить и Третьего без любви, вне тайны любви. Есть древнее греческое слово — перихорезис, которое говорит о постоянном движении (русское слово «хоровод» потеряло свою тонкость). Можно описать эту модель так: каждый участник движения перемещается, занимает место другого, и таким образом каждый является любимым и каждый жертвует собой, чтобы двое других были едины и третий не врывался в эту тайну их любви. Но те двое его принимают в себя, и один из них тоже принимает на себя готовность быть забытым, чтобы другие два до конца, до глубин, могли созерцать друг друга.

Вот то, что я хотел вам сказать об алтаре. В нашем временном бывании алтарь представляет собой грань между вечностью и временем, грань между Богом и всем Им сотворенным, грань, которая не является разделением, а местом встречи, местом соединения, местом слияния, местом неразделенности во веки веков.

Дальше я буду говорить с вами о приходе Христа, о том, что значит не алтарь, а храм, но сейчас я хочу остановиться и на другом. То, о чем я говорю, нам постижимо только потому, что некоторые люди, святые, это пережили, это поняли, пережили так, что это стало их внутренней жизнью, их внутренним опытом, который они сумели выразить в молитвах и в богослужебном строе. И потому так важно, значительно для нас богослужение, что в нем разверзается перед нами все то, что я так несовершенно выразил и указал на опыте святых, которые все это пережили так, как я не умею ни пережить, ни пересказать, ни выразить. Они это пережили и смогли в короткие молитвы и в песнопения церковные вложить таким образом, чтобы это дошло до нас, чтобы мы, которые понимаем человека, даже если не умеем еще понять Бога, мы, которые понимаем слова человеческие, но понимаем тоже и пение человеческой души, выражаемое в церковных песнопениях, мы, которые можем воспринять то, что вокруг нас на земле происходит, пережив это, поняли то, что совершается в этой встрече между Богом и Человеком. Вот о чем речь идет.

В Ветхом Завете есть целый ряд образов, которые нас подготавливают к пониманию того, что совершается Богом в деле нашего спасения, каково наше положение, чего нам ожидать, что может случиться. Вы наверно все помните рассказ о жертве, которую Авраам принес в лице своего сына Исаака (Быт 22). Бог велел Аврааму принести своего сына в жертву, чтобы этот сын был заклан как жертва, на алтаре. И потому что Авраам безусловно и безгранично доверял Богу, верил в Него и верил Ему, он взял своего мальчика, повел на вершину, построил алтарь, связал собственного ребенка, положил его на этот алтарь и уже занес нож для того, чтобы принести его в кровавую жертву, и ангел Божий остановил его руку. Богу не нужна была смерть ребенка, Ему нужна была безусловность, неограниченность веры отца и бесконечное доверие и отдача себя сына. Это — икона того, что совершилось в истории, это икона того, как Отец наш Небесный Своего Сына отдал для того, чтобы мы могли ожить, с разницей только в одном: то, что совершилось тогда, было иконой, и мальчик не умер, потому что надо было ждать момента, когда совершится то, о чем речь идет в этом иносказании, — каком страшном! Мы не можем понять до конца ужас отца, страх и детское доверие сына, веру как неколеблющееся доверие, но что-то нам открыто. И если мы этого не сумеем пережить, мы не можем ни понять, ни пережить того, что случилось на Голгофе.

Вот вам образ: образ человеческий, образ в истории, через который мы можем по-человечески понять и приобщиться к этой тайне.

Есть другие моменты, которые нам говорят образно: рассказ о том, как Адам и Ева были едины, она была женским началом, а он мужеским началом, он и она, по-еврейски иш и иша40. Когда они друг на друга смотрели, они видели как бы самих себя — перед собой, потому что они были так едины, что раздвоения не было. Вот к чему призван человек, в браке, в частности. И это мы находим также в Новом Завете, когда апостол Павел нам говорит о том, что муж и жена делаются одной плотью, то есть единством, уже не двоицей, а единицей в двух лицах (Еф 5:31). Как это дивно!

Но вместе с тем является ли это уже реальностью в каждом браке? Нет, но это реальность, которая нам предложена как образ, как возможность, как призвание. И образом этого образа, если так можно выразиться, является соотношение Христа и Церкви, Церкви как общества верующих, тех, которые приняли Христа как своего Господа и Спасителя, Церкви как единства верующего человека и верующего народа со своим Спасителем. Через это все человечество становится сыном Божиим, через это становится возможным для нас говорить «Отче наш» не потому только, что Он — Отец нас всех, а потому что таинственным образом мы — братья и сестры Сына Божия, Христа.

Но опять-таки мы знаем, что Церковь, то есть мы все, верующие, в совокупности и по отдельности, не так едины со Христом, как должны бы быть, и это нам говорит о том, какой подвиг перед нами лежит, как мы должны вырваться из плена своего греховного одиночества, своей греховной обособленности для того, чтобы соединиться со Христом. То, что было при сотворении мира между Адамом и Евой, должно совершиться через первый подвиг Сына Божия, Который стал Сыном человеческим, подвиг Его воплощения. Неужели мы можем это пережить и не воспринять, не принять Бога нашего с изумлением, с готовностью себя забыть?

Человек, который себя забывает для того, чтобы вспомнить только любимого, научился тому, что такое любовь и как она раскрывается во Святой Троице, потому что любовь, и смерть, иА воскресение неразлучны друг от друга. Всенощная начинается словами: Слава Святей Единосущной Животворящей Нераздельней Троице… и в это время священник кадилом совершает крест, как бы вписывая крест в тайну Святой Троицы. Крест распятия Сына Божия, крест ужаса Отца, отдающего Своего Сына на смерть. Вспомните Авраама и Исаака: разве не ужас охватил Авраама, когда он своего сына собирался заклать? Неужели Отец наш Небесный спокойно и безучастно отдает Своего Сына на смерть ради нас? И не потому, что мы такие верные, потому что мы такие святые, потому что мы такие достойные Его любви, а потому что мы оказались изменниками, предателями, отвергли Его и отвергли друг друга. С каким ужасом, если об этом можно говорить так, мы должны это воспринимать.

И когда мы думаем о браке, где должно быть осуществлено единство Адама и Евы до того, как они распались из единства в две особи, когда мы думаем о единстве Церкви со Христом, о единстве всех верующих, по вере, друг со другом, со Спасителем нашим и с нашим общим Отцом, вот каким образом через простой человеческий опыт мы можем понимать то, что совершается в недрах Божиих.

Но этот опыт не всегда бывает красотой. Я вам только что говорил о браке первых людей, брак разбился грехом, единая двоица стала двумя лицами. И нам надо осуществлять это единство, и потому что мы видим, чем были Адам и Ева, мы можем стремиться к этому. Но мы видим тоже, что совершилось грехом. Это тоже образ, напоминание нам, из которого мы можем вычитывать нечто. Человек согрешил, и Адам посмотрел на Еву, которую сначала видел как образ себя самого, в совершенстве, в красоте неописуемой, и вдруг увидел в ней иного, другого, «не я». Это сказывается в Священном Писании, как объясняют некоторые отцы, тем, что они друг друга увидели нагими. Пока они были едины, не было наготы, было единство. Когда они стали двумя, они увидели себя нагими, чуждыми друг другу. Как один древний писатель говорил, в начале они смотрели друг на друга и знали, что он и она — это alter ego, «другой я сам»; а когда совершился грех, alter и ego разделились, и каждый из них воспринимал себя как ego, я, а другого как иного, alter. И тогда началась трагедия человеческих отношений, которая описана в начале книги Бытия, когда устремление одного стало к другому, когда один стал властвовать над другим, когда вожделение родилось, вместо того чтобы была ликующая радость единства встречи (Быт 3:16). Из этого мы можем понять, что такое грех, из этого мы можем понять, почему оказалась нужной эта страшная тайна Воплощения, и Креста, и смерти.

Но мы видим тоже и другое: мы видим в рассказах Ветхого Завета, как человечество ищет Бога, но не всегда умеет Его узнать. Сколько миллионов людей ищут, ищут Того, Кто на самом деле есть Бог, но Кого они даже назвать не могут и не могут найти. Вспомните рассказ о Иакове, его борьбу с ангелом Божиим. В темную ночь пред ним стал ангел в виде человеческом и заградил ему дорогу. Иаков стал требовать возможности пройти, Ангел ему заграждал дорогу. Иаков стал бороться с ним, и Ангел его ранил. И в этот момент Иаков увидел, что это не просто человек, который стал на его пути, что его остановил Ангел Божий. И он пал к его ногам и попросил благословения (Быт 32:24—32). Сколько миллионов людей так борются, как будто с кем-то, кто преграждает им путь, а на самом деле стараются пробиться к Богу и не могут Его узнать.

И есть другие образы в Ветхом Завете, открывающие нам нечто о Боге как о Троице. Бога как Троицу выдумать невозможно. Можно выдумать Бога как единство, можно выдумать Бога как многобожие, но тайну Святой Троицы, как она раскрывается в Ветхом и Новом Завете, может раскрыть только Сам Бог для нас. Мы видим рассказ о том, как Авраама посетили три ангела и с ним беседовали (Быт 18). И потрясающе в этом разговоре то, что эти три ангела все время говорили в первом лице: Я. Они не говорили мы. Они были единством Божиим, явившимся как бы иконно Аврааму, чтобы он знал — чутьем, еще не пониманием, что Бог Един в Трех Лицах. Вот еще образ, который нам раскрывает нечто о тайне Божией.

И это очень важно для нас, потому что только из опыта человеческого можем мы вырасти в такой опыт, который нам раскрывает область Божественную. Если мы человеческое неспособны понять, то и Божественное понять не можем. И об этом говорит так ярко, так просто притча о Страшном суде (Мф 25:31—46). Всегда ударение ставится на то, что овцы пойдут в Царство Божие, а козлища будут наказаны адом, но не об этом речь идет в этой притче. Христос не ставит вопрос: верили ли вы в Бога, познали ли вы Христа, поклонялись ли Ему? Он ставит вопрос только так: вы видели голодного — накормили? видели холодного — одели? видели бездомного — приютили? видели изгнанника — позаботились о нем? Все сводится к одному вопросу: был ли ты человеком, был ли ты человечным? Если ты был человеком, если ты был человечным, тогда — но только тогда — перед тобой открывается возможность приобщиться к Тому Человеку, Которого мы называем Иисус Христом, к Богочеловеку. Но если мы и на уровне человека не достойны своего звания, то не станем искать божественного. Об этом ярко, строго предупреждает Христос: не все, кто в течение жизни говорил Мне «Господи, Господи», войдут в Царство Божие (Мф 7:21).

И тут опять-таки прообраз, указание для нас, позволяющее нам понимать глубины Божии, до которых нам ни воображением, ни молитвой, ни устремленностью пока еще нельзя добраться, но которые к нам приходят в виде человеческих картин, событий из человеческой жизни, которые мы не можем не понять, если не отказываемся от своей человечности. И это мне кажется таким важным.

Есть другие образы, множество образов, но я хочу остановиться только на этих, чтобы вы поняли, о чем речь идет: что в истории, через события человеческие нам раскрываются глубины Божии, если мы только можем уйти в глубины человеческие и в этих глубинах встретить Бога. Так важно, так неизмеримо важно для нас уходить в человеческие глубины! И глубины человеческие нам раскрываются не только в тех образах, о которых я говорил, они раскрываются перед нами очень разнообразно: в красоте мира, которая нас пробуждает к переживанию, к пониманию того, что такое красота. Не красота эстетическая, а красота, которая нас охватывает, которая нас возвышает, которая нас просвещает, которая нас делает иными людьми. Это может быть красота природы, красота неба, это может быть красота человеческой личности, красота человеческого подвига, это может быть красота человеческой речи, какую мы встречаем в поэзии, и в прозе, и даже в простом разговоре человека, который умеет свою душу вложить в слова. Если бы только мы умели вслушиваться в человеческую речь, в которой звучит человеческое сердце, в которой раскрывается человеческая мысль, глубины человеческого опыта, мы столько могли бы понять о Боге. И то же самое можно сказать и о других проявлениях. В поэзии русской (и иной, конечно) столько есть мест. Например, эти строки Владимира Соловьева.

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий? 41

И этому нам надо научиться, потому что даже в самые страшные мгновения мы можем вдруг уловить, что в сердцевине ужаса бьется человеческое сердце, раскрывается человеческое благородство и сияет лик распятого Христа.

Простите меня, если то, что я говорю, — неясно, но это для меня такое глубинное, потрясающее переживание, которое я не умею передать, которое я стараюсь как-то довести хотя бы до вашего слуха. А дальше — ищите сами, ищите в своих глубинах, ищите в Божиих глубинах, и тогда не напрасна будет даже такая беседа, как моя.

В предыдущих беседах я говорил об алтаре, но не как о месте богослужения, а как о символе, как о том месте, где, можно думать, невидимо, непостижимо присутствует полнота Божия, Отец, Сын и Дух Святой. И для того чтобы это стало для нас постижимым, — это место встречи, это грань, но не разделяющая, а грань, через которую переливается вечность во время, и которая дает возможность времени, пространству, тварности каким-то непонятным для нас, непостижимым образом влиться в вечность. И это мы видим как бы символически и таинственно. Мы это видим в богослужении, как иконе воплощения и распятия, как иконе освящения будущего.

Сегодня я хочу перейти на другое: из алтаря выйти вот сюда, в храм, где мы находимся, и поставить перед собой вопрос, что он собой представляет. Я говорю о храме как о Церкви одновременно, то есть в том смысле, что Церковь — это полнота всех верующих, собравшихся вокруг своего Бога. Церковь, так же как Church, так же как немецкое Kirche, это как бы переделка древнего греческого слова Kiriakon Doma, Дом Господень.

Храм, где мы находимся, это Дом Господень. Это, с одной стороны, царская палата, потому что место, где Бог присутствует во всей полноте Своего величия, Своей святости, Своей непостижимой красоты, — это действительно царская палата. В этом смысле Церковь является местом, где пребывает во всей полноте, видимо или невидимо, ощутимо или нет, полнота Всесвятой Троицы, но не только. Мы являемся частью Церкви, мы являемся как бы окружением Святой Троицы, Которая пребывает здесь, среди нас. И мы должны себя воспитывать, чтобы отдавать себе отчет в том, что представляет собой храм, церковь, где мы находимся. Это место непостижимой встречи, но по-иному нежели в алтаре. Мы так привыкли входить в храм как к себе домой, что порой забываем, как страшно — не в смысле испуга, а в смысле трепета духовного — это место. Как редко бывает с нами то, что было с мытарем, когда он вошел в Иерусалимский храм и не смел отдалиться от двери, стоял у притолоки, бил себя в грудь, говорил Богу, что он грешник и поэтому недостоин даже вступить в это пространство, которое свято, потому что оно посвящено Богу. Место это — подарок земли Живому Богу.

И этот подарок земли, я думаю, можно уразуметь в двух как бы измерениях. С одной стороны, как я уже сказал, это царская палата, здесь живет Бог во всем Своем величии, во всей Своей непостижимости, во всей Своей святости. Для большинства из нас — почти неощутимо, для святых или для таких грешников, как мытарь, так ощутимо, что с трепетом, с молитвой вступаешь в храм, останавливаешься у двери и думаешь: куда я, грешный, недостойный, хрупкий человек, смел войти?! Это место, где только Бог имеет право пребывать, это Его дом. И я, в каком-то смысле, допущен в него, сначала как гость, когда еще не знаю ничего, когда я прихожу извне, и мне дано вступить в это святое пространство и посмотреть: что же здесь делается?

А иногда Бог дает ощутить нечто человеку, что ставит перед ним вопрос, и он ищет, потому что чует что-то — и не понимает, но знает, что ему нужно понять. Так много лет назад нашел Бога человек, который случайно, можно сказать, оказался в нашем храме. Я уже вам рассказывал о нем и не буду сейчас повторять, как за непривычной для него обстановкой православного храма неверующий англичанин уловил, как он сказал, «густоту», присутствие, которое постепенно раскрылось для него как присутствие Бога, в Которого он изначально не верил, Которого не знал. Вот какое это место: это место Боговселения, Бог здесь живет. И мы должны входить в храм с чувством, что мы вошли в область, где Живой Бог живет полнотой Своей Божественной жизни и готов с нами поделиться Божественной Своей жизнью, постольку поскольку мы способны ее принять, ей открыться.

Но это не все, есть и другая сторона. В мире, в котором мы живем, Бог — изгнанник. Столько есть стран сейчас, где безбожие победило. Столько есть человеческих душ, в которых безбожие царствует. И храм теперь, особенно в некоторых странах, стал местом убежища для гонимого Бога. Вы понимаете, что это значит? Бог изгнан из душ, Бог изгнан из домов, Бог изгнан из страны, из жизни, и есть какие-то люди, которые порой с риском для своей жизни, как это было в периоды гонений и древней Церкви, и современных десятилетий, дают Ему приют. Они говорят: «Господи! Ты наш Бог, и Ты изгнанник, Ты по миру ходишь, и негде Тебе главу преклонить. Вот Тебе место, которое будет принадлежать только Тебе. Мы будем его строить, мы будем его охранять, мы будем делать все, чтобы это место было достойно Тебя, а Ты здесь, Господи, живи». А сделать храм достойным Бога мы можем только тем, что каждый из нас всей силой души, всей силой воли, всем убеждением своим, всей тоской своей, может быть, всей любовью своей сделает все возможное, чтобы Богу с нами было хорошо, чтобы Ему наше присутствие не было страшно, не было отвратительно, чтобы мы не были ни внутренне, ни жизнью, недостойной нашей веры и Божьего к нам доверия, предателями Бога, в Которого верим.

Вот что представляет собою храм, какое это дивное, непостижимо дивное место.

Я хотел бы здесь напомнить вам о Преображении Господнем, потому что мы, как части этого храма, можем чему-то научиться из рассказа о Преображении. Вы помните: Христос поднялся на гору и взял с Собой трех учеников. Эти три ученика уже в первые столетия были определены как образы веры, надежды и любви. Они пришли на гору помолиться со Христом. И что же они увидели, что перед ними открылось? Перед ними открылось, что Христос встретил Моисея и пророка Илию, которые стали говорить с Ним о грядущем Его распятии, о том, что Ему надлежит умереть по любви к миру, умереть для того, чтобы спасти мир: и нас, и Своих современников, и всех, кто до Него жил, и всех тех, кто потом будет жить. И в этот момент, потому что Он весь горел жертвенной любовью, весь светился этой любовью, Его лик стал светел, как солнце, Его одежды стали такими белыми, какими их нельзя выбелить на земле (Мк 9:2—8; Лк 9:28—35). На одной из икон, не рублевской, а Феофана Грека, мы видим, как лучи света падают от Него на все, что Его окружает: на камни, на почву, на цветы, на траву, на все, и каждый раз, как луч Божественного света касается какого-либо предмета, в этом предмете ответно зажигается свет, он именно ответно светится. Это опять-таки показывает, что мир порабощен последствиям человеческого греха, но как таковой остался безгрешен и способен ответить божественным сиянием — сиянию Божию42.

И Церковь, уже не храм только, а все мы, — в положении этих апостолов и в положении всех верующих с тех пор. Мы собрались вокруг Христа, Его свет в нас живет. Все светлое, что в нас есть, — это Его свет. Это диво, и дивно то, что это возможно для нас так же, как было для апостолов, несмотря на нашу грешность. Потому что в грешности есть два аспекта. С одной стороны — слабость, бессилие, неспособность вырасти в полную меру нашего призвания, может быть, постепенное восхождение к тому, чего мы ищем, но до чего еще не доросли. Или грешность может быть отречением от Бога, отвращением от Него. Этого в Церкви нет. В Церкви мы грешны своей слабостью, своей забывчивостью, своей нерешительностью. Мы увлекаемся не тем, что в нас самое высокое и святое, но мы не отворачиваемся от Христа, Которому мы дали приют в этом храме, когда Он изгнан из стольких мест. В этом храме, где Он Господь и Хозяин, мы Его приютили, и Он этот приют превратил в Царство Божие, пришедшее в силе, в место, где Он царствует среди нас, которые Его признали, и не только приняли, а выбрали своим Царем, Господином, Господом.

В этом смысле храм является местом Преображения, где полнота Божества присутствует, где изливается на нас весь свет Божественный, где мы воспринимаем Его с трепетом, благоговением, любовью, благодарностью. И одновременно, когда мы оглядываемся на себя самих, мы видим, как мы недостойны той любви, которой нас одаряет Господь. И поэтому мы можем ликовать о том, что мы — дети Божии, и вместе с тем исповедовать свои грехи. Мы одновременно и мытарь, который у притолоки стоит, и бьет себя в грудь, и говорит: я недостоин войти в это святое пространство; и вместе с этим можем ликовать о том, что Господь нас, какие мы есть, не называет, как сказано в Евангелии, рабами, а называет друзьями (Ин 15:15) — потому что Он с нами поделился всем, что мы могли воспринять и понести и понять. Это так изумительно!

С одной стороны — наша греховность, с другой стороны — Божественная святость, а между ними, соединяя их, превосходя недостоинство наше, — покаяние, наше признание, что, да, мы грешны и недостойны Божественной любви, но что мы так за нее благодарны и готовы все, все сделать, что только можем, чтобы утешить Господа в том, что мы грешники. В каком-то смысле утешить Его в том, что из-за моей личной греховности Он стал человеком для того, чтобы умереть на кресте.

Вот что представляет собой это пространство, где полнота Божества невидимо обитает, но уже не так, как я говорил об алтаре, а обитает крестно, потому что Преображение нам говорит о том, что полнота сияющего Божества здесь ради того, чтобы умереть, вернее, о том, что Он умер для нашего спасения.

Если это воспринять, разве можно бестрепетно войти в храм, разве можно без трепета посмотреть на каждого человека, который находится здесь, с мыслью: он так Богом любим, что если бы только он на свете существовал как грешник, Господь стал бы человеком и готов был умереть, чтобы этот человек мог жить?! Строго говоря, в Церкви не может быть ненависти друг ко другу, не может быть вражды, не может даже быть безразличия. Как мы можем быть безразличны? как мы можем пройти мимо человека, за которого Бог по любви отдал Свою жизнь? Вот что мы собой представляем, мы, вот здесь, малая община, которая собралась сегодня вечером, и бо{'}льшая община, которая бывает здесь на богослужениях, и более широкая община, которая охватывает и ту, и другую.

А за пределами храма есть притвор и есть весь мир. Я хочу сказать вам нечто и об этом. В древности в притворе стояли те люди, которых называют оглашенными. О них мы молимся, но мы не знаем, в сущности, опытно, кто они. Это люди, до которых дошел какой-то оклик или человеческого голоса, как проповедь Иоанна Крестителя, как проповедь святых, которые шли, чтобы открыть Христа не ведающим Его, или отклик на прикосновение Самого Бога до глубин человеческой души. Но эти люди еще не знают, они что-то услышали и ощутили, и пришли для того, чтобы познать Бога. Эти люди раньше стояли в притворе, теперь они стоят в храме, но, в сущности, это одно и то же. Они стоят на грани двух миров, они еще не облеклись во Христа, они еще не стали храмом Святого Духа, но до них уже дошла благая весть.

А за этим, дальше — весь мир. Но мир не чужд Богу. Весь мир (не только люди, но и вещество этого мира) создан был Богом любовью для того, чтобы этот мир приобщился к той полноте жизни, которая есть Божественная жизнь. Весь мир создан для этого. Бог создал весь мир для того, чтобы отдать Себя этому миру, чтобы этот мир был пронизан Божественной жизнью, счастьем, которое мы называем блаженством. Вот мир, который вне, и как мы на него должны смотреть. С одной стороны, этот мир, может, Бога не знает и поэтому порой на Него восстает, он, может быть, научен Бога отрицать, ненавидеть или, возможно, запутан. Но этот мир дорог Богу до такой степени, что Бог его создал, стал человеком, жил как человек, умер за него и воскрес для того, чтобы все приобщить Себе. В этом мире дышит Святой Дух, в этом мире Дух Святой действует по-разному.

Святой Феофан Затворник говорит, что в Церкви Дух Святой принят каждым человеком с открытым сердцем. Он через Крещение, через Миропомазание пронизывает человека, и человек соединен и со Христом, и с Ним. А вне? Вне Дух Святой разлит по всей вселенной. Когда был сотворен мир, нам сказано, что Святой Дух дышал над миром при его создании, и этим дыханием Он вызывал из хаоса мирского все формы, всю жизнь, все становление, которое развивалось через миллионы лет. И теперь, говорит Феофан, Святой Дух во всем мире, даже там, где Бога отрицают, где о Нем не знают, находится, как море, которое бьет о скалы. Он бьет о каждую скалу в надежде, что она раскроется и станет вместилищем для Него.

Поэтому и на внешний, пусть безбожный, мир мы должны смотреть как на место, где действует Святой Дух, о Котором сказано: Дух дышит, где хочет (Ин 3:8), не по нашему велению и не по нашим соображениям, а там, где нужна вечная жизнь и спасение. Как это дивно! Как мы можем, зная это, смотреть на храм, в котором мы находимся, на эти стены, на эти врата, которые ведут нас в алтарь, и на ту дверь, через которую извне, из запутанного мира, где мы проводим наши дни, мы входим сюда, и на этот мир, запутанный — да, оскверненный, растерянный, который так дорог Богу. Это мир Преображения, потому что если вы вспомните рассказ о Преображении, он не кончается тем, что ученики увидели Христа во славе, он кончается другим. Ученики сказали: как нам здесь хорошо быть! Останемся здесь, построим три палатки, Тебе, Моисею и Илии, и пребудем здесь… Христа они видели во славе, Его слава, свет Его как бы переливался к ним, они были охвачены вечностью — куда же уходить? И Христос сказал: нет, Я нужен в долине, Я нужен в равнине. Я нужен там, где обо Мне и, может быть, об Отце Моем не знают, пойдем… И когда они спустились с горы, с чем они встретились? С человеческим горем, с человеческим бессилием верить (о, люди малой веры!), с человеческим несчастьем (Мф 17:14—21).

Так же и мы. Мы находимся здесь на горе Преображения, со всей слабостью нашей. И мы призваны стать такими учениками, которые могут выйти отсюда со Христом, нося в себе опыт знания, память о том, что здесь произошло с нами, и принести это внешнему миру, не проповедуя как бы «с высоты» нашего знания, а делясь нашим изумлением о том, что здесь с нами произошло.

Когда мы оглядываемся на храм, мы видим ограниченное пространство, как бы малый корабль, который несется по волнам житейского моря. И, глядя на стены, мы видим изображения святых, Божией Матери, чудес Господних, которые нам напоминают о том, что случилось. И с этим мы должны выйти из этого храма, с вестью для других.

А другие порой только потому не становятся учениками Христа, что их не учили правильно, им представляли нашу веру как альтернативу к безверию, старались убедить умственно. Но это никого никогда не убедит. Люди слушали апостолов, потому что видели в них такое сияние любви, такую мудрость, такую простоту. Это были люди, которые ожили.

Можно ли это сказать о нас? Конечно, каждый из нас кого-то любит, нескольких людей любит или коллективно любит всех. Вы наверно помните место из «Ракового корпуса» Солженицына, где описывается человек, о котором сказано, что он так любил человечество, что ненавидел всякого отдельного человека, который уродует лик человечества43. Разве это с нами не бывает? Разве мы умеем так любить каждого, чтобы не видеть в нем человека, уродующего облик Божией твари? И, с другой стороны, каждый из нас является иконой, и больше, чем иконой в каком-то смысле, потому что, как отец Сергий Булгаков сказал, каждый из нас является, через Крещение и Миропомазание, присутствием Христова воплощения44.

Мы — тело Христово, коллективно, как говорит апостол Павел, но каждый из нас является членом, то есть частицей этого тела Христова. Когда люди встречают нас, они должны бы ощущать, что в нас есть такая жизнь, которую они нигде никогда не встречали. И речь не идет о том, чтобы с ними спорить и убедить их в том, что их взгляды неправы, а о том, чтобы с такой любовью их принять, чтобы они готовы были услышать биение нашего сердца, проникнуть в нашу мысль.

Вот что мы можем принести миру. Здесь место Преображения. И свету Божию, Который здесь сияет, тихому Свету неизреченной Славы Божественной, мы должны помочь пролиться, излиться на весь мир. И тогда мы выполним свое задание, и тогда сами постигнем то, что нам надо постичь об Отце через Сына и через Духа: Сына, Который является Словом, Который нам открывает познание, и Духа, Который есть сила жизни, она пронизывает нас и приобщает нас к Богу.

В наступающей беседе я хочу говорить на темы, которые для меня не до конца прозрачны, о вещах, которые как-то дошли до моего сердца, которые нашли какую-то форму в моем понимании, но я себе отдаю отчет в том, что многое, многое остается мною непонятым, и многое остается такого, чего я не сумею передать ясным образом. Потерпите и продумайте сами на основании своего внутреннего опыта то, что я скажу, и особенно то, что вам представится — справедливо — не до конца прочувствованным, не продуманным до конца.

Вообще-то говоря, когда речь идет о Боге, о духовной жизни, мы не можем говорить, что до конца что-то пережили или что-то поняли. Краем души или, может быть, до самых глубин нашей души и сердца мы то или другое пережили и поняли, но наше понимание ограничено и не может, так же как и наш опыт, охватить тайны, которые покоятся в глубинах Божиих.

Мне вспоминается по этому поводу рассказ о том, как была сделана куколка из соли, и ей была дана жизнь. И эта куколка пошла в паломничество, ей хотелось повидать мир, узнать все. Она шла и в какой-то момент дошла до края моря-океана. Этого она никогда не видела, и из опыта, который у нее раньше был, она не могла вывести ничего, никакого понимания, никакого разумения. Она обратилась к океану и спросила: «Кто ты?». И океан ей ответил: «Я море». — «А что же это значит?» — «Это значит, что я — море» — «Но я как могу это понять?» — «А ты прикоснись ко мне». Куколка протянула ножку, прикоснулась к океанской воде, и маленькая крупица соли растаяла. И в тот момент куколка воскликнула: «Ах, понимаю!», — и вдруг осознала, что она не понимает больше, потому что поняла только та крупица, которая растворилась в море-океане. И она второй раз, третий раз коснулась этих вод, и каждый раз у нее был проблеск понимания, который потухал в момент, когда крупица, полностью приобщившаяся к океану, совсем отделялась от нее. Но жажда познания ее была такая, что она продолжала искать ответа, пока сама вся до конца не растаяла. И в тот момент она воскликнула: «Я — море-океан!». Она приобщилась к тайне моря. Она водой не стала, но она стала вместе с водой — океаном45.

Так, мне кажется, в нашей духовной жизни и особенно на примере святых мы видим, как человек прикасается самому святому, Божественному, и в какой-то момент непонимание превращается в мгновенное понимание, которое нас влечет к тому, чтобы дальше и дальше приобщаться к тайне нашего Бога и вечной жизни. И когда священник, или богослов, или просто человек, святой или грешный, старается говорить о Боге, он может говорить только так, как эта соляная куколка могла об океане говорить в тот момент, когда она прикоснулась к водам и растаяла в них. Через мгновение и она, и говорящий понимают, что они могут сказать только очень немногое. Поэтому то, о чем я хочу с вами говорить, это именно какое-то мгновенное прозрение того или другого, понимание того или другого. А вы это примите, продумайте на основании своего опыта, своего знания о Боге, о себе, о духовной жизни, и пойдите, конечно, дальше, чем я могу не только вас повести, но и сам пойти.

Я хочу сегодня говорить о том, каким образом опыт человека о Боге, о молитве, о таинствах может найти себе выражение в словах. И кроме того, как слова, или образы, или звуки, или движения, через которые мы стараемся друг другу передать наши знания о Боге, могут нечто передавать. Я попробую это сделать сколько можно ясным, и, вероятно, мне не удастся это сделать в одной беседе. Но начну вот с чего.

Когда мы думаем о святых, их самый глубинный опыт заключается в том, что они стали перед Богом, и Бог как бы явился им. Может быть, образно, может быть, в виде глубокого переживания, сознания: да, я стою перед Богом, Он тут, Он меня видит. Он пронизывает меня Своим взором. Он охватывает меня Своей любовью. Он меня соединяет с Собой Своей верой в меня и моей зачаточной верой в Него.

Эта первая встреча может быть очень простая. Если мы хотим научиться молитве, мы можем вечером ли, утром ли стать молчаливо в пустой комнате, где никого нет, кроме нас и невидимого Бога, и сказать: «Господи! Я знаю, что Ты тут. Буду ли я ощущать Твое присутствие или нет — не так уж важно, для меня достаточно знать, что Ты, по Своей любви и по Своему смирению, здесь, вместе со мной». И стоять, стоять перед Ним, иногда соединяясь с Ним только через движение неколеблющейся веры: я знаю, что Ты тут, потому что Ты меня создал для того, чтобы я с Тобой встретился и соединился… А иногда находит на человека сознание глубокого покоя, тишины, внутреннего безмолвия, и в этом безмолвии мы можем предстоять Живому Богу. Это не значит, что мы Его познаем умом; это значит, что мы несомненно знаем, что Он тут и что мы в Его присутствии. Бывает, что Бог сделает Себя явным, что не только в силу моей веры, но потому что Он хочет, чтобы я познал Его, Он откроется мне так или иначе.

Есть множество примеров такого рода, когда человек стоит перед Богом и как бы поглощается Его присутствием. В житии святого Серафима Саровского есть рассказ о том, как, когда он еще был дьяконом, во время Литургии вдруг он окаменел, он не мог двинуться, не мог слова сказать. Его отвели в сторону, и он стоял, как говорится в его житии, меняясь лицом все время, но не видя ничего, не ощущая ничего вокруг себя, потому что он весь ушел в Богозрение. Он ушел в Бога и как бы отделился от земли46. И потом постепенно он начал приходить в себя и стал обычным, тем Серафимом Саровским, которого мы знаем и любим, в котором нас поражает его простота, непосредственность, неусложненность. Но эта простота и неусложненность происходит не от того, что он простак, а от того, что он приобщился к Тому, о Котором святой Иоанн Кронштадтский говорит: Бог — препростое Существо. В Нем нет сложности, в Нем есть абсолютная, прозрачная цельность. К этой цельности приобщился тогда и Серафим. Но он не был еще в состоянии приобщиться к Богу до конца, потому что это значило бы умереть.

Бывают моменты, когда мы встречаемся с Богом как бы лицом к лицу. Я помню рассказ о молодом человеке, который начал читать Евангелие и вдруг с совершенной ясностью ощутил, что по ту сторону стола, перед которым он сидит, — Христос. Он ничего не видел, он не слышал ничего, это не было видение в каком бы то ни было смысле, но была абсолютная уверенность, что Христос стоит тут. И из неверующего он смог стать верующим.

Это как бы первичный опыт: встреча с Богом, когда мы всецело или хотя бы отчасти уходим в Него, как та соляная куколка, о которой я говорил: на мгновение, может быть, частично, а в какой-то момент жизни — всецело, до конца, неразделенно. И в тех людях, которые глубоко приобщились к Богу, это связано с молчанием. Потому что есть вещи, которые словом не передашь. Бывают моменты, когда молчание охватывает человека до самых глубин, и это молчание является как бы основной встречей с Богом.

Вы наверно знаете из опыта, как встреча с человеком может быть поверхностна или глубинна. Бывает так, что два человека друг друга знают, знакомы, открыты друг другу, потом в какой-то день они оказываются вдвоем, может быть, у камина и начинают разговаривать. Постепенно разговор утихает, потому что в комнате, где они находятся, такая всеохватывающая тишина, и через некоторое время они уже не только тихо между собой разговаривают, но молчат. И в этом молчании — встреча такой глубины, такой значительности, в этом молчании — счастье встречи и откровение друг о друге. После такой встречи в молчании можно, при случае, разговаривать друг со другом, но не от разговора будет зависеть взаимная приобщенность, глубина встречи: та совершилась в молчании, и она остается в молчании. Слова, которые выражают взаимные отношения, которые говорят о общей жизни, являются только как бы скорлупой, а в глубине пребывает это дивное молчание, молчание приобщенности, молчание единства.

И когда мы читаем жития святых, когда читаем их произведения, мы часто видим, что то, что они говорят, и то, чем они были, покоилось, корнями уходило в созерцательное молчание, когда человек корнями своими ушел в Бога, если даже всецело еще не является купиной неопалимой. Такой человек не может пребывать во внешнем молчании всегда и навсегда, но он может сохранить в себе это непостижимое молчание встречи и приобщенности к Богу и проявлять эту приобщенность всей своей жизнью.

Эта приобщенность к Богу может проявиться, как я уже вам сказал, в том сиянии, которое из человека исходит и другого человека приобщает к тайне Божьего присутствия. Я когда-то вам рассказывал, как в древности три паломника пришли к пустыннику со своими вопросами. Двое из них ставили вопросы и получали на них ответы, третий сидел и молчал. И когда им пора было уходить, пустынник обратился к третьему: «Что же ты ничего не спросишь?». И тот ему ответил: «Для меня достаточно было на тебя глядеть»47. Он глядел и через видимое как бы созерцал невидимое. Ему не нужны были конкретные ответы на конкретные вопросы, он приобщился всецелости того, что знал, чему был приобщен этот пустынник.

Но порой нужны слова, и эти слова доходят до нас, но доходят по-разному. Они доходят до нас в зависимости от того, как мы сами созрели. Помните, в Евангелии сколько раз говорится, что Христос Своим ученикам дает объяснения, а другим людям, которые еще не созрели к тому, чтобы понять объяснения, все говорится в притчах, картинно. Они усвоят картину, они запомнят образ, этот образ будет в них жить, и они постепенно будут глубже в него вглядываться и начнут что-то большее понимать.

Может быть, интересно то, что слово, которое на греческом языке означает притчу, — parabola; а парабола — это геометрическая фигура, в которой есть центр, окружность и два как бы рукава, которые уходят в бесконечность. И те, кому дано понимать, сразу доходят до центра, а другие должны идти дальше, дальше, дальше в глубь. Но и те, которые поняли, должны уходить в самые глубины, которые им указаны параболой. Поэтому даже притча, которая кажется такой простой, когда мы ничего еще почти не понимаем, может дойти до такой глубины, до такого всеобъемлющего величия, о котором мы понятия не можем иметь.

Но это слова, и в словах может заключаться очень многое. Не напрасно Христос назван Словом Божиим. И у одного из пророков нам сказано, что Бог говорит: слово Мое, которое исходит из уст Моих, не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно (Ис 55:11). Слово Божие воплощенное, Господь наш Иисус Христос, сказал нам истину о Боге, открыл нам путь. Но вместе с этим Слово Божие остается бездонно-таинственным, потому что Оно является выражением неизъяснимой тайны Божией.

Но не только словом мы можем передать то, что мы познали о Боге. И конечно, когда речь идет о святых, не только тем, что люди могут увидеть во святом, в том сиянии Божественном, которое им открывает тайну о Боге, но иногда звук голоса что-то доводит до человека. Вы наверно знаете, как изменчив голос человеческий, как он может быть сух и мертв, какой он может быть ласковый, какой он может быть глубокий и так далее. И вот, когда святые говорили, в их голосе люди слышали такие глубины, которые те не могли выразить только словами. И поэтому так значительно, как мы друг со другом говорим: из сердца ли, полного любви, сострадания, или из холодного сердца, безразличного. Как мы говорим? Человек слышит звук нашего голоса — что этот звук приносит ему? Не только слова: слова могут быть прекрасные, но не пережитые, слова могут прекрасные — и не донести до человека тот опыт, которого нет у говорящего.

И то же самое можно сказать о всех проявлениях человеческой деятельности, того, каков человек по отношению к другому. Человек познает Бога в конечном итоге только в самых глубинах своего молчания и Его присутствия, но выражать это может словом и действием, потому что дела милосердия, дела любви с собою приносят вопль другого человека, то познание о Боге, которое говорящий или действующий в себе носит. Как мы ответственны за слова, которые мы произносим, за взгляд, который мы кидаем, за звук нашего голоса, за прикосновение нашей руки, — все то, что нас связывает с другим человеком за пределом слов, в глубинах нашего молчания и его открытости к возможному молчанию, куда может влиться сознание Божественного присутствия!

И из этого следует, что мы можем начать понимать, каким образом складывались церковные песнопения, каким образом складывались молитвы святых. Церковные песнопения — это же песнь человеческой души, которая встретила Бога, это песнь живой души, которая поет свою радость о встрече с Богом, свое горе об одиночестве, или крик своего отчаяния о своем недостоинстве, или плач о потерянном друге. У нас есть пример тому в нашем церковном опыте. На похоронах мы читаем и поем стихиры, написанные в древности Иоанном Дамаскином. Он ушел молодым в монастырь. Он любил петь, любил стихи писать, и для того, чтобы его смирить, ему запретили и петь, и писать стихи. В какой-то момент умер его самый близкий друг. Иоанн пришел на похороны, и тогда случилось, да, чудо: он не удержался и запел, запел одну песнь после другой, провожая своего друга в вечную жизнь. И так он пел, и таковы были слова, что ему было дано разрешение и в будущем писать и петь. Песнь родилась из глубин души, и сколько других песней церковных рождались так. Подумайте о всем церковном пении, о древности и о современности — сколько живой души заложено…

Тут, может быть, следует сказать и другое: не только в церковном пении, но и во всей музыке, во всей красоте звука, который создал человек изначально, лежит это таинственное общение. Правда, многие из песнопений не рождены из глубокого духовного опыта, многие сочинения композиторов не родились из специфически религиозного опыта, но они родились из глубин души. Если думать о том, как рождается сочинение, то можно уловить, как этот человек в глубине своей души пережил нечто, что Бог ему дал пережить. Он не сумел увидеть Бога, он не сумел услышать Бога, но он услышал нечто потустороннее, нечто, что шло к нему из глубин, из недр Божественных. Он это пережил, это вошло в его душу, и он нашел пережитому посильное выражение, выразил это, как умел. А потом другие стали слушать и переживать. И постепенно, от Бога до человеческого опыта, до человеческого общения открылись глубокие музыкальные произведения, которые не все говорят о Боге, но все говорят: что-то коснулось глубин человеческой души, и человек это выразил пением, звуком, так же как мы видим, как пережитое выражается в поэзии.

Но тут есть два момента. С одной стороны, человек переживающий старается свое переживание выразить посильно, выразить пережитое, как умеет. С другой стороны, когда мы слышим то, что он написал, сочинил, пережил, мы это воспринимаем и понимаем, лишь постольку поскольку сами уже выросли в меру этого переживания. Есть вещи, которые можно понимать в сочинениях поэтов, или в музыке, или в картинах, только если сам пережил нечто приближающее тебя к этому пониманию. Если ты ничего подобного не переживал, ты пройдешь мимо. Если ты хоть краешком души это пережил, ты остановишься, прислушаешься, вглядишься, попробуешь понять глубже, глубже.

И так все на свете нам говорит о тайне Божией. Небеса поведают тайну Божию (Пс 18:2). Все вокруг нас говорит о тайне Божией и о человеческой трагедии, и нам надо научиться вслушиваться в то и в другое. Так рождались песнопения церковные, так рождались молитвы святых, об этом я уже говорил: каждая молитва выражает опыт данного святого о Боге, о себе самом, о жизни. И когда мы стараемся их читать, мы должны понимать, что полностью, всецело, так же как они это переживали, мы не можем их пережить, потому что мы не доросли, мы не открылись до конца. Но мы можем нечто уловить то тут, то там. Мы говорим «Господи!». Мы это можем понять так, что Господь — властитель, хозяин, что Он надо мной имеет все права, и трепетать перед Ним. Но мы можем сказать: «Господи, я Тебя познал из Евангелия, я Тебя познал из жизни, я Тебя выбираю Господом и Господином жизни моей, Ты мой Господь по моему выбору, а не потому что Ты сильнее, властнее меня». И тогда совершенно иначе мы произносим: Господи, и Владыко живота моего… Да, Ты — Господь, Которого я выбрал, Ты Господь, Которого я хочу иметь Хозяином, Наставником, Путем моей жизни.

И так можно читать все молитвы. Они говорят о Боге, они говорят о том, что пережил сам человек, и это мы можем понимать только в меру нашего собственного уразумения. Как это дивно, как это глубоко и богато! И когда мы доходим уже не до частной молитвы, а до самой Божественной литургии, тогда, как я уже вам говорил, случается нечто: встреча и слияние тварного и Божественного, временного и вечного видимо, ощутимо, так что мы можем слышать и видеть.

Я надеюсь, что хоть что-то было понятно в том, что я старался вам передать, что так дивно, так дивно.

 

Храм и богослужение

Я уже неоднократно извинялся перед вами за относительную, а, может быть, и не относительную, запутанность моих бесед, потому что то, о чем я говорил и хочу еще сказать, я не могу уложить в простые умственные категории: то, о чем речь идет, это события, состояния, явления, которые одновременно принадлежат вечности и времени, веществу тварного мира и нетварному Богу, судьбе человека и судьбе всего мира. И мне кажется порой, что то, что я хочу выразить, многие из вас, наверное, видели по телевидению: как на крепком, солидном фоне основной картины проходят одна за другой, не заменяя друг друга, не исключая друг друга, различные прозрачные картины, движимые какой-то силой.

Вот об этом мне хочется еще и еще говорить, чтобы мы попробовали вместе уловить это таинственное совпадение, взаимное проникновение тварного и нетварного, вечного и временного, вещественного и того, что нельзя даже описать.

Есть одна молитва в начале Литургии, которая это выражает очень четко, ясно, но мы к ней так привыкли, и она выражает истину такую родную, что мы не обращаем внимания на ту таинственность, которая в ней сокрыта: Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в раи с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняяй, Неописанный48. Речь идет здесь о Христе, Которого мы знаем по откровению как Сына Божия, вне времени, в глубинах Божества, в тех глубинах, о которых я уже говорил, где царит то, что мы можем только назвать безмолвием, где сияет такой чистый, совершенный свет, что мы не можем глядеть на этот свет, не ослепнув.

Мне хочется поговорить об алтаре, где совмещается и вечное, и настоящее, и будущее: алтарь — грань, которая не разделяет, но соединяет то, о чем я упомянул. Когда мы смотрим на алтарь, мы видим в нем предметы и не видим ту реальность, о которой говорят эти предметы. Мы видим столик проскомидии, то есть приготовления Святых Даров, там реально, вещественно происходит действие, совершаемое священником. Но вместе с этим именно перед этим столиком, именно во время проскомидии произносятся те слова, которые я привел раньше: Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в раи с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняяй, Неописанный.

Таким образом, этот стол, обыкновенный стол, является местом, где сочетаются небо и земля. Если мы взглянем дальше в алтарь, мы увидим в глубине его место, где ничего не происходит. Перед этим местом стоит кафедра епископа, за которым — икона, и эта икона нам говорит (что бы она ни изображала: Воскресение или другой какой праздник), что за этим пределом, где стоит кафедра епископа, — вся глубина Божией тайны, ее нельзя изобразить, ее нельзя очертать. Мы должны только смотреть и знать, что там, где мы ничего не видим, находится самая глубина тайны.

Кроме этого, мы видим престол, на котором будет совершаться приношение, освящение Даров. Этот престол имеет двойное значение. С одной стороны, это алтарь, алтарь заколения, алтарь, на котором возлегает Жертва заколения; к этому я еще вернусь. Но, с другой стороны, это престол, то есть то место, где восседает Царь. Царь этот — Христос, и когда мы находимся перед этим престолом, мы поклоняемся восседающему на нем Царю Славы, ставшему Человеком, и одновременно со священным ужасом созерцаем закланного Агнца.

Но это место, алтарь, не исчерпывает всего соотношения между Богом и Его тварью. Святые Дары, которые будут освящены, — это дар земли. Мы, люди, приносим хлеб и вино из своих домов, и из той части церкви, где мы стоим, они вносятся в алтарь. Это дар земли, но вместе с тем это дар падшего человека своему Спасителю. Это дар земли в том смысле, что земля, вся тварь стонет от человеческого греха и под человеческим грехом, но тварь остается безгрешной, она — жертва. Грешит только человек, и на всю тварь он налагает страдание, смерть, страх, ужас. И человек, находящийся вне алтаря — потому что там, в этом Святое Святых, нам еще места нет, — приносит дар земли, которую он оскверняет изо дня в день, но которая остается чистой перед Богом: она — мученица, она не грешница.

Некоторые отцы Церкви говорили именно об этом: о том, что вся тварь осталась непорочна, но стала жертвой и мученицей. И если мы видим ее как бы беснующейся, то это не потому что она потеряла свою девственную чистоту. Святой Феодор Студит говорит, что когда мы видим, как беснуется тварь вокруг нас, мы должны помнить, что она безгрешна, но подобна доброму коню, на котором восседает пьяный всадник. И этот всадник своим опьянением, своим бешенством вызывает у доброго коня те движения, те действия, ту ярость, которые он проявляет.

Человек приносит Богу дар земли. Бог сотворил землю, Бог сотворил зерно, Бог дал влагу. Человек трудился, да, но все сущностное — от Бога и остается чистым перед Богом, если даже оно внешне осквернено. Оно приносится обратно в алтарь, в область Божию. И этот хлеб, это вино по молитвам Церкви и силою Святого Духа, действием единственного Священника всей твари, Господа Иисуса Христа, приготовляется к тому, чтобы стать во время Литургии Телом и Кровью Христовыми — не силой молитвы священника или епископа — силой молитвы всей Церкви и открытостью душ человеческих, которые в благоговении и ужасе предстоят перед Богом и видят, что совершается: как Сам Бог тварь неоскверненную, чистую соединяет с Собой и делает ее тем, чем должна стать вся тварь, включая и грешного человека, — местом воплощения, Телом Христовым.

Но тут есть нечто изумительное и волнующее: это не могло бы случиться без свободного соучастия человека. Бог не насилует Свою тварь, Он не насильно спасает. Он отдает Себя на смерть для того, чтобы поверили в Его любовь, Он нам дает Своего Духа для того, чтобы мы приобщились к Нему. И все таинство спасения возможно только при свободном участии человека.

Говоря о том, как Сын Божий стал Сыном человеческим, святой Григорий Палама говорит, что воплощение Сына Божия было бы так же невозможно без соизволения Матери Божией, как оно было бы невозможно без воли Отца. Ангел принес Ей весть, и Она говорит: да будет Мне по слову твоему (Лк 1:38). Она не только пассивно принимает то, что дает Бог, Она всецело соучаствует в этом. И в этом смысле Она является дверью, через которую Спаситель Христос и Дух Святой вступают в мир, в котором мы живем. Дверь Небесная, Матерь Божия… И потому так значительны Царские врата, которые открываются на алтарь.

Есть момент в Литургии, который вы все знаете, — это великий вход, когда Дары, приготовленные хлеб и вино, выносятся через боковую дверь, проносятся перед народом и вносятся в алтарь. Ангел, изображенный на боковой двери, которая по левую сторону от вас, это архангел Гавриил, архангел Благовещения. А на Царских вратах — икона Божией Матери и изображение Благовещения. Христос, готовый войти в мир, готовый отдать Себя нам, и для нас, и за нас, выносится из алтаря, который является, как я уже говорил, вечностью, глубинами Божиими, проносится перед нами и вступает через ту дверь, на которой не только изображена Божия Матерь, но которая изображает собой Божию Матерь. И хлеб и вино полагаются на престол, который одновременно есть алтарь и царственный престол, где закланный Царь восседает во славе.

Таким образом, если мы смотрим на алтарь уже не вещественно, а стараясь увидеть, как переливаются время и вечность, мы видим: в глубинах его неизобразимое присутствие Всесвятой Троицы, те глубины Божества, откуда прозвучали слова, которые я столько раз приводил: как Отец говорил с Сыном о сотворении мира и о том, что это будет значить для Него заклание, распятие. Этого мы не видим, но это отображается в тех предметах и тех действиях, которые составляют Литургию: столик проскомидии, на котором приготовлены хлеб и вино, и самые хлеб и вино, которые принесены грешным человеком, но сами безгрешны и могут стать Телом и Кровью Христовыми так, как мы не можем ими стать. Мы можем только частично, сколько-то приобщиться, но хлеб и вино всецело становятся Телом и Кровью.

И мы видим в действиях Литургии, какое она имеет неповторимое значение. Я себе много-много лет ставил вопрос о том, почему наша Литургия имеет такое абсолютное значение. В списке богослужений она не состоит, она стоит особняком, она не «одна из» служб, она единственная в своем роде. Почему она так богата словами, молитвами, действиями? В сущности, если бы речь шла только о том, чтобы силой Святого Духа хлеб и вино стали Телом и Кровью Христовыми, не достаточно ли было бы помолиться?

Есть рассказ в житиях святых, в котором повествуется о детях, нескольких мальчиках, которые видели, что совершается в храме и в чистоте сердца решили это повторить. Они поставили стол, хлеб, вино и стали молиться о том, чтобы Дух Святой сошел на этот хлеб и вино, как в церкви бывает, и они стали бы Телом и Кровью Христовыми. И вдруг свет их осиял, и огонь сошел с неба на предложенные Дары. Дети в ужасе убежали и рассказали в городе. И епископ вместе с клиром торжественно, в облачениях вышел и этот хлеб и вино, которые силой и благодатью Святого Духа стали Телом и Кровью Христовыми, принес в алтарь49. Для того, чтобы совершилось это чудо, достаточно было, если можно так выразиться, совершенной чистоты сердечной этих детей, их неколеблющейся веры и ответа Божия на их веру и совершенную чистоту.

Мы этого не можем осуществить, мы недостаточно чисты для того, чтобы это было достаточно. И поэтому Божественная литургия постепенно строится. Она не «обросла» молитвами и символическими действиями, она строится так, что каждый человек может в свою меру в ней участвовать. Это сказывается в общем строе службы, которую вы так хорошо знаете.

Но есть еще другая сторона, которая вам, вероятно, в значительной мере неизвестна: это тайные молитвы, которые священник читает в то время, когда дьякон поет ту или другую ектенью. Народ их не слышит, и это жаль. Это жаль, потому что они не предназначены как «тайные» молитвы. Единственный документ, который у нас есть по этому поводу, принадлежит одному из византийских императоров, Юстиниану, который говорит, что тайные молитвы должны читаться достаточно громко и ясно, чтобы последний простолюдин мог их слышать и понимать50.

Они стали тайными по двум причинам, если не больше. Первая причина в том, что храмы стали все больше и больше, а эти молитвы в голос, громко выкрикивать невозможно, они слишком интимные, слишком теплые, слишком личные. И во-вторых, потому что из-за размеров церквей они все равно не были бы слышны. Я никогда эти молитвы не читал до того, как священником стал, потому что мне говорили, что эти молитвы настолько святые, освящающие того, кто их произносит, что только священник — не из своей святости, не из-за своих добродетелей, а облеченный, укутанный, защищенный святостью Божией — может их произносить. Поэтому для меня они были откровением, и мне хочется рано ли, поздно ли, на них остановиться, чтобы они вам тоже открыли новые глубины Литургии.

Я говорил уже коротко о том, что церковь, храм, в котором мы находимся, как бы представляет собой во время богослужения место Преображения. Вы наверно помните, как Христос преобразился перед Своими учениками, то есть воссиял невещественным Божественным светом в момент, когда речь шла окончательно о Его крестной смерти по любви к нам. И после этого Он вместе со Своими учениками спустился в долину, и там встретился Он с человеческим горем, и с колеблющейся верой, и со всем сумбуром мыслей, ожиданий, надежд и безнадежности людей (Мк 9:1—29).

В этом смысле храм, в котором мы находимся, очень похож и на гору Преображения, где три ученика пережили с такой силой видение Христа, воссиявшего Божественной славой в момент, когда Он жизнь Свою окончательно отдал для нас. Но также наш храм очень похож и на долину, куда Христос спустился с учениками Своими и где Он нашел всю многосложность человеческих переживаний — надежды, веры, колеблющейся надежды и колеблющейся веры, и полноты веры, и радости, и ужаса, и трепета, и недоумения, и искания.

И если посмотреть на нас самих в храме Божием, то во время богослужения хотя бы минутами мы здесь находимся именно на самой горе Преображения или в долине, где все это происходило. Это место, куда приходит Христос с проповедью, со Своим словом, и больше чем Своим словом, — Своим присутствием. Во время малого входа, когда дьякон с духовенством выносит Евангелие из алтаря и вносит его обратно и поются заповеди блаженства, — это проповедь Христа, которая проносится и доходит до слуха всех, кто присутствует. Но это также и видение Христа, конечно, не в лице священника, несмотря на то, что священник в каком-то смысле является иконой благодаря облачению, которое его личность закрывает. Но Евангелие — Слово Божие: Блаженны чистые сердцем, они Бога узрят (Мф 5:8). И когда хор произносит эти слова, выносится Евангелие и мы видим. Оно для нас еще закрыто, это еще не провозглашенное благовестие, но мы видим Христа проходящего в нашей среде, и мы должны и можем задуматься над тем, что Христос представляет для меня, кто я, кто Он, какое благовестие находится в Его устах, запечатленное в этой книге Евангельской.

Таким образом храм, где мы находимся, является именно миром человеческим, но миром людей, которые уже познали Христа и Его окружают. И среди нас, кроме людей, видимых нами, родных нам, близких нам или чуждых и дальних, мы видим иконы. Эти иконы нам напоминают о том, чего мы глазами не умеем видеть, потому что в нас нет зрячести, мы не можем, не умеем видеть невидимое. В храме находятся ангелы Божии, в храме находятся святые. Мы их не видим, хотя порой ощущаем их присутствие, мы их не видим, и поэтому церковь нам их показывает на иконостасе, на стенах, напоминая нам, что они вот тут, тут.

Есть рассказ в жизни одного из основателей Валаамского монастыря, Назария, как он пошел в странствие, и пришел в деревню, и к удивлению своему заметил, что в субботу вечером священник не готовится совершать всенощную. И он его спросил: «А вы разве совершаете утреню перед Литургией?» — «Нет, — говорит священник, — знаете, раньше я служил всенощную по вечерам и Литургию по утрам. Но я заметил, что люди на всенощную не приходят, они заняты своим делом, и я перестал служить: для кого мне служить?». И Назарий ему сказал: «Как вы ошибаетесь! Вы разве не понимаете, что где бы то ни было, где произносится хвала Богу, где возносится к Нему молитва или представляется покаяние или благодарность, если людей нет, то их ангелы-хранители окружают вас, молящегося, и потом, когда служба окончена, они спешат, спешат к тем людям, к которым они приставлены, и зажигают в них новые чувства, а порой, во время службы уносятся в деревню и пробуждают в своих пасомых желание прийти в церковь. Поэтому никогда не пропускайте службы». После этого Назарий ушел дальше в свой путь. Через несколько месяцев он возвращался и остановился у этого же священника в этой же деревне и с изумлением увидел, что в субботу не только священник служит, но церковь полна. Видно, ангелы Божии, вдохновленные церковной молитвой, присутствием Самого Христа в храме, возбудили желание у пасомых прийти и молиться51.

Мы ангелов Божиих не видим, мы себе даже не отдаем отчета, что каждый из нас, который стоит в храме, стоит рядом со своим ангелом-хранителем, что каждый из нас через святого, имя которого носит, приводит в храм благословение, молитву, если не личное присутствие этого святого. И поэтому так важно, что в храме мы видим иконы. Они нам говорят: ты не видишь святых, но они тут, ты не ощущаешь даже их присутствия, но когда ты молишься на икону, тебя пронизывает трепет, благоговение, любовь… А иногда бывает более явственное присутствие, когда кто-либо находящийся в храме явно ощущает присутствие одного из святых. Это бывает. Это бывает не в меру святости того, кто это ощущает, а, может быть, потому что ему надо было проснуться к духовной жизни, и это его разбудило.

Я помню, когда мы создавали этот храм, мы поставили икону святителя Николая Чудотворца вот здесь на перегородку, потому что несколько человек говорили о том, что святой Николай Чудотворец присутствует лично, живой на нашем богослужении. И был еще другой случай, когда в течение долгого времени, когда было трудно, — о как трудно! — создавать новый храм, новый приход, новую жизнь, в глубине алтаря стоял святой патриарх Сергий. Он не канонизован, но в глазах многих из нас он святой. И он присутствовал и благословлял народ.

Поэтому мы должны помнить, что мы не одни в этом храме, что этот храм полон присутствием святых, ангелов Божиих, наших родных ангелов-хранителей, и что так дивно, что мы можем вместе с ними молиться. Да, мы слепы, поэтому и поставлены иконы. Но иконы — не мертвое изображение. Мы все знаем, как, когда мы станем перед иконой, начинается общение, но не между деревом и красками, а между святым, который изображен, и нами. И это настолько сильно, явственно в сознании некоторых людей, что святой Иоанн Златоуст, говоря о молитве, написал, что когда ты хочешь помолиться, стань перед иконой, взгляни на нее, осознай присутствие и затем закрой глаза, чтобы икона тебе не закрывала живое присутствие самого святого, и говори с ним, живым. Таким образом икона делается как бы окном: мы подходим к этому окну, смотрим в окно, и когда закрываем глаза, это окно раскрывается, и перед нами сам святой, и мы с ним можем говорить.

То же самое, конечно, мы можем осознать, должны осознать, когда молимся перед иконой Божией Матери или Христа Спасителя. Мы можем взглянуть, чтобы наши глаза напомнили нам о Его присутствии, о Ее присутствии, и затем закрыть глаза, потому что Он тут, Она здесь. Мы можем сказать: «Владычица! Какое это чудо! Я недостоин к Тебе подойти, а Ты мне позволяешь быть в Твоем присутствии! Ты здесь!.. Господи, Ты здесь! Я могу молчать в Твоем присутствии, потому что без слов совершается глубинное общение между нами и без слов Твоя благодать пронизывает мое сердце, проникает мой ум, преображает меня, делает меня иным». Не каждый раз человек это явственно ощущает, но порой может это ощутить. И это так дивно.

Вот что происходит в храме благодаря тому, что и ангелы Божии, и святые, и Пресвятая Богородица, и Христос Спаситель, и Дух Святой, веющий над нами, — все здесь. Если бы только мы могли это осознавать со всей глубиной, мы могли бы войти в храм, закрыть глаза и знать, что мы в присутствии Божием, мы в раю Божием и что вокруг Бога собраны все те, которые Ему оказались верными в течение всей жизни, порой — жизнью и смертью.

В этом смысле храм — уже встреча с вечностью. И если бы мы это себе повторяли, если бы мы напоминали себе это! А что Христос тут есть и действует, мы это знаем из самого хода богослужения. К этому я вернусь в свое время. Так бы хотелось, чтобы мы научились это переживать, хотя бы помнить, хотя бы знать и минутами, да, переживать, когда вдруг нас коснется живое чувство, рожденное действием Святого Духа или воспоминанием, сознанием того, где мы, с Кем мы, Кто тут. И поэтому так важно, что мы можем взглянуть на иконы и знать, что они для нас — знак присутствия этих святых. Это не просто изображения, это нам напоминания, это знак того, что святые тут, хотя мы не видим. Как это дивно!

Но церковь не кончается храмом, в котором мы молимся. Открывается дверь в притвор, и из притвора — на улицу, в широкий, далекий мир. В древности в притворе стояли оглашенные, после того как прошла часть Литургии, которая была им открыта, после того как были сказаны слова: «Оглашенные, изыдите», чтобы никто от оглашенных здесь не оставался, чтобы только верные, то есть уже крещеные, были в храме для продолжения службы. Мы теперь эти слова повторяем, потому что они напоминают еще не крещеным о том, что они вступают в область, которая превосходит достигнутый или, вернее, дарованный им уже опыт, а перед нами, крещеными ставят вопрос: а ты на самом деле можешь стоять здесь, когда кто-то другой не имеет права стоять? Действительно ли в тебе произошло нечто такое, что не произошло в других? Действительно ли Крещение и Помазание миром тебя так соединило со Христом и с Духом Святым, как другие еще не соединены?.. Мы должны себе ставить этот вопрос каждый раз, каждый раз, потому что, только ставя вопрос, мы можем обратиться к себе самим вновь и вновь и переоценивать свою греховность и свой опыт о Боге. Ведь то и другое присутствует в нас одновременно: мы грешники, да, но мы познали Бога.

Притвор теперь пустой, притвор теперь просто место, через которое проходят люди, чтобы прийти в храм. Но он не потерял своего значения, потому что, проходя через этот притвор, мы должны помнить: когда-то я был чужд Церкви. Устав церковный говорит, что, исходя из дома и идя в храм, человек должен всю дорогу молиться: молиться или установленными молитвами, или своими словами, помня о том, что он сейчас идет в место, которое всецело, неограниченно принадлежит Богу, которое всецело переполнено Божественной благодатью, если мы ее не чувствуем, то по нашей греховности, и что надо готовиться в течение всего пути к тому, чтобы переступить порог. Вы наверно помните рассказ о мытаре и фарисее. Мытарь именно так вошел в храм, он пошел, зная, что по его недостоинству ему там места нет, что он не имеет права там быть, что он может вступить только по милости Божией, по жалости Божией, по снисхождению Божиему. И он себя бил в грудь, и каялся, и не смел дальше войти: Боже, милостив буди мне грешному! Фарисей вошел: у него были добрые дела, он исполнял все правила и поэтому чувствовал, что имеет право вступить в этот храм. И Христос нам говорит, кто ушел домой более оправданный (Лк 18:9—14).

И каждый из нас, входя в храм, должен перед собой ставить этот вопрос: кто я? Когда я переступаю эту грань, чувствую ли я, что вступаю в место такое святое, куда не имею права вступить, в которое я могу вступить только по милости и по любви Божией и потому что я любим другими людьми, которые меня перед Богом держат своей молитвой: Прими, Господи, его, прими, Господи, ее, благослови!.. И тогда мы можем вступить, отчасти с молитвой мытаря, отчасти с другой молитвой: «Господи, по молитвам тех, кто любит меня, позволь мне войти в храм, спаси меня!». И взглянуть вокруг себя, и увидеть, что мы можем вступить в это святое место, потому что нас принимает, охватывает, поглощает любовь других людей, которые тоже грешные, тоже несовершенные, но именно поэтому могут нам сострадать, могут нас принимать в сердце, могут молиться о нас: «Господи, Ты меня пустил, неужели Ты не пустишь его, неужели Ты не допустишь ее в Твое присутствие?».

Но дальше, за пределом храма, разверзается весь мир, и этот мир открыт храму и открыт Богу, и это мы должны помнить. Мы слишком часто приходим в храм, думая: мы сейчас вошли в область Божию, в этой области Бог да мы, потому что мы верующие, потому что мы крещены, потому что нам дан Дух Святой в Миропомазании, потому что мы причащаемся, и мы у себя, дома, на родине. И мы забываем, что Христос пришел на землю для того, чтобы спасти весь мир, всех, за всех Он отдал Свою жизнь. Все ли умеют принять этот дар — об этом мы судить не можем, но мы можем знать одно: что Бог Свою жизнь отдал для тех, которые за пределами этого храма, которые никогда сюда не придут, но кого Бог так возлюбил, что Он Сына Своего Единородного за них дал.

И поэтому мы должны помнить, что в конце Литургии, когда мы насыщены Божественной благодатью и милостью, когда нам была дана молитва, когда мы находились в присутствии Самого Христа, когда веял над нами Дух Святой, когда невидимо, в глубинах, находился Отец, когда мы слышали в Евангелии проповедь Самого Христа, Его слова, обращенные через тысячелетия к нам, к каждому из нас лично, мы должны помнить, что нам сейчас велено выйти в мир с благовестием, вернуться не в мир чуждый, не в серый, скучный, оскверненный мир, а вернуться в мир, куда нас посылает Господь с благовестием. И это благовестие, конечно, не заключается в одних словах. Да, мы можем делиться с теми, кто захочет нас слышать, нашей верой, но есть нечто большее, что мы можем принести в мир, — это преображенное наше присутствие.

Каждый из нас призван быть живым человеком, входящим в область, где есть полуживые люди, оживающие люди или еще окаменевшие люди. И в эту область мы должны войти без слов иногда, нет, большей частью без слов, но войти, сияя благодатью Святого Духа, чтобы люди, глядя на нас, могли сказать: что случилось с этим человеком? он не как все, он не как мы, в нем есть что-то, о чем мы и понятия не имеем! Он живой такой полнотой жизни, которой я не знаю!.. А глядя на нас как на общину, как на людей собранных, люди должны бы повторять слова, которые цитирует Тертуллиан в своем послании римскому императору в защиту христиан, где он говорит: Люди, глядя на нас (то есть на христиан), недоумевают и говорят: как они друг друга любят52! Не простой любовью отца, матери по отношению к ребенку, дитяти по отношению к родителям, друга по отношению к другу, невесты по отношению к жениху и так далее; нет, иной любовью, любовью, которая дает каждому человеку прозреть в каждом другом образ Божий: в верующем — воссиявший, оживший хотя бы отчасти образ Божий, а в неверующем — зачаточно находящийся в нем, как бы видеть Христа, лежащего во гробе, еще не воскресшего. И в каждом человеке это видеть, потому что каждый человек создан по образу и подобию Божию.

И тогда алтарь, храм, его преддверие и мир сливаются в одну неописуемую тайну Божественной любви, Божиего дара Себя Самого, Божиего призыва: Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас (Мф 11:28). Если бы только мы могли это сознавать! Если бы мы, священники, которые служим, могли это сознавать глубоко, и входили бы в храм, и выходили из него в притвор, и из притвора — в широкий обезбоженный мир, но голодный мир, ищущий мир, истосковавшийся мир, как Церковь была бы действенна!

И тут нам надо вернуться к мысли о первохристианской общине. Христиан было мало, они были гонимы, быть христианином значило, что ты, может быть, умрешь на костре, под мечом или еще каким-то образом погибнешь. И эти люди входили в мир с благовестием, порой без слов, но явлением своей личности, вернее — становясь прозрачными к присутствию Христа в них самих. Не я живу, во мне живет Христос, говорит апостол Павел в одном из своих посланий (Гал 2:2). Если бы люди, которые нас встречают, ставили перед собой вопрос: что это за человек? сколько в нем никогда не испытанной мною любви, и света, и человечности, и благоговения по отношению ко мне! — как бы мир менялся вокруг нас.

Вот то, что я хотел вам сказать о храме и о том, как храм должен быть ключом, бьющим в мире, как мы, приходящие во храм, потускневшие от обычной жизни, должны были бы делаться светлыми, прозрачными, новыми, и выходили бы не для того, чтобы замкнуться в малую христианскую или семейную общину, а для того, чтобы принести всем, кто встретится нам, любовь Божию. И люди этого не всегда ожидают. Я вспоминаю, как раз в Москве я в лавке что-то покупал. Я поблагодарил продавщицу и улыбнулся, и она на меня посмотрела суровыми глазами и сказала: «Чего вы улыбаетесь? Мы с вами даже не знакомы». Я ей тогда объяснил: «Я улыбнулся, потому что вы так внимательно и дружелюбно мне послужили, я вам благодарен». И если все люди, кого мы встречаем, могли бы так отозваться — не как продавщица, а понять то, что я ей сказал, то многое переменилось бы вокруг нас.

На этом я кончу свою беседу о храме. Вероятно, я кое к чему еще вернусь. Как вы знаете, я своих бесед не готовлю досконально, и поэтому, наверное, что-нибудь еще надо было бы сказать. Но примите это, подумайте над этим, и когда будете приходить в храм, посмотрите: вы в доме Божием, вокруг вас святые, тут невидимо предстоят ангелы, веет Духом Святым. Мы все — Божии дети любимые, как же мы можем друг друга обойти? Как мы можем не научиться любить друг друга? не потому что тот или другой человек нам нравится, а потому что он — живая икона.

Думаю, пора нам говорить о Божественной литургии, продумать ее вместе. Мы все ее переживаем каждый раз, когда бываем в церкви, но не всегда достаточно продумываем то, что она нам приносит. Отчасти потому что нас молитва церковная уносит, как на крыльях, как маленькую ладью на волнах, и пока идет молитва, задумываться над самой молитвой и над тем, что происходит, конечно, мы не можем и не должны, потому что должны уходить в молитву так глубоко, чтобы она нас пронизывала и чтобы собственных мыслей в тот момент не было и мы не могли бы оглядываться на себя самих.

Но приходят моменты, когда хочется подумать о том, что пережито в Литургии, в молитве. За последнее время Божественная литургия начала осмысливаться для меня как-то по-новому, и мне хочется с вами поделиться этим, не потому что мои мысли глубоки или значительны, а потому что мне хочется с вами делиться самым драгоценным, что у меня есть. Это драгоценное, конечно, далеко не совершенно, полноты, которую отцы Церкви переживали, я пережить не могу. Я вспоминаю, например, рассказ из жизни святого Пафнутия Боровского, который жил в монастыре и был затворником. В какой-то момент там не оказалось священника, который мог бы послужить Литургию, и его вызвали, и он пришел, и он служил, а в конце Литургии обратился к монахам и сказал: «Если даже когда-нибудь у вас не будет священника, не просите меня совершать Литургию, потому что совершить ее еще раз я не мог бы, оставшись живым». Как это далеко от того, как мы легко Литургию воспринимаем! Мы ценим пение, мы ценим слова молитвенные, но остаемся в сознании самих себя и того, что происходит вокруг.

И вот мне хочется поделиться с вами тем, что собралось за многие годы из чтения, из размышления или из того, что приходит каждому священнику, когда он совершает Литургию. О месте, где она совершается, то есть о храме, я уже кое-что сказал, а теперь мне хочется сказать нечто и о нас самих в этом храме. И первый вопрос, который мне хочется поставить пред вами, следующий: кто участник и кто совершитель в богослужениях и в частной молитве?

Если говорить о частной молитве, вопрос кажется очень простым: по моей вере, пусть она слаба, несовершенна, я становлюсь перед Богом, стою перед Ним безмолвно, стою перед Ним с какой-то внутренней пустотой, открытый, с такой пустотой, которую может заполнить только Божие присутствие. И когда я стал перед Богом, и открылся Ему, и замолк, когда утихли во мне обыкновенные мои мысли и чувства, я могу к Нему обратиться со словами. Эти слова могут быть мои собственные, эти слова могут быть слова святых, эти слова могут быть очень богаты содержанием без того, чтобы мы сознавали это с ясностью.

Вот мы встали перед Богом, мы замолкли. И первое, что мы можем Ему сказать: «Господи, спасибо Тебе, что Ты мне, мне, при моем недостоинстве, при моей слабости, позволяешь стать перед Тобой. С одной стороны, я переживаю Твое бесконечное величество. Я сознаю, что я так мал, так недостоин, что не имею права становиться перед Тобой, даже поклониться земно; а с другой стороны, я Тебя знаю как Господа моего, как моего Спасителя, да, я скажу — как моего Друга». И это не кощунственное слово, потому что именно это слово употребил Христос, когда Он сказал: Я больше вас не называю слугами, рабами, а друзьями, потому что слуга не знает воли господина своего, а Я все вам сказал (Ин 15:15). Он все нам сказал, Он открыл нам Свое сердце, Он открыл нам основные истины об Отце, о Себе Самом, о Святом Духе, о нас, о каждом из нас. И потому что Он такой, я могу к Нему обратиться и сказать: «Господи, спасибо, что Ты позволяешь мне стать перед Тобой не с чувством ужаса, страха, а с чувством трепета, благоговейного трепета и благодарности за то, что Ты позволяешь мне так перед Тобою стать!».

А затем мы можем молчать. Мы можем молчать в дивном сознании Его присутствия и того, что мне позволено стоять перед Ним, быть с Ним, что мне не надо выполнять каких бы то ни было обрядов: достаточно того, чтобы моя душа жаждала встречи с Ним, чтобы сердце было открыто и чтобы была во мне решимость или хотя бы глубокое желание быть Его учеником или, как Он сказал, Его другом. О том, как мы можем молиться словами, я уже говорил, и не раз. Повторю только одно: мы должны говорить с Богом нашими словами. Даже если эти слова мы берем из псалмов, из молитв святых, чтобы я мог их произнести как свою молитву, они должны стать моими словами, не просто повторением того, что я вычитал в книге, или того, что я сейчас могу прочесть Ему вслух. Слова, которые тот или другой святой произносил, и то, что он говорил, запало мне в сердце, стало моим собственным чувством, моей собственной молитвой, моим устремлением к Богу, моим отношением к Нему, и я могу эти слова употребить, потому что они так совершенны, настолько совершеннее того, что я мог бы сам сказать, однако они стали моими. Как это дивно! Если так относиться к молитвам святых, тогда мы можем постепенно углубляться в их смысл не путем какого-то умственного размышления, а путем приобщенности: приобщенности к этим святым, к их опыту, к их словам.

И тогда случается еще другое: эти святые, которые в момент крайнего восторга и радости или глубочайшего покаяния говорили те или другие слова, нам делаются своими, родными. Вы, может, помните, как в одном из псалмов царь Давид прерывает свою речь и восклицает: Радость Ты моя53!. А потом продолжает свою речь. Как это дивно! Он говорил Богу то, что надо было сказать, то, что он чувствовал, что думал, чем жил. Но сознание, что он перед Богом, так преисполнило его душу, что он не мог продолжать своей речи и только мог воскликнуть: «Радость Ты моя!». В других молитвах мы встречаем покаяние, но покаяние это должно стать нашим. Конечно, не в той мере, в которой оно было опытом того или другого святого, нет, в меру моей малости, но все равно. Мы не можем, например, 50-й псалом, который постоянно читается в церкви: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Богу читать вслух, как бы зная, что это — самое лучшее, что я могу сказать в виде покаяния. Если эти слова не вырываются из моего сердца или, во всяком случае, не выражают моего сознания, то они еще до меня не дошли. Конечно, они дойдут до Бога, но не в том виде, в котором я их произношу. Бог послушает меня и скажет: «Бедненький, бедненький, он что-то учуял в этих словах, но он их еще не умеет пережить». Из этой жалости Он нас помилует, да, и Он поможет нам на Его жалость отозваться.

И вот когда мы так молимся, кто участвует в этой молитве? Участвую я сам, конечно, участвует победоносным образом Сам Господь, к Которому я обращаюсь, участвуют те святые, наставники, которые меня научили так молиться, но они не издали соучаствуют в моей молитве. Когда мы начинаем молиться их словами, они сами участвуют в этой молитве. Мне кажется, что когда мы произносим слова, которые выражали до самых глубин опыт покаяния, благодарность, любовь к Богу, любовь к людям того или другого святого, несмотря на то, что я Богу могу принести эти слова только из собственной бедноты сердечной и умственной, святой эти слова берет и возносит к Богу. И это дивно. Я повторю сейчас нечто, что я уже говорил, и не раз, но что для меня такое большое значение имеет. Как-то мне нужно было помолиться Богу о нужде, а веры у меня не было в то, что та молитва, которую я буду употреблять, написанная одним из святых, может дойти до Бога, в том смысле, что я не верил, что она может быть исполнена. А вместе с этим нужда была настоящая и большая. Я обратился к святому, который написал эту молитву, и сказал: «Ты эту молитву составил с полной верой. Я не верю в то, что получится что-нибудь, но ты в это верил и сейчас веришь. Я буду произносить твои слова, а ты эту мою молитву вознеси к Богу». И так оно и случилось. Я прочел эту молитву, предоставив тому святому, который верил в свою собственную молитву, вознести ее до Бога, и Бог ответил на эту молитву, исполнил прошение, которое мною было Ему поднесено без моей веры, но с надеждой. Я не верил, что случится нечто, но сверх надежды надеялся, и святой мне в этом помог.

Таким образом, когда мы молимся даже частным образом дома, участвует вся полнота Всесвятой Троицы, участвует, Каждый по-своему: Спаситель, Дух Святой, Отец, участвую я, участвуют те святые, слова которых я употребляю и которые их оживляют как бы, дают им жизнь, чтобы они вознеслись к Богу. Это значит, что каждый раз, когда кто-либо из нас молится даже самыми простыми словами, вся полнота Церкви участвует: и ангел мой хранитель, и Божия Матерь, и Всесвятая Троица в каждом Ее Лице, и святые, чьи слова я приношу. Молитва в этом смысле никогда не бывает одинокой, она охватывает всю тайну Церкви. Это молитвы утренние, это молитвы вечерние, это молитвы, которые мы можем произносить в любую часть дня и ночи.

Но есть другие молитвы, молитвы, где совершается нечто Самим Богом, молитвы, которые не только — обращение к Богу о том, чтобы то или другое исполнилось, а молитвы тайносовершительные. Последний предел в этом отношении, конечно, — Божественная литургия, когда мы молимся о том, чтобы этот хлеб, это вино сошествием Святого Духа стали Телом и Кровью Христовыми. Мы этого совершить не можем, мы только можем сказать: Твоя от Твоих, как мы и говорим на Литургии. Хлеб, вино — Твои, и мы их возносим Тебе, Ты их приобщи Себе Самому, чтобы они к нам вернулись, совершая чудо нашего приобщения к Тебе. К этому я еще вернусь.

Но не только в Божественной литургии совершается такая тайна. Есть другие действия, которые мы легко называем обрядами. Обряд для нас на обычном языке больше говорит о форме, чем о содержании. Есть действия церковные, которые охватывают все то, о чем я говорил, но с особенной силой — тварное вещество нашего мира. О том, как хлеб и вино приобщаются тайне Божества, я скажу позже, а сейчас хочу сказать о другом. Мы все можем освятить, то есть принести Богу и сказать Ему: «Господи, благослови это!». Но «благослови» не значит: оставь это вне Себя, сказав доброе слово об этом, это значит: прими это как Свое, и пусть оно к нам вернется от Тебя, как сейчас оно к Тебе подымается от нас. Есть целый ряд таких действий церковных. Мы освящаем священнические одежды, чтобы они не были просто одеждой, которую носит священник ради того чтобы не быть похожим на других, или чтобы эти священнические одежды, то есть облачения, нам напоминали о чем-то. Нет, мы их освящаем для того, чтобы они были собственные Богу и чтобы, когда мы их надеваем, мы как бы облекались в вещественную благодать. С каким трепетом дьякон, священник, епископ должны на себя надевать каждую из этих одежд, которые были принесены Богу с молитвой: освяти их, пусть они будут благодатны, пусть они покроют слабость и недостоинство мои, но пусть люди видят в них и через них — Тебя действующего.

Мы освящаем иконы. Это гораздо проще, легче понять, но мы не всегда задумываемся над тем, что случается с иконой, которую мы освящаем. Икона — это дерево, это краски, это линии, изображающие Троицу, Спасителя, Божию Матерь, святых, события Ветхого или Нового Завета, но это не только картинки. Когда мы молимся о том, чтобы Бог их освятил, мы молимся о том, чтобы они каким-то для нас непостижимым образом были приобщены тайне Божественной благодати. И мы так благоговейно, трепетно относимся к иконе, не только потому что почитаем то лицо, которое на ней изображено, а потому что самая икона от дерева до краски каким-то образом принадлежит преображенному миру, миру, в котором действует, живет Сам Бог.

И еще один пример хочу вам дать, который меня всегда глубоко волнует, — это освящение колокола. В молитве освящения мы молимся о том, чтобы Бог этот колокол благословил так, чтобы когда он будет звучать, его звук пробуждал спящие души. Здесь мы говорим не о том, чтобы человек услышал звук и как-то на звук отозвался, мы молимся о том, чтобы этот звук донес до души человека что-то (и мы не знаем, что), что его пробудит, что его откроет к вечной жизни, к Божиему присутствию.

И таким образом, если поставить вопрос о том, что включает собой даже частная молитва, даже меньшие чины благословения предметов, мы видим, что охватывается молитвой весь мир. Как я сказал уже, в любой молитве присутствует и Святая Троица, и Пречистая Дева, и ангелы Божии, и наш ангел-хранитель, и святые, и весь вещественный мир, потому что весь вещественный мир способен принять благодать Божию. Человек согрешил, но мир не согрешил, мир в плену у человеческого греха, но сам по себе он безгрешен. И как дивно, что можно в церковную молитву, которая глубже, шире всякой нашей частной молитвы, этот мир включить, чтобы этот мир стал вместе с нами участником жизни Божией, изливающейся в нас через благодать. Все это относится к частной молитве или к обычной молитве, которую мы произносим вместе.

Есть разница между частной молитвой и соборной молитвой, общей молитвой малого или большого числа людей. Кто-то из отцов Церкви сказал: «Кто видел брата своего, тот видел Бога своего»54. Каждый человек — живая икона. Каждый человек, который был крещен, которому был дан дар Святого Духа в Миропомазании, усыновлен через Сына Божия Богу и Отцу. И это мы должны помнить, это потрясающая мысль. Когда Христос на вопрос Своих учеников о том, как молиться, им говорит: Молитесь так: Отче наш иже еси на небесех… (Лк 11:2), Он не говорил только о том, чтобы они сознавали друг друга братьями и сестрами. Когда Он говорит: Отче наш, Он подразумевает: «Мой Отец и ваш Отец». И когда мы произносим эти слова молитвенные, мы должны сознавать, что это создает между нами и всеми людьми братство, но вместе с тем это братство является братством и со Христом. И только вместе со Христом, только во Христе можем мы назвать Небесного Отца нашего Отцом не в переносном смысле слова: мы — братья Христа, сестры Христовы, и потому Отец Его является и нашим Отцом. Может быть, то, что я сегодня говорил, вы и от меня, и от других слышали, и не раз, но есть вещи, которые надо слышать вновь и вновь, над ними надо задуматься, и так, как я сегодня их вам представлял, то есть все вместе, я не делал раньше.

Но есть еще одно измерение: это Божественная литургия. В ней участвуют все и участвует все. Участвуем мы все — верой, надеждой, голодом, покаянием, благодарностью, криком души, мольбой, но в Литургии участвует вся полнота церковная. Церковь — это богочеловеческое общество, где Бог и люди составляют одно таинственное общество, таинственное потому, что этого объяснить нельзя, этого доказать в каком-то смысле нельзя, но это можно знать внутренним опытом. Это можно передавать через внутренний опыт тем, кто еще этого не познал, не пережил.

Кто участник в Литургии, кто ее совершитель? О Совершителе я уже упомянул в начале беседы: освятить хлеб, чтобы этот хлеб стал Телом Христовым, и вино, чтобы оно стало Кровью Христовой, никакой человек не может. Никакая человеческая сила, даже богоданная благодать, не может дать человеку власть превратить хлеб в Христово Тело, вино — в Кровь Христову, никто этого не может совершить и никто бы не дерзнул. И еще: Бог приобщает Свою тварь Себе и Своей жизни, но Он не требует от нее, чтобы она перестала быть собой, Он не заставляет хлеб перестать быть хлебом, вино — перестать быть вином. Он таинственно пронизывает этот хлеб и это вино Своим собственным присутствием силою Святого Духа. Совершитель Литургии, в конечном итоге, Сам Господь Иисус Христос. И в молитве перед освящением Даров священник говорит: Ты — Приносящий и Приносимый, Ты — Приемляй (то есть Принимающий) и Раздаваемый55. Мы верим, что когда мы молимся Святому Духу, то Дух Святой сходит на Дары, которые мы принесли, и совершается чудо не нами, а Единственным Первосвященником всей твари, Господом Иисусом Христом. И тогда ставится вопрос: каково же наше место, место мирян, место священнослужителей, где мы?

И тут, мне кажется, надо помнить очень важную вещь. На русском языке «миряне» и «духовенство» по смыслу слов кажутся такими разными: миряне — это те, которые миру принадлежат, священнослужители — это те, которые принадлежат храму, но это очень бедный перевод древнего слова. На греческом языке те, кого мы называем мирянами, называются laos, лаос, это народ, это Божий народ, и в этом смысле все мы принадлежим к этому народу. У нас есть различные должности, различные задания в Церкви, но мы все в этом смысле народ Божий, царственное священство, народ свят, о котором говорит апостол (1 Пет 2:9). Народ свят — это значит народ, который Бог взял в удел, освятил, чтобы этот народ совершил дело спасения всей твари. Это не значит, что мы теперь уже святы в обычном смысле этого слова, это значит, что мы посвящены и освящены для совершения дела Господня. А царственное священство — очень великое и страшное выражение. Есть у Василия Великого место, которое я уже вам упоминал, о том, что править может любой человек, умереть за свой народ может только царь, потому что он как бы воплощение всего того, что значит этот народ перед Богом.

Каждый из нас в таком смысле является частью этого царственного священства, потому что каждый из тех, кого мы называем мирянами или священниками, призван свою жизнь посвятить на спасение других людей, всех людей, с которыми соприкоснется: Я вас посылаю, как овец среди волков (Мф 10:16), жизнь свою отдавать для того, чтобы другие могли поверить.

И вот, когда мы совершаем Литургию, вся Церковь участвует в ней на равных началах: в разных должностях, но в той же полной мере, потому что если мирянин готов свою жизнь отдать во свидетельство своей веры во Христа, чтобы другой человек дрогнул, задумался и, может быть, стал искать Бога, он участвует в жертвоприношении на Святом престоле. Помню, был случай, когда меня пригласили докладчиком на съезд, где участвовали только миряне, и председатель съезда представлял меня народу так: «Владыка Антоний — мирянин в священном сане». И это правда, потому что, становясь священником или епископом, мы не перестаем быть членом Божьего народа, того греческого laos, о котором писали апостолы. Это так дивно: мы все участвуем, но на разных положениях, в разных должностях, совершая дело каждый на своем месте, но одно и то же самое дело.

Сейчас нет времени говорить о том, что совершается в этом отношении в Божественной литургии. Я этой теме хочу посвятить следующую нашу беседу, потому что эта тема охватывает каким-то непостижимым образом все — и нетварное, и тварное, говорит о том, как вечность вливается во время и время начинает пылать вечностью, как Бог становится Человеком, как хлеб становится Телом Христовым, как мы приобщаемся, при нашем недостоинстве, в меру нашей возможности, Телу и Крови. Об этом я хочу говорить в следующий раз, а теперь я вам предлагаю: помолчим немножко и подумаем об этом чуде, о том, как дивно, что мы все — Тело Христово, порознь и вместе.

Чем дальше идут наши беседы, тем мне делается страшней их проводить. Когда мы говорили о вещах как бы общеизвестных: о молитве как учат о ней отцы Церкви, я мог опираться на их учение, цитировать их слова, а теперь я хочу перейти к теме, которая меня пугает: это вопрос о том, что совершается в Божественной литургии, и может быть, даже шире, в таинствах, но я буду говорить особенно о Божественной литургии. Кто совершитель этого таинства? Каково наше участие в нем?

И тут я, конечно, могу повторять то, чему меня когда-то учили, но кроме этого, мне хочется сказать несколько вещей, которые мне не пришлось вычитывать и которые меня как верующего и как священника глубоко волнуют. Я буду говорить о том, о чем у меня есть какие-то проблески понимания, проблески, которые мне были подарены моими наставниками, чтением, но я хочу дерзнуть, я хочу осмелиться говорить с точки зрения того, что я сам как бы переживаю. Я прошу вас, помолитесь, чтобы то, что я говорю и буду говорить, не было Богу оскорблением. Я буду говорить за пределом своего знания, потому что то, о чем речь идет, непостижимо. Это можно пережить минутами глубоко-глубоко, и это западает в душу. Но цельной картины никто, кроме святых, не мог видеть, да и те видели каждый с какой-то точки зрения, изнутри какого-то личного опыта, своей личной зрелости и того, что Бог хотел им открыть, чтобы они открыли другим людям. Я буду говорить не о том, что знаю цельно, буду говорить о том, что мне удалось уловить благодаря наставникам моим, почуять при совершении Божественной литургии и таинств и благодаря общению — общению с вами, общению с другими людьми. Это не потемки, это такая глубина тайны, в которую я проникнуть не могу, но минутами бывают блестки понимания, которым я хочу с вами поделиться. Еще раз скажу: помолитесь Господу, чтобы то, что я скажу, не было ложью — ложью о Нем, ложью о том, что совершается в таинствах Церкви.

Когда мы ставим перед собой вопрос о том, кто совершители этого таинства, мы должны помнить, как я уже сказал, что Церковь — это Богочеловеческое общество, это общество, где полнота Святой Троицы присутствует, является сердцевиной всего: и человечества, которое различным образом связано и приобщено ко Святой Троице (к этому я еще вернусь), но еще за пределом этого, всей твари, всего вещественного мира, потому что в лице хлеба и вина весь мир себя узнает пророчески, каким он призван быть в конце времен. Когда мы совершаем Литургию, все сосредоточено в одной как бы точке, потому что тут нет ни пространств, ни времени, но есть встреча и приобщенность.

Если поставить вопрос самым резким образом: кто совершитель Божественной литургии (и любого, в сущности, таинства, но Божественной литургии особенно), можно ответить только одно — Христос и Дух Святой — Бог, не мы. Никакая священническая благодать, даже никакая человеческая святость не может дать человеку ни права, ни власти принудить Бога воплотиться в хлеб и вино, и никакая человеческая власть не может этот хлеб и это вино соединить с Божеством Христа силой Духа Святого. Поэтому если мы говорим о том, Кто Совершитель Божественной литургии, то это Христос: Ты Приносящий и Приносимый, и Приемлющий и Раздаваемый, и Дух Святой. А какое же наше участие? Оно очень, очень ответственное и различное.

В первую очередь мы должны помнить и помнить остро, помнить всем существом, что вся Церковь участвует в совершении этого таинства, потому что, как я сказал раньше, Церковь — это Богочеловеческое общество. О том, что оно Божественное, я только что сказал, но оно человеческое, и все мы участники, без нашего участия не может совершиться никакое таинство. И так же — несмотря на нашу греховность, на наше недостоинство, несмотря ни на что! — без нас не может совершиться таинство даже Божественной литургии. Мы должны сказать решающее слово веры, мы должны сказать слово нашего посвящения Богу. И поэтому так важно помнить, что каждый из нас — мирянин, священник, епископ — каждый из нас в равной мере, хотя по-разному — совершитель этой тайны. Если бы мы это немножко больше понимали, то мы понимали бы, почему не положено священнику совершать Божественную литургию в отсутствие всякого народа, в одиночку: потому что ему не дана власть над хлебом и вином, ему не дана власть над Телом и Кровью. Только полнота Церкви, в центре которой, в сердцевине которой находится Триединый Бог, может это совершить. И это так важно нам помнить, потому что если мы это помнили бы, мы не присутствовали бы на Литургии будто извне: вот они, духовенство, нечто совершают, а мы нечто переживаем. Нет! Мы переживаем и должны бы переживать больше, чем переживаем, но мы и участвуем в этом. Не положено священнику в одиночку совершать Литургию, потому что он не благодатью, ему данной, а в единстве Церкви, народа Божия и Бога, ее совершает.

Правда, мы знаем, что некоторые подвижники совершали Божественную литургию, но они были так едины с Церковью невидимой, со святыми, с ангелами Божиими, что они не в одиночку ее совершали, а совершали ее в полноте торжествующей Церкви. Пример тому — святитель Феофан Затворник и другие святые, пустынники. Но они совершали Литургию не властью им данной, а в соединении, невидимом соединении всей Церкви: ангелов Божиих, святых, ангелов-хранителей тех, кого они поминают, как бы в непостижимом присутствии всех тех, кого они любовью в сердце своем носят, кого они приняли до самых глубин и молитву которых, жизнь которых, вечную судьбу которых они приносят Богу в дар: Твоя от Твоих, все, что Твое, мы Тебе отдаем.

И вот мы все собираемся на Литургию, и так грустно думать, что столько, столько православных людей приходят в церковь не только с опозданием, как будто хватит времени, служба длинная, и не только так, но первым делом закупают свечки, подают записки, занимаются своим делом и часто, даже ставя свечи, даже проходя через храм, не замечают того, что происходит. Как мне бывает больно за них, когда священник выходит благословлять народ, а кто-либо стоит спиной и ставит свечу, или подходит к панихидному столу в тот момент, когда произносятся слова освящения Святых Даров. Мы должны об этом подумать все, все. Это не значит, что мы не можем по нужде опоздать, потому что не в пространстве, не во времени дело. Но в момент, когда мы вступаем в храм, мы уже должны быть погружены в страшное чудо нашей встречи и нашего соединения с Богом. Будем об этом думать.

Но каждый из нас по-иному участвует, в зависимости от своего места в Церкви. Один человек приходит с покаянием, с разбитым от боли и стыда сердцем и стоит, как мытарь, не смея подойти к Богу, только стоя у притолоки церковной и говоря: Боже, милостив буди мне, грешному… Он участвует полностью в Божественной литургии, если даже он и причащаться не будет, потому что через это свое покаяние он приобщился к тайне Христова распятия, Христова Воскресения, к тому, что Бог стал Человеком, чтобы он спасся. Другие приходят в храм с радостью, благодарностью встретить своего Бога, встретить Христа, милость Которого излилась на них. Некоторые приходят в разобщенности со Христом, и тогда должно совершиться нечто, что зависит от человека, от случая, который нельзя распределить по категориям.

Бывало со мной так, что человек приходил исповедоваться, он не мог каяться, он не понимал своей греховности, ему не с чем было сравнить свою греховность. И после беседы я говорил: «Я не могу тебе дать разрешительную молитву, когда ты ни в чем не каешься, но приди сегодня и причастись Святых Тайн. Я ничего не могу, Бог может все». И несколько раз — я достоверно знаю — человек причащался и был исцелен, не телесно, а духовно. А бывает так, что человек не должен причаститься, потому что он не верит в то, что он согрешил, не верит, что Бог вообще что-нибудь сделает. И тогда ему надо созреть, так болеть душой, так встретить жизнь трагично, чтобы что-то случилось.

Вот разные подходы, при которых люди участвуют в Божественной литургии не святостью своей, но даже греховностью, и не только покаянной греховностью, но недоумением, криком о помощи, отчаянием. И Христос, Который умер за каждого и за всех, каждого принимает с состраданием. Но это значит, что вся Церковь, то есть все люди, которые в храме находятся в этот момент, — совершители Божественной литургии, потому что они все рвутся ко Христу и готовы Его встретить, и Христос самым разным образом их встречает.

Мне вспомнилось сейчас, как однажды спросили святителя Николая Велимировича, сколько народа у него в епархии, и он ответил странным образом: «Не знаю. Я не знаю, сколько людей сегодня покаянием, голодом пришли ко Христу. Они составляют епархию, другие на краю ее еще не составляют ее. Сегодня, через час, завтра, через год, позже они будут ее частью, но сегодня — нет». Подумайте над этим, подумаем все, я тоже должен думать.

Хочу еще сказать о месте дьякона в совершении Литургии. Начнем как бы с конца: дьякона хоронят как мирянина, не как члена духовенства. Почему так? Потому что дьякон — человек, которого народ Божий, еще не созревший на то, чтобы влиться в алтарь, выбирает и посылает туда вместо себя. Никто не может по праву войти в алтарь, но этот человек, дьякон, служитель избирается с тем, чтобы в алтаре, у престола Божия, у проскомидийного стола, где совершается распятие Христово, у престола, где совершается освящение Святых Даров и Воскресение, представлять собой весь народ, каждого из нас. И когда он молится: Миром Господу помолимся, — он молится не как человек, который вне собравшегося народа, он — один из народа и он говорит: «Давайте, братья мои, сестры, молиться, вы меня поставили, послали в это страшное, трепетное место алтаря, чтобы вас представлять. Я вам сейчас буду предлагать молитву, которую я возношу от вашего, от нашего имени, от имени всей Церкви, включая Спасителя Христа». Какое страшное и дивное служение! Он уже там, куда мы все стремимся, в области встречи и единства с Богом. Мы еще не все созрели и одного человека посылаем к престолу Божию. С одной стороны, он предстоит за всех нас, молится за всех нас, а с другой стороны, мы молимся как бы в нем и через него.

И это не всегда легко для дьякона или для священника, когда он без дьякона совершает, поет в Литургии молитвенные прошения, потому что он должен открыться всем тем, которые находятся в храме, он должен так открыться, чтобы молитва каждого могла как бы по желобу течь через его сердце, через его ум, через все его существо возноситься к Богу. Вы себе представляете, что это значит? Он должен каждого из нас принять и сказать: «Господи, я его молитву, его самого включаю в себя. Я дам не только его молитвенным прошениям, но, может быть, всему ужасу его личности течь, как по руслу, через мое сердце, через мой ум, через все мое существо к Твоему Престолу, к Твоим ногам».

Я знаю молодого священника, который не мог в течение первых лет своего служения выносить одного своего прихожанина, но он знал, что не может совершить Литургию, не приняв его в глубины своего существа, сердца, ума. И он приходил за два часа до службы, стоял перед царскими вратами и говорил: «Господи, не могу, не могу!». И потом: «Я должен, я должен, иначе я не могу совершать службу, не могу совершать Литургию, если я этого человека исключаю». И после двух часов порой этот молодой священник вдруг мог сказать с помощью Христа силой Святого Духа: «Да, Господи, пусть этот человек прорвется в мое сердце, прорвется через все мое существо, как бы мне ни было страшно, как бы ни было это отвратительно, но я его вознесу к Тебе, Господи». И только тогда он дерзал начать совершать Литургию.

Вот на что мы посылаем дьякона. Часто мы думаем: ну да, это человек, который способен участвовать в богослужении, как бы руководить нами и службой. Но отдаем ли мы себе отчет в том, что каждый из нас через него прорывается к Богу, что наша греховность, наша отчужденность от Бога как бы врывается в его жизнь, и он их возносит с криком страха порой, боли, сострадания? А если он не в состоянии таким быть, он должен отказаться служить в этот день: я не могу служить сегодня, представляя собой, вернее, вознося из своих недр молитву всех людей, кроме этого. Этот пусть останется вне Царства Божия… Я знаю случай, когда человек пошел на это: отказался от совершения службы из-за этого.

Теперь хочу сказать несколько слов и о священнике. Священник избирается для того, чтобы совершать Литургию, будучи как бы иконой Христа, совершающего таинства: видимый образ Невидимого. Христос на самом деле совершает ее, но священник будет произносить слова и совершать действия, которые на самом деле не он совершает, а совершает Спаситель Христос. Я уже рассказывал вам, кажется, о молодом священнике, который готовился к совершению Литургии и вдруг почувствовал, что не может дерзнуть совершить ее. Он не может, не имеет право это сделать, он грешник, он недостоин, он стоит на месте святе, где только Христос имеет право стоять. И он уже собирался снять с себя облачение и уйти, оставив приход без службы, объяснив людям, в чем дело, когда вдруг он почувствовал, что между престолом и им Кто-то встал. И он знал, что стоит Господь Иисус Христос, что он, священник, будет говорить слова, будет совершать действия, но чудо освящения Святых Даров будет совершать Христос, Который уже во время жизни Своей на земле в Себе Самом его совершил закланием Своим, смертью на кресте, погребением, и воскресением, и даром Святого Духа Своим ученикам.

Вот все, кто участник и совершитель Божественной литургии: Бог во Святой Троице, ангелы Божии, святые, весь народ в совокупности своей, каждый из нас лично, приносящий Богу свою ответственность и свою готовность, и свою открытость, и свой крик души, и свое покаяние, и свою благодарность, все мы, и отдельные люди, которые избираются на это служение и которым так страшно стоять там, где только Христос имеет право служить, стоять в алтаре, о котором я подробно говорил как о месте святом, о месте, где Бог и вся святость как бы вливается в тварь.

Хочу прибавить еще нечто. Божественная литургия, как и любое таинство, совершается только при наличии вещества: хлеба, вина, воды, масла и т. д. И в этом смысле, хотя мы этого не замечаем, в Литургии нам указывается на ценность вещества, конкретно — в лице, так сказать, хлеба, приготовленного, испеченного с верой человеком, который хочет от своего труда сделать Богу посильный подарок, как Авель приносил плод от своих трудов Богу и был принят Богом. Но хлеб — это же плод земли, которую Бог создал плодотворной, зерна, которое Бог создал способным принести плод. Орошается земля, оживает зерно от росы, от дождя, от работы человеческой. И вся земля, все тварное участвует таким образом в совершении Божественной литургии с той, может быть, разницей (это, возможно, вам покажется странным, страшным), что мы, грешники, участвуем в Литургии недостойно. А хлеб, вино, вода, все вещество, что входит в область таинств, безгрешно. Как сказал один из отцов Церкви, только человек грешен, вся тварь осталась безгрешной, но стала мученицей, потому что на ней лежит человеческий грех. Хлеб не грешит, вино не грешит, дерево не грешит, земля не грешит. Они порабощены человеком, греховностью его. То, что мы приносим Богу, чисто, свято по себе. Если оно и осквернено, то только нашими руками, нашими мыслями, нашей собственной сердечной нечистотой, но когда вносится в алтарь, тогда волна Божественной благодати охватывает все вносимое в алтарь и оно делается способным стать естественной, простой опорой таинства. Хлеб и вино в алтаре силой Святого Духа приобщаются Христу Богу и Человеку в Его воплощении и делаются способными стать Телом и Кровью Христовыми.

Я на этом кончу свою беседу. Я надеюсь, надеюсь, что она вам не показалась совершенно безумной, совершенной фантазией. Это не мечта, это мною пережитое, но — Боже мой! — как поверхностно в сравнении с тем, о чем я говорю и что вы, может быть, знаете много-много раз лучше меня. Простите меня, простите!.. Я только потому дерзаю так говорить, что есть слово у святого Иоанна Лествичника, где он говорит о Страшном суде и о том, как Бог одному человеку говорит: «Ты согрешил, тебе нет места в Царстве Божием». И человек опускает голову с готовностью уйти. И вдруг восстает множество народа и говорит: «Господи, прости ему. Он оказался недостойным всего того, что он знал, но если бы он не говорил, то мы бы не знали и не последовали бы за Тобой. Ради того, что он нам дал, помилуй его!»56. Вот единственная моя надежда.

Продолжая ряд наших бесед, я хочу сегодня несколько расширить наше видение о Литургии в немного непривычном направлении. Я уже говорил несколько раз о том, что в алтаре происходит нечто неописуемое: это встреча и слияние вечного и временного, Божественного и тварного, и то, что происходит там, потом как бы переливается через край и доходит до нас. Но вместе с этим то, что представляется земным нашим бытием, вливается в алтарь и делается священным. Я хочу это немножко разъяснить.

Во время Божественной литургии мы всегда думаем о том, что Бог творит над Святыми Дарами неописуемое чудо, что хлеб и вино делаются Телом и Кровью Христовыми, и что мы, подходя к Чаше, приобщаемся тому, что нам в таинстве дано. Но мы мало задумываемся над тем, что это представляет для тварного мира, какое участие тварного мира в этих событиях и какое участие тварного мира в нашем спасении. И вот на этом я хочу остановить ваше внимание, может быть, неуклюжим образом, потому что это непривычное нечто.

Мы знаем о том, что в алтаре совершается чудо освящения Святых Даров, и мы знаем, что эти Святые Дары приносятся народом в храм, из храма достигают алтаря, и там совершается над ними богослужение, тайносовершение. Но мы не всегда задумываемся над тем, что это представляет собой. Это представляет собой особое сотрудничество, соучастие Бога и тварного мира. Ведь подумайте: мы приносим в алтарь хлеб и вино, просфоры, вино, воду. Что они представляют собой? Хлеб — плод земли, которую Бог сотворил плодотворной, которую Бог сотворил такой, чтобы она под дыханием Святого Духа, как сказано в начале книги Бытия, могла постепенно из себя приносить все более богатые дары и Богу, и человечеству. Это земля Богом сотворенная, Духом Святым освященная, человеческим грехом порой изуродована и введена в заблуждение, но остается чистой, непорочной. Она — жертва, она не греховное явление. И в эту землю человек бросает семя. Это семя не он сам творит, а Бог творит, и земля это семя принимает в себя, принимает также и влагу, которую Бог дает, и дождь, и теплоту солнца, и все условия, которые нужны для того, чтобы это зерно принесло плод. Этот плод рано или поздно трудами человека, верой человека в то, что милостью Божией эта земля нам принесет богатую жатву, станет хлебом. Таким образом, как бы в основе всего находится Богом сотворенная земля, Богом сотворенное зерно, Богом данная влага, и солнце, и тепло, и свет, и вместе с этим человеческий труд. И все это сливается в одно, что позволяет человеку принести Богу в дар то, что он сумел создать, то есть собрать эти зерна, собрать этот хлеб и принести этот хлеб в алтарь.

Таким образом, даже в материальном смысле есть таинственное сотрудничество, содружество, взаимная любовь между Богом и тварью и между Богом, тварью и человеком. Мне кажется, что нам очень важно помнить роль сотворенного мира во всем таинстве нашего возрождения силой Божией. То, что я сказал сейчас о Литургии, можно было бы сказать также о водах Крещения, можно было бы сказать также и о других таинствах, но сейчас я хочу остановиться специально на Литургии.

Хлеб и вино, плод лозы, которую создал и взрастил Бог, но собрал человек, приносится в алтарь: Твоя от Твоих, как говорится позже в Литургии. То, что Ему собственно принадлежит, то, что Он создал, возвращается Ему нашей верой, нашей любовью: прими от нас, Господи, наши дары! Это то, что мы видим в начале книги Бытия в лице Авеля, сына Адама и Евы. И мы повторяем то же самое: Бог принимает наш дар, который является Его даром нам первоначально, и этот дар приносится в алтарь. Дар кладется на жертвенник, который представляет собой Голгофу, и изготовляется хлеб, который нам будет дан в причащении, но до того представляет собой образ, живой, трепетный образ распятия Христова. Священник вырезает из большего куска хлеба кубический кусочек. Он его надрезает: Жрется (приносится в жертву) Агнец Божий, вземляй грех мира, за мирскую жизнь и спасение57.

И это не только физическое действие, это изумительное действие, при котором непорочная тварь Божия, хлеб и вино, делается образом распятия Христова, Жертвы Сына Божия за спасение мира и, как я уже вначале говорил, изумительной жертвы Отца, Который Своего Единородного Сына посылает на смерть для того, чтобы человечество, изменившее своему призванию, могло найти спасение. Это не только образ, это больше образа, это реальность, потому что этот хлеб непорочен, чист. Он — дар Божий нам и ответный дар человечества, человека Ему. Это чистая, непорочная тварь, которая приносится Богу и которую Он приобщает тайне Самого Христа. Здесь совершается то, о чем я говорил не раз, совершается как бы слияние вечного и временного, Божественного и тварного.

И как должны мы благоговейно относиться к тому хлебу, к тому вину, которые мы принесем в алтарь в дар Богу. Как благоговейно должны мы посылать в алтарь просфоры, не просто потому что мы их купили или потому что они были кем-то заготовлены, а потому что в тот момент, когда мы их приносим, мы возносим к Престолу Божию целый ряд событий, о которых я упомянул вначале. И вместе с ними, помимо основной частицы, которая будет освящена и станет телом Христовым, мы приносим имена тех людей, о которых мы хотим молиться, о спасении которых мы хотим молиться.

Я знаю, что в нашем православном мире идет спор о том, за кого можно молиться на Литургии, за кого можно молиться на проскомидии, то есть на той части Литургии, где приготавливается и совершается образно и вместе с этим реально распятие Христово на Голгофе. Некоторые говорят, что можно молиться на Литургии только за православных, только за крещеных. Мне запало в душу слово одного из самых строгих, я чуть не сказал «узких», епископов нашей Церкви, Владыки Елевферия, который до войны был главой Литовской епархии, после того как он был много лет протоиереем в царской России. Ему были поручены те немногие приходы в Европе, которые после разделения эмиграции остались верными Московской Патриархии58. Ему был поставлен вопрос о том, за кого можно молиться на проскомидии, на Литургии, и его ответ меня глубоко поразил и обрадовал. Он ответил в письме, которое я читал, что Христос умер на Голгофе за всех. Когда Он умирал на Голгофе, не было верующих и неверующих, православных и неправославных, было потерянное и растерянное человечество. И он говорит: «Так и теперь. Когда мы приносим имена людей к Голгофе, которая изображена проскомидийным столом, то мы должны приносить всех: и своих, и чужих, и верующих, и неверующих, потому что за них умер Христос. И в этот момент Он умирает — для всех».

Я вам передаю свое чувство, свою веру, свое убеждение. Я знаю, что оно будет встречено некоторыми, может быть, не вами, а вне нашего круга, с неодобрением, но меня так радует мысль о том, что есть место и момент, когда всех без исключения можно принести Христу и сказать: «Господи, Ты за них жил, Ты за них проповедовал, Ты за них умирал, Ты за них воскрес, мы Тебе их приносим: спаси, спаси их, Господи!». Это момент, когда сливается участие земли и неба, когда, с одной стороны, земля приносит дары, и Бог их принимает и делает больше, чем принимает: усвояет Себе, делает Своими, частью Своей жизни, частью жизни и смерти Единородного Сына Своего.

Дальше эти Дары будут вынесены во время службы. Сначала, во время пения заповедей блаженства, будет вынесено Евангелие. Здесь мы видим, как из глубин алтаря, больше того, из глубин Божиих, из глубин тайны Церкви выступает невидимо Христос в образе Своего Слова. Сын Божий, Которого мы называем Словом Божиим, выходит, и мы видим Евангелие. И это Евангелие, которое собой представляет Христа, кладется на престол, но этот престол является одновременно царским престолом, на котором восседает Сын Божий победивший, и местом заклания, куда ложится Он на смерть. В Своем рождестве Он уже приносится в Жертву. И так Евангелие нам представляет Христа, Который победоносным Своим Словом нам провозгласил правду, и жизнь, и радость, и надежду и Который одновременно на этом престоле является Жертвой. Он восседает, и Он принимает смерть.

А дальше, немного позже, тем же путем будут вынесены Святые Дары: хлеб и вино. Они будут вынесены с Голгофы и принесены на этот же престол — на престол, где как бы сливается смерть, жизнь и воскресение. Они ставятся на престол и будет возноситься молитва о том, чтобы этот хлеб, который является даром земли и человечества, был освящен Богом новым образом. Каким же образом, что это значит?

Священник призывает Святого Духа: Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихтися… Сердце чисто созижди в нас, Боже… Дух прав обнови во утробах наших…59 — вот о чем он молится. И совершить таинство, то есть преобразить этот хлеб, который является даром земли и даром человечества, в Тело и Кровь Христовы может Своей жизнью, и смертью, и Воскресением, и вечной победой, восседанием Своим на небесах силой Святого Духа, Которого Он посылает нам, только Сам Христос. И мы стоим и молимся, и священник знает, что не он совершает это чудо. Он стоит в трепете, в священном ужасе.

Но еще иногда бывает, что человеку дано видеть больше, чем он разумевал, чем он ожидал или понимал. Мне вспоминается один священник. Уже на старости лет он совершал Литургию вместе с сослужащими ему братиями. После освящения Святых Даров, во время продолжения Литургии, от старости он сел в сторону и слушал, и смотрел на Святые Дары, на ту частицу, которую мы называем Агнцем Божиим, то есть Ягненком, то есть Сыном Божиим, распятым нашего ради спасения, а теперь силой Духа Святого ставшей Телом и Кровью. И глядя на то, что перед ним было, он вдруг увидел — не в каком-то видении, а в каком-то понимании, не чудесным образом, а в том чуде, которым Божия истина открывается человеку в недрах его, —то, чего он в течение долгой жизни не видел: он увидел, что этот хлеб и это вино, уже освященные, которые стояли на престоле, на месте заклания и воцарения Христа Спасителя, являются как бы началом преображения всего мира. Он вдруг уловил нечто, чего раньше никогда и не подозревал, о чем он никогда не думал: этот хлеб и вино, да, стали Телом и Кровью Христовыми, но при этом непостижимым образом оставались собой, освященными, преображенными, ставшими уже теперь тайной будущего века. Не только эта частица стала Телом Христовым, не только эта чаша стала Кровью Христовой. В их лице весь тварный мир, который безгрешен по себе, но порабощен злу человеческим грехом, себя может видеть таким, каким он будет после окончательной, всеконечной победой Божией. Это было видение преображенной твари. Вся тварь, весь мир, все мироздание могли смотреть на этот хлеб и вино, ставшие Телом и Кровью Христовыми, и видеть, какой тварь будет, когда будет одержана последняя победа Бога над злом и вся тварь будет преображена, будет ликовать в единстве своем и с Богом, и с человеком через Богочеловека Иисуса Христа.

Это было нечто очень для него и страшное, и от чего ликовали его сердце и душа. Он увидел, что не только человек, причастившийся Святых Тайн, приобщится тайне жертвенной любви Христовой и Его Воскресения, — что вся тварь в этот момент таинственно, необъяснимо может почувствовать, что она приобщена Богу во Христе и в Духе Святом. И таким образом эта тварь, которая участвовала в принесении Святых Даров, теперь приобщена хотя бы в виде небольшой частицы хлеба и небольшого количества вина окончательной, всеконечной победе Божией и соединению Бога со всем тем, что Он сотворил. Тварь это может пережить, мы, человеки, пережить это по-настоящему до конца не умеем и не можем из-за нашей греховности. Как изумительно: этот Хлеб и это Вино — одновременно преображенная тварь и путь к преображению человека!

Но кто может причаститься Святых Тайн? И тут опять-таки встает перед нами вопрос: какие условия нам поставлены для того, чтобы приобщиться через эту преображенную тварь к Телу и Крови Христовым? Есть место у апостола Павла, который говорит: кто причастится недостойно, причащается себе в осуждение (1 Кор 11:29). Но что значит «недостойно»? Слишком часто нам говорят о том, что недостойно причащается грешный человек. Если так, то никто не смеет причаститься, потому что никто, никто не может о себе сказать, что он достаточно чист, чтобы соединиться со Христом, соединиться со Христом так, чтобы стать тем, чем является Христос. Думать о том, что можно приобщиться, только если мы безгрешные, безумно, потому что в таком случае мы никогда не сможем приобщиться, только через приобщенность к Богу можем мы освятиться и преодолеть нашу греховность. Надо думать о греховности по-иному, надо ставить перед собой вопрос: отрекся ли я внутренне от Христа, отверг ли я Христа? стал ли я для Него чуждым, и Он чуждым для меня? Выбрал ли я путь жизни вне Христа или даже против Него, только бы исполнилась моя воля и моя жажда жизни? Если так, то действительно приобщаться нельзя. Кто-то из древних писателей определяет греховность так: течет река. На одной стороне этой реки — Божия область, на другой стороне реки — безбожная область, область, преданная сатане. И грех, в конечном итоге, заключается в том, чтобы перейти через эту реку из Божией области в темную область греха. Но это может с нами случиться либо нечаянно, по неведению, по безумию, по соблазненности, но не по выбору. Либо может случиться по сознательному выбору: я от Христа отрекаюсь, я больше не Его ученик, я больше в Него не верю, я уйду!

И еще есть момент, который сейчас не существует, но существовал в христианском обществе в первые века, когда оно было маленькое. Когда причащали людей, иногда приходили язычники и принимали таинство, но они принимали таинство для того, чтобы над ним колдовать или его осквернить. Они уносили его во рту и выплевывали потом для того, чтобы над ним совершить кощунственные действия. И от этого пошло начало того, что мы сейчас видим: после причащения мы подходим и получаем кусочек просфоры, который мы едим, выпиваем немножко вина для того, чтобы Церковь могла удостовериться в том, что мы действительно приобщились Телу Христову, а не несем Его во рту для осквернения. Конечно, это больше не имеет того значения, но отсюда пошел этот обычай. Если такой человек подойдет к причащению, да, он приходит себе в суд или во осуждение. Но мы все приходим как грешники для того, чтобы быть спасенными.

Что же тогда случается? Если мы приходим с открытым сердцем и говорим: «Господи, я грешник, я даже каяться не умею, но я хочу каяться! Я не умею верить по-настоящему, но, Господи, помоги моему неверию! Я грешу, несмотря на то что ненавижу грех, который совершаю, но у меня не хватает сил, решимости, мужества, дерзновения для того, чтобы воздержаться. Можно мне причаститься? Можешь ли Ты, Господи, войти в мою жизнь и начать ее преображать?». Если человек будет соответственно жить, то таинство постепенно будет приносить плод, эта искра света и тепла начнет развиваться в пожар, в огонь. Все мы можем прийти причащаться, зная, что сразу мы преображены не будем, но что постепенно то, что мы приняли с благоговением, с трепетом, с надеждой, с верой, сколько у нас ее есть, будет в нас возрастать, и нас менять, и преображать.

У святого Симеона Нового Богослова есть место, где он человека, который пришел причащаться недостойно, не кощунственно, а настолько неподготовлено, как бы утешает в том, что он не может встретить Христа. Симеон говорит, что если такой человек подойдет к Святым Дарам, Христос ему даст причаститься хлебу и вину как образу Его присутствия, но не сожжет человека внутренне Своим реальным присутствием. Есть много подходов и оттенков в этом мировоззрении, но мы можем приходить к причащению Святых Тайн с верой, что Господь нас не отвергает, если мы только приходим к Нему, как нищие, с открытостью, с надеждой на Него, с посильной верой и очистивши себя от того, что может нас от Него отделить. И когда я говорю «очистившись», я не говорю — до конца, потому что вся жизнь является восхождением к святости, если мы только к ней стремимся, вся жизнь заключается в том, чтобы постепенно сбрасывать с плеч то, что нас приземляет, давит, очищать свое сердце и ум от чувств, от мыслей, от поступков, которые недостойны нашей принадлежности ко Христу. Но Христос видит нашу немощь, и постольку поскольку мы отрекаемся от зла искренне и правдиво, Он нас принимает и начинает действовать Сам там и так, как мы сами по себе действовать не можем.

Мы приходим на исповедь, и перед тем как исповедоваться, должны ставить себе вопрос не о том, сделал ли я что-нибудь такое, от чего мне не по себе, а вопрос: то, что я сделал, мои мысли, мои чувства меня отделили от Христа или нет? Если я солгал, и мне стало стыдно, и я обратился ко Христу, и сказал: «Господи, прости!», — и пошел исправить свою ложь, то я могу подойти к Нему. И так же со всеми другими грехами. Поэтому на исповедь надо приходить с вопросом о том, что меня отделяет от Христа, чем я отделился от Него волей или неволей, случайностью или намерением. И все то, что я совершил сознательно, намеренно, зло, по неверности, я должен принести на исповедь, но не приносить на исповедь пыль, которую можно сдунуть со своей совести, как можно сдунуть пыль с лица зеркала. Подумайте! Приходите на исповедь, испытавши себя: что в моей жизни меня отделяет от Христа, что меня делает чужим по отношению к Нему? Он чужим не делается, Он-то остается верным. Но вот наше соотношение со Христом и наше соотношение также — и на этом я хочу настоять — хоть на одно мгновение со всей тварью. Вся тварь в этом хлебе и в этом вине, которые стали Телом Христовым, себя видит уже соединенной с Богом. Это соединение должно вырасти в полную меру, и мешает этому воссоединению человеческий грех, который порабощает тварь греховностью. Подумаем об этом.

 

О Божией Матери

К сегодняшней беседе я приступаю особенно трепетно, потому что мне кажется, что есть вещи настолько святые, что мне, может быть, о них и упоминать не следует. Я хочу с вами говорить о Божией Матери.

Я говорил уже, что храм — это таинственное место, где живет полностью Своей жизнью и присутствием Сам Триединый Бог: Отец непостижимый, Который, однако, через нашу приобщенность ко Христу делается и нашим Отцом; и Сын, Который стал человеком, одним из нас, оставаясь Богом в полноте этого слова, Который нам, по Его собственному слову, Брат, Друг (Мф 28:10; Ин 15:15); и Дух Святой, Который ниспосылается и пронизывает нас, и преображает нас постепенно, отчасти в меру нашей веры, отчасти — чистоты нашей жизни, но еще больше — в меру Божественной любви и снисхождения к нам.

Я говорил о том, что полнота Божественного Присутствия здесь обитает с нами, в глубинах алтаря, и переливается через край в храм, где мы все находимся, и дальше течет волной в весь мир, который Бог создал по неизреченной, непостижимой для нас любви и который Он спас от погибели ценой смерти собственного Сына.

Я говорил вам, что, находясь здесь, мы не постигаем, что храм преисполнен святыми ангелами, нашими хранителями, но также ангелами Божиими, которые присутствуют везде, где поется слава Божия, где поклоняются Ему, Живому Богу. Мы этого не видим, так же как мы не видим присутствия среди нас святых, которые нас окружают, которые находятся здесь, молясь о каждом из тех, кто носит их имя, молясь о нашем храме, о народе русском, о Церкви Православной, о мире, которому нужно спасение. Их тоже мы не видим, хотя иногда ощущаем присутствие святых, равно как и ангельское присутствие, так явно, так ярко.

Но кроме того, есть дивное слово одного из пустынников древности, который сказал: кто видел брата своего, тот видел Бога своего60: икону, живую икону не Самого Бога, но человека, пронизанного Божественным присутствием через Крещение, через дар Святого Духа и через приобщение Пречистому Телу и Крови Господа и Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа. Иконы нам даны, чтобы мы могли смотреть и видеть невидимое, но, как я уже сказал, за видимым мы должны научиться переживать присутствие невидимого. Иоанн Дамаскин в одном из своих писаний говорит нам, что если мы хотим научить своей вере человека чуждого еще ей, мы можем поставить его перед иконостасом, и пусть он смотрит на иконы. Он увидит там присутствие Христа, Божией Матери, он уловит видение святых архангелов Михаила и Гавриила — Гавриила, который есть ангел Благовещения, и Михаила, который нас предупреждает о том, чтобы мы не легко вступали в алтарь, так же как он был поставлен у дверей рая, чтобы никто не смел в этот рай вступить неочищенным, неосвященным жизнью, смертью, кровью, благодатью Самого Христа.

И вот сегодня мне хочется с вами говорить не об иконе как таковой, но о Божией Матери. Я говорил уже несколько раз о том, что мы вступаем в алтарь через царские врата, те врата, через которые никто по праву не может войти, кроме Самого Христа. Когда священник или дьякон приходит к рукоположению, я его всегда останавливаю на этом рубеже и предупреждаю: смотри, ты в первый раз переступаешь эту грань. Эту грань может преступить только Сам Христос, Бог, ставший человеком, и теперь ты можешь ее переступить, только если так отдашься Богу, так с Ним соединишься, что станешь как бы иконой, и больше того — носителем в себе самом Его присутствия. Это очень страшно. Это страшно, потому что ты вступаешь в область, куда только Христос имеет право вступить, и вступаешь именно как икона, чтобы быть Его видимым действием и гласом Его, совершающим таинственно службу. Потому что самую службу никакой человек совершить не может, освятить хлеб, освятить вино, чтобы они стали Телом и Кровью Христа, никто не может. И в самой молитве перед освящением Даров нам говорится: Ты, Господи, и приносящий и приносимый, и приемлющий и раздаваемый61. А до этого мы молимся о том, чтобы Дух Святой сошел на этот хлеб, на это вино и силой Святого Духа они приобщились тайне Воплощения Христова.

К этому мы вернемся. Но сейчас я хочу сказать о том, что эти двери, царские врата всегда или как правило носят икону Божией Матери. В каком-то смысле можно сказать, что Божия Матерь — это Врата Небесные, Врата, через которые Живой Бог вступает в мир, Врата, через которые Он этот мир Своим Воплощением вносит в глубины Божественного присутствия.

Я хочу сейчас начать говорить с вами о Матери Божией. Я, может быть, не успею все сказать сегодня, потому что я не хочу спешить, я хочу вам сказать то, что мне кажется существенным, хотя, конечно, мое понимание очень ограничено. Но то, что я скажу, может отозваться у вас в душе, в вашем собственном опыте, и он обогатит, даст жизнь тем словам, которые я буду произносить.

Я хочу говорить с вами по очереди о праздниках Божией Матери, не литургической их форме, но об их существе и значении на пути нашего спасения, и, конечно, раньше всего о Рождестве Пресвятой Богородицы.

Божия Матерь родилась у пожилых родителей, когда уже вымерло в них всякое плотское вожделение, всякая страстность, и когда между ними осталась только — если можно это слово употребить в таком контексте — святая, чистая любовь, способность друг во друге видеть образ Божий, способность отдаться друг другу, а не обладать друг другом. Дева Богородица родилась вне страсти человеческой, родилась из человеческой очищенной и освященной любви.

Я уже говорил вам о том, что родословная Христова имеет очень большое значение. Это не только воспоминание о том, кто были предки Его, это воспоминание о том, как с момента сотворения мира и несмотря на падение один род после другого оставался верным Богу, и одно поколение после другого, несмотря на греховность, посвящало себя вновь и вновь Богу. И в этом процессе каждое поколение в себе очищало нечто из той греховности, которая легла на все человечество в момент, когда наши прародители отвернулись от полноты богообщения и погрузились отчасти в тварность, оставаясь однако почитающими, поклоняющимися Богу. И каждое поколение очищало в себе нечто, что было передано другими поколениями, но еще не было до конца очищено. Каждое поколение обновляло душевность и плоть следующего поколения. И когда это постепенное очищение через веру, через преданность, несмотря на человеческую слабость, Живому Богу дошло до предела такой чистоты, которые мы видим в Иоакиме и Анне, в родителях Божией Матери, могла родиться Мать воплощенного Сына Божия. Все поколения в Ней могут себя видеть, какими Бог их хотел, могут видеть свою незыблемую красоту, освобожденную от греховности, которая лежала на их плечах.

И родилась Дева Богородица без пятна, без порока, не потому что Бог чудом, односторонне как бы действуя, Ее очистил от всякой греховности, а потому что все человечество тысячелетиями очищалось из поколения в поколение, готовя Богу сосуд Воплощения. Как это дивно и как это значительно! Потому что в лице Божией Матери весь мир участвует своей тоской по Богу, своей устремленностью к Нему, своим подвигом очищения, своим покаянием там, где очищение не удается, участвует в рождестве Пресвятой Богородицы и через Нее — в воплощении Сына Божия. Это так дивно: весь мир участвует в этом чуде. Это не нечто, что произошло где-то, в закоулке истории и географии, это труд, это подвиг всего человечества.

И Божия Матерь является плодом этого подвига, всей этой борьбы за чистоту и правду, борьбы всего мира за очищение себя. Мы не напрасно Ее называем Пречистой Девой Богородицей. Она не была очищена односторонним решением Бога, Она — дар земли, дар человечества Богу, чтобы Он мог стать человеком. Здесь встречаются две дивные вещи. С одной стороны, то, что я сейчас вам сказал о роли человечества в Воплощении, а с другой стороны, то, о чем я уже говорил подробно: что Бог и Отец Своего собственного родного Сына отдал на смерть для того, чтобы спасти это человечество, но и человечество было криком земли, оно даже в греховности своей было устремлено к Богу. Здесь в лице Божией Матери начинается наше спасение. Оно не начинается с ничего, с нуля, оно — завершение целого пути человечества. И Пречистая Дева Богородица в Своей чистоте пребывает пред лицом Божиим, воплощая всю богоустремленность и всю чистоту всего человечества.

Мы не знаем ничего о первых годах жизни Богоматери, хотя в апокрифических Евангелиях есть трогательные, милые рассказы о том, что могло собой представлять Ее детство. Но в своей мудрости Евангелие и Церковь ничего об этом не говорят, потому что то, что совершалось, настолько глубоко и настолько свято и таинственно, что об этом сказать нельзя. И выразить этого нельзя, и понять этого нельзя. Приобщиться к этому святостью отчасти сколько-то можно, но не умом, не словом.

Далее мы празднуем праздник Введения Божией Матери во Храм. Опять-таки тут все — символ. Рассказ идет о том, что родители привели Ее в Иерусалимский Храм, что Она была там принята первосвященником и введена во Святая Святых, куда только первосвященник имел право вступать один лишь раз в год и не иначе как освятивши себя. Но речь не идет о том, что Божия Матерь физически была взята, введена в это таинственное место, речь здесь о том, что когда Она достигла детской зрелости, но такой зрелости, которой мы не знаем, Она вошла во Святая Святых, то есть в область такой глубины Богообщения, в которую не мог погрузиться даже первосвященник, даже освященный. Она вошла в эти глубины и пребывала в них — чистотой, молитвой, приобщенностью к Богу, неразлучным единством с Ним. И тут Она дошла до полноты той зрелости, которая сделала возможным для Нее стать не только сосудом Боговоплощения, нет, но сделать возможным Боговоплощение, подарив Богу человеческую плоть, человеческую душу, человечество очищенное и освященное так, что Бог мог соединиться с этим человечеством, и это человечество не сгорело от этой встречи, и Бог не был умален этой встречей. Это был период в жизни Божией Матери, когда Она жила простой человеческой жизнью, внешне поступая, как все, но живя такой полнотой приобщенности к Богу, о которой никто не имел понятия, потому что для того, чтобы это уловить, надо быть на уровне Ее святости. Ее простое человечество закрывало как бы пеленой перед глазами всех ту глубину единства с Богом, которая Ей принадлежала.

И пришло время Ее обручения. Она была обручена праведному Иосифу. Он был уже старый человек. Он до этого уже был в браке, у него были дети, так же как в родителях Божией Матери, все земное, плотское, душевное в малом смысле этого слова сгорело, оставался только человек, который всецело принадлежал Богу. И они были обручены. Не напрасно Иосиф называется Обручником, он не называется мужем, потому что они никогда не вступили в телесный, вещественный брак. Он был Ее обручником и хранителем Ее девства и святости.

И через некоторое время ангел явился Божией Матери и Ей сказал о том, что воплотится в Ней Сам Бог — Бог, Которого Она вещественно не знала, конечно, но Которого Она так глубоко познала с самого Своего рождества, до глубин познания Которого Она дошла в то время, которое, согласно преданию, Она провела во Святая Святых, где, как говорится в одном Ее житии, ангелы Божии кормили Ее небесным хлебом… Ангел явился и Ей возвестил, что от Нее родится Сын Божий и станет через Нее Сыном Человеческим. «Как это возможно, Я мужа не знаю!» — «Да, — говорит ангел — Дух Святой найдет на Тебя, сила Вышнего осенит Тебя, и рожденное от Тебя Свято наречется, наречется Святыней, Самой Святостью, ставшей телесностью…» Божия Матерь не стала ничего говорить вопреки этому, не стала ставить вопросов о том, как это может быть. Она узнала ангела как духа чистоты, Она узнала эту весть как весть от Бога и ответила: Да будет Мне по слову Твоему (Лк 1:37).

И тут совершилось то, о чем святой Григорий Палама говорит, что воплощение Сына Божия было так же невозможно без согласия Божией Матери, без воли Божией Матери, как оно было невозможно без воли Отца. Здесь и Отец, и Пречистая Дева в равной мере сделали возможным Воплощение Сына Божия. Как нам не преклоняться перед совершенной чистотой Божией Матери, Которая сделала это возможным. И от Нее, силой Святого Духа, родился Спаситель мира, Христос.

Мы все знаем икону Рождества Христова, но подумайте о том, что тогда происходило. Надлежало Божией Матери и Иосифу, для того чтобы прописаться по закону для ценза римского, идти из Назарета в Вифлеем. Они были люди бедные, они искали себе пристанища, но никто им двери свои не открывал, никто. Люди видели молодую беременную женщину, старого человека, и каждая семья при виде их говорила: «Нет, нам в нашем доме хорошо без вас, нам тепло, здесь все свои. У нас есть пища, у нас есть очаг, идите дальше, уходите от нас». И в этом большом, бесконечно большом мире, в котором все это происходило, Божия Матерь, сопровождаемая лишь Иосифом Обручником, искала Себе пристанища. Но одиночество было только видимое. В Ней, как говорится в одной из церковных молитв, как в царской палате находился Творец мира, Сын Божий, Христос. Вокруг них невидимо были ангелы Божии, хотя никто этого не видел.

И наконец они дошли до пещеры, где можно было укрыться от ночного холода. Там были животные. Животные их приняли, они дали Божией Матери положить Своего новорожденного Ребенка на ту солому, которой они иначе бы питались. Животные узнали Матерь Божию и Сына Божия. Но есть икона, которая нам говорит о том, что тогда случилось, уже прозревшими будущее глазами. Это икона, которую я вам уже описывал, древняя греческая икона. Вместо яслей стоит алтарь, сложенный из розовых камней, алтарь, на котором должна быть принесена жертва, на котором должен умереть кто-то. И на этом алтаре лежит Сын Божий. Это уже прозрение. Это прозрение позднее, когда люди уже знали, что родившийся от Божией Матери ребенок — Сын Божий, пришедший в мир на смерть. Мы это можем видеть, тогда никто этого видеть не мог. И эти ясли невидимо были именно этим алтарем. Христос был положен в ясли в окружении этих животных, которые видели в Нем бессильного, незащищенного ребенка и своим дыханием Его согревали. Рядом были Божия Матерь и Иосиф, и конечно, на иконах мы видим то, чего не видел тогда никто: ангелов Божиих, поклоняющихся новорожденному Сыну Божию.

Затем Божия Матерь и Иосиф вернулись к себе. Пришло время принести ребенка в храм, это Сретение, встреча. Встреча с кем? С Симеоном Богоприимцем, со стариком, который праведно прожил свою жизнь и кому было обещано, что он не умрет раньше, чем увидит Спасение Божие. И когда Божия Матерь принесла Младенца Христа, чтобы поставить Его перед Богом, Симеон взял Его на руки и сказал: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси приготовил пред лицем всех людей, Свет, во откровение языков и славу людей Твоих Израиля (Лк 2:29—32)62. Но он сказал и другие слова, он сказал Божией Матери, что меч пройдет через Ее сердце (Лк 2:35), как бы предупреждая Ее о том, что будет с Ее Младенцем, когда Он вырастет в полную меру Своего призвания и Своего возраста.

Это принесение младенцев в Храм началось после ухода еврейского народа из Египта. Для того, чтобы этот народ, который несколько столетий был рабом во Египте, был отпущен, силой молитвы и действий Моисея совершился ряд страшных чудес. Но самое страшное чудо, которое решающим образом определило дальнейшие действия фараона, это то, что все перворожденные младенцы египетские умерли, были убиты ангелами Божиими (Исх 12:29). Но когда евреи ушли свободными из земли египетской, им было сказано, что в откуп за тех младенцев, которые погибли их ради, они должны перворожденного сына каждой семьи принести в дар Богу и что Бог имеет право жизни и смерти над каждым из этих младенцев.

Столетиями ничего не происходило с этими младенцами, они принадлежали Богу, они Ему служили, но смерть не настигала этих первенцев до мгновения, когда был принесен один Младенец — Сын Божий, Сын Девы, Христос. В этот момент Он был отдан Богу на смерть, и эта смерть Его постигла тридцать три года спустя на Голгофе. Единственный от перворожденных младенцев израильских, над Ним исполнилось это страшное пророчество, и Он умер, отдавая Свою жизнь, отдавая всю Свою жизнь ради спасения мира.

Я на этом кончу сегодняшнюю беседу. Сейчас помолчим немного, а потом помолимся с такой благодарностью к Божией Матери, Которая Своего Сына принесла на смерть, потому что Она знала, что Бог имеет право жизни и смерти над Ним, принесла на смерть так же, как Отец Небесный отдал на смерть Единородного Своего Сына. Подумайте: Божия Матерь как икона Бога и Отца, Оба отдающие Своего возлюбленного, единородного Сына на смерть, чтобы другие могли жить.

Ко второй беседе о Божией Матери я приступаю не только с трепетом, но со страхом. Как страшно приблизиться к такой святыне с чувством, что даже думать о Божией Матери, говорить о Ней — дерзновенно… Я собой не могу как бы осквернить Ее, но могу показать глубокое мое непонимание Ее чистоты, Ее святости. И однако я считаю, что надо сказать о Ней, чтобы глубже, ясней всем нам понять все, что мы способны понять о Божией Матери. Я с вами стараюсь поделиться тем, что за многие-многие годы сложилось у меня в сердце, в уме — в надежде, что то, что я скажу, разбудит в вас собственный ваш опыт, который, может быть, бесконечно превосходит мой опыт и чистотой, и святостью, и глубиной понимания. Поэтому помолитесь о том, чтобы не осудил меня Господь за то, что я смею говорить о Пречистой Его Матери.

Прошлый раз мы остановились на евангельском рассказе о том, как Пречистая Дева Богородица принесла в Храм Младенца Господа Нашего Иисуса Христа, как Она была принята там Симеоном Богоприимцем и Анной Пророчицей, и как Ей было сказано о том, что через Ее сердце пройдет меч, что ради Младенца, Которого Она приносит, Она перенесет такое страдание, о котором и говорящие не понимали, которое и мы измерить не можем. Симеон и Анна, не зная точно, что будет, знали, что этот Младенец должен пройти через самое страшное, что можно себе представить, ради спасения других.

И теперь мы приступили к другому моменту. Пречистая Дева, принесши Своего Сына в дар Божий, ушла с Ним на руках домой. И протянулись годы детства Христова, юношества Его, Его встречи со всеми теми, кто окружал их дом. Они ведь жили в малом городке. У Спасителя нашего были сверстники. Есть рассказы, скажем, надуманные, но выражающие какой-то внутренний опыт о том, чем являлся юноша Иисус для Его окружения63. Окружающие не знали, что Он — Сын Божий, пришедший плотью, что Он — Тот, Который должен спасти мир Своей смертью и Своим Воскресением. Они только знали и видели, что, хотя Он во всем подобен им, каким-то образом, в каком-то отношении Он совершенно иной. В Нем была чистота, была тишина, была неизмеримая глубина, была любовь. И те, которые Его окружали, что-нибудь из этого воспринимали.

Позже они встретились уже не детьми, а взрослыми людьми, и некоторые из них стали Его учениками: Нафанаил, Петр, Андрей, другие. Он рос под покровом Пречистой Девы Богородицы, но также и под покровом Иосифа Обручника. В лице Иосифа рядом с Иисусом стоял человек совершенной чистоты, которому было поручено Богом быть хранителем Пречистой Девы Богородицы. И в течение этих лет Христова возрастания есть один только рассказ о Нем и о Божией Матери. (Я сейчас говорю не о Спасителе Христе, а о Божией Матери, поэтому останавливаюсь только на том, что относится к Ней.)

Есть рассказ (Лк 2:42—52) о том, как, совершив годовое паломничество в Иерусалим, Пречистая Дева Богородица вместе с Иосифом Обручником возвращались домой. Они возвращались целой деревней, дети всех семей перемешались, и только на второй день Иосиф и Пречистая Дева обнаружили, что Христос не находится в среде Своих сверстников, и они испугались: как Он мог пропасть? Они вернулись в Иерусалим и пошли туда, откуда вышли, — в Храм. И там они обнаружили двенадцатилетнего Сына Божией Матери, окруженного учителями, раввинами, наставниками еврейскими, которым Он ставил вопросы, как бы вызывая в них новую мысль, новое понимание, и Сам отвечал на их вопросы так, что все дивились мудрости этого двенадцатилетнего мальчика. И когда Пречистая Дева к Нему обратилась с тихим упреком: как Ты мог нас оставить в таком недоумении о том, где Ты, что с Тобой случилось? — Христос дал ответ, который только Божия Матерь, вероятно, могла до глубин души воспринять: «Мне надо быть там, где Мой Отец. Мое место здесь, в Храме, Мое место там, где речь идет о Боге». Мы большего не знаем ничего, но нам сказано, что Божия Матерь эти слова и многие другие складывала в Своем сердце. Она единственная могла уразуметь глубину этих слов. Только Она одна знала, что это не просто детские слова, а что это слово истины, слово Самого Бога. Впервые здесь Христос с такой ясностью говорит о том, Кто Он, и говорит Он это единственному человеку, который во всей глубине, хотя еще не полностью, может понять Его слова.

После этого Богородица, Иосиф и Спаситель Христос вернулись к себе. Продолжались годы. Евангелие нам больше ничего не говорит об этих годах, мы только знаем, что Христос возрастал телом и умом, всем содержанием человеческой души, но измерить это возрастание не мог никто, потому что в Нем было измерение Божественное, а не только человеческое.

А затем есть другой рассказ, уже позже, когда Христос вышел на проповедь, когда Его стали знать, к Нему стали прибегать: это рассказ о том, как Христос был приглашен на брачный пир (Ин 2:1—11). Невеста и жених, родители, самые близкие им люди, и Пречистая Дева Богородица была приглашена, и Христос был приглашен. И в какой-то момент этот брачный пир начал темнеть: семья была бедная, угощение было посильное. Божия Матерь заметила, что так хочется еще гостям вместе побыть, вместе хлеб преломить, вместе чару выпить, а вина больше не было. И тогда Она обратилась к Своему Сыну с такой неожиданной верой и сказала: «У них не хватает вина», этим как бы Ему говоря: «Я знаю, что Ты можешь совершить чудо, чтобы радость их была преисполнена, чтобы их взаимная любовь, которая является в браке как образ вечной любви и вечного Царства Божия, была до конца преисполнена». И Христос поставил Своей Матери вопрос. На славянском языке он звучит резко, грубо: «Что Тебе и Мне?», — но надо его видеть по-иному. Это не значит: «Какое Тебе дело до этого?», это не значит: «Почему Ты Меня тревожишь?». Это значит: «Что Нам сделать, чтобы их пир был брачным пиром в полном смысле слова?». Божия Матерь не дала Ему никакого совета, но в ответ на Ее веру Христос совершил чудо — освятил воду, которая стала вином.

Это чудо очень многогранно. И минутами мне кажется, что это брачная вечеря, этот брачный пир — как бы прообраз Тайной вечери, которую Христос совершил со Своими учениками перед Своей смертью. Брачный пир — это пир взаимной любви и чистоты, это пир, когда двое уже перестают быть двумя отдельными особями, а делаются как бы двоицей, единой личностью в двух лицах, как говорит один из древних писателей. В меру земли это тогда совершалось, но не в той мере, в какой оно должно совершиться в Царстве Божием, потому что к тому времени Христос еще не умер и не воскрес. И здесь мы видим какой-то прообраз освящения взаимной любви Божественной благодатью, которая восполняет своей силой все недостающее и доводит до предела восприимчивости, до того предела, дальше которого в данный момент эта брачная пара еще не могла пойти: Христос еще не был распят и не воскрес. На Тайной вечере Христос освящает чашу и раздает Своим ученикам, и она тоже — чаша будущего века, эта чаша — прообраз Его жизни и смерти. Но и Тайная вечеря, которую совершал Христос, была прообразом той Тайной вечери, которая будет торжеством будущего века. И вот Божия Матерь в этот день нам приоткрывает тайну Тайной вечери. Я не умею лучше это сказать, вы должны сами это прочувствовать, продумать, пережить, может быть, годами переживать осколки понимания, которое у вас есть. Но вы увидите, что этот брачный пир является как бы иконой, изображающей будущую Тайную вечерю, которую Христос будет совершать, а эта Тайная вечеря является как бы иконой и предначинанием, реальным предначинанием таинства единства Бога и человека, людей между собой, которое совершится в конце времен. Здесь Божия Матерь сыграла решающую роль, потому что Она — Та, Чья вера сделала возможным чудо. Христос отозвался на Ее веру. Она знала, Кто Он: Сын Божий, пришедший плотью, — Ее плотью, Ее верой, Ее самоотдачей.

И дальше мы видим предпоследнее как бы явление в Евангелии Божией Матери: распятие, Голгофа, небольшой холм недалеко от Иерусалима. Три креста, на среднем — распятый Христос, Сын Божий, распинаемый как Сын человеческий. По правую, по левую руку — разбойники. Один каким-то чутьем уловил, что рядом с ним распят Некто, Который не подобен ему, Который чист, Который свят и к Кому он обратился с мольбой о том, чтобы Он его спас. И другой разбойник, который еще был слеп, страдания которого, ужас перед смертью не дали ему — как это страшно сказать — заметить, Кто с ним распят. А вокруг какая толпа? Подумайте об этом. Мы сейчас идем к Страстной седмице, поэтому можно и на этом остановиться ненадолго. Какая толпа?

У самого Креста — Пречистая Дева Богородица, отдающая Своего Сына, единственная из Матерей израильских, Которая, как я вам говорил, Своего Сына отдает в откуп ради смерти и страдания многих. И молодой ученик Христов Иоанн, который был способен просто любить, понимать, но понимать сердцем, понимать всей жизнью своей. А вокруг, у подножия, — воины, которые распинали преступников, и толпа, страшная толпа, которая пришла посмотреть, как умирают люди. Мы этого не знаем, но я помню, как во Франции, когда я еще был юношей, когда совершалась смертная казнь, двери тюрьмы открывались и народ имел право присутствовать при том, как под гильотиной умирал преступник. И люди приходили посмотреть, пережить то, чего они себе и представить не могли. Так и в этой толпе были люди, которые пришли посмотреть, как умирает человек, что значит собой умирание, каково ему будет умирать в какой-то день. Были другие люди, которые радовались о том, что сейчас Христос погибнет, умрет, — не потому что они Его лично ненавидели, а потому что Его проповедь для них была слишком страшна. Да, проповедь о той любви, о которой говорил Христос, о любви, которая себя отдает, всю жизнь и всю смерть свою отдает за любого ближнего, которая является абсолютным требованием Евангелия, — как она страшна! И нам страшна, а людям, которые еще не познали Христа как своего Учителя, Наставника, Спасителя, Бога — как это было страшно! Сколько приходило людей, думая: Его распяли. Если Он умрет, то, значит, Он был не прав, и эта Его проповедь о беспощадной любви, о любви, которая пощады не знает по отношению к тому, кто любит, эта проповедь сгинет, мы ее можем забыть, мы можем вернуться к обычной жизни. А еще другие радовались, что умирает преступник.

Божия Матерь стоит в этой страшной толпе, шумной, взволнованной толпе. У самого подножия Креста — совершенная тишина безмолвного внутреннего молчания Божией Матери и ученика, ученика, который по любви соумирает со своим Спасителем и Учителем, и Матери, Которая в единстве воли, исполняя то, для чего Она Его родила благодатью Святого Духа, Своего Сына отдает на смерть. Она не борется, Она не кричит о помощи, Она безмолвствует в единой воле с Ним. Он Себя отдает по воле Отчей, Она Его отдает как Мать, в единстве воли с Ним и с Небесным Отцом.

И Христос умирает, и Его снимают со креста. И Божия Матерь теперь снова Его берет в объятия, Он снова лежит у Нее на коленях, как Он лежал Младенцем, предназначенным к смерти. И Христа хоронят. И Божия Матерь по слову Христа идет вместе с учеником Иоанном в его дом и там будет ему Матерью, а он будет Ей сыном. Сколько непостижимой любви и непостижимой веры во Христа нужно для того, чтобы Божия Матерь кого-то иного приняла как сына на земле, потому что Ее Сын, Сын Божий теперь за пределом земной жизни и за пределом смерти.

И дальше одно, последнее. После Своего Воскресения Христос явился Своим ученикам и Богородице. Их страх, их ужас: что же случилось? Неужели все, о чем им говорил Христос, разбито, Он побежден, Он жил как бы иллюзией о Себе и о будущем? — все это снято: Он жив, Он жив! Все теперь истинно. Но до конца они все это могли воспринять, понять только после того, как сойдет на них Святой Дух. Христос — Слово Божие. Он учил, Он учил словом, Он учил примером, Он учил как бы обликом Своим, и образом Своим, и словами Своими, но понимание, приобщенность до конца не только к Его мысли, но к тому, что Он хотел им передать, они могли воспринять только благодатью Святого Духа. И через короткое время, пятьдесят дней спустя, Дух Святой сошел на апостолов.

Есть иконы, где сошествие Святого Духа изображено как сошествие огненных языков на каждого ученика и на Божию Матерь. Но эта икона в каком-то смысле неверная, потому что по учению Церкви Божия Матерь не была там в тот момент, и не случайно. И вот что мне кажется таким важным, почему я упоминаю об этом: Она не нуждалась в сошествии Святого Духа для того, чтобы все понять, все воспринять. Дух Святой сошел на Нее, Деву непоколебимой веры, неколеблющейся верности, когда архангел Гавриил Ей возвестил рождение Христово и когда Она, по слову святого Григория Паламы, сделала это рождение возможным, сказав: «Да будет Мне по воле Божией». Она уже была преисполнена Святого Духа, ученики нуждались в этом даре.

И затем — последнее, относящееся к Божией Матери: это Ее успение, то есть то, что когда пришло Ей время отойти от всего земного, Она умерла. Умерла, как всякий человек, умерла, как Христос умер, но Она умерла не так, как мы умираем, в том смысле, что Она уже была преисполнена вечности, Она была едина с Богом, преисполнена Духа Святого. Смерть Она была должна пережить, пройти через нее, потому что Она — человек. Как всякий человек, Она должна была пройти через опыт окончания земной жизни. Но Она уже принадлежала и раньше не только к земной жизни, но и к вечности, в Ней жил Святой Дух, жила сила Божия. И на третий день после Ее похорон, когда открыли снова Ее гроб для того, чтобы один запоздалый ученик мог проститься с Ней, оказалось, что гроб Ее пуст. И было открыто им, что Она не только духом Своим, но и телом была вознесена в вечность, в Царство Божие. Так же как и Христос не только духом Своим, но и плотью Своею вернулся в недра Отца Своего Небесного.

Вот мысли, которыми я хотел с вами поделиться о Божией Матери. Почитайте Евангелие, подумайте, а главное — молитесь Ей, молитесь Ей, потому что такой любви, какую Она проявила, вы не встретите нигде. На этом я закончу сегодняшнюю беседу. Помолчим немножко, и унесите с собой хоть что-нибудь, и простите меня, что я не могу передать вам большее.

Хочу еще раз остановиться хоть коротко на Божией Матери, на этих царских вратах, через которые Христос, вступивший в мир через врата Благовещения, возвращается в алтарь и как бы в символическом, иконном виде Хлеба и Вина кладется на престол, который является тоже местом заколения. Я вам уже сказал, что без соизволения Божией Матери не было бы возможно воплощение, как оно было невозможно без воли Отца. Она — Дверь небесная. Но как страшно думать, что Она — та дверь, благодаря которой, через которую Сын Божий стал Сыном Человеческим, Бог, Слово вошел в мир, и одновременно Она является теми вратами, через которые Христос идет на заколение.

Хочу упомянуть и нечто другое. Когда мы читаем в начале Евангелия от Матфея и от Луки родословные Христовы (Мф 1:1—16; Лк 3:23—38), мы видим ряды и ряды имен людей, которые все были предками Матери Божией. Они святыми в полном смысле не были так, как Матерь Божия была действительно свята, но каждый из них отдавал всю свою жизнь, всю свою веру, все свои силы, сколько их было, Богу. Они оставались грешными, из Ветхого Завета мы это видим явственно, но каждый из них побеждал в себе нечто от греха и передавал следующему поколению человеческую природу, очищенную хотя бы от одного какого-то греха, или поползновения, или вожделения. И все эти поколения, очищая человеческую природу, родили Матерь Божию, в Которой не оставалось больше той греховности, которая помешала бы воплощению. Она — наследница всей веры, всего подвига, чистоты всех предыдущих поколений. В Ней все поколения нашли свое завершение.

Это должно нас заставить подумать о том, какое значение имеет в нашей жизни наследственность. Мы всегда думаем о наследственности в каком-то отрицательном смысле: мы унаследовали от прародителей и от предков греховность, слабость и все то, что связано с этим. Часто мы видим, что от предыдущих поколений мы унаследовали те или другие дурные навыки или поползновения, но также и добрые, светлые начала. Каждый из нас является наследником всех предыдущих поколений, каждый из нас несет в себе и светлое, и темное прошлое этих поколений и каждому из нас доверено будущее, потому что в зависимости от того, очистим ли мы наше наследие, или усугубим его греховность, или оставим его нетронутым, мы оправдаем или не оправдаем то или другое лицо в нашем прошлом.

Мне вспоминается встреча с одним человеком, который мне сказал: «Я не могу понять, что со мной делается: во мне поднимаются такие-то и такие-то искушения. Они мне совершенно жизненно чужды, я не понимаю, откуда мне приходят эти мысли, эти чувства. Что мне с ними делать?». Я тогда этому человеку посоветовал: «Сядьте и попробуйте вспомнить одного за другим своих близких и дальних предков, и поставьте перед собой вопрос: нет ли среди них такого, в котором качествовало то, что вас сейчас мучает, или озадачивает, или старается осквернить?». Этот человек через некоторое время пришел ко мне и сказал: «Знаете, я задумывался, и вдруг вспомнил одного из своих близких предков, в котором жили все искушения, которые сейчас меня разрывают и которые мне лично чужды. Я уверен, что я их унаследовал. Что мне делать?» — «Победить! Если вы победите их в себе, то вы освободите своего предка от его греховности». Прошло время, и этот человек ко мне пришел и сказал: «Я боролся молитвой, подвигом, верой, криком к Богу, любовью к этому человеку, и вдруг все это прошло. И мне стало ясно, что я победил — не для себя, потому что это были не мои искушения, но для этого человека».

Так может задуматься любой человек, если, посмотрев на себя, увидит, что есть в нем греховные поползновения, которые явно принадлежат ему, а есть такие, которые его делают как бы наследником других людей. И надо тогда бороться изо всех сил, для того чтобы победить не только собственную греховность, но унаследованную. Но надо помнить тоже, что мы являемся наследниками не только греховности, что мы можем с благодарностью, с благоговением, с любовью, с нежностью думать о тех предках наших, которые передали нам такое богатство! Это может быть ум, это может быть чуткость, это может быть любовь, это может быть мужество, все добродетели, вся красота человеческая, которая в нас может быть хотя бы зачаточно, — и их благодарить за это.

Так же и Божия Матерь явилась наследницей всего подвига человеческого рода для очищения себя и для того, чтобы принадлежать только и всецело Богу — и оказалась именно такой, Той, Которая настолько была освящена, очищена, что Она смогла открыться Богу до самых глубин и стать Местом Боговоплощения.

Литургия после Литургии

Я хочу сегодня с вами поговорить снова о Церкви и о взаимных отношениях, о взаимном положении разных ее членов. О Церкви я говорил, и не раз, но эта тема такая всеобъемлющая, такой широты и глубины, что иногда хочется еще что-то сказать о ней — так она дорога, так драгоценна. И вместе с этим она вызывает такой трепет, когда задумаешься о ней не так, как мы обыкновенно ее переживаем: как о месте, куда мы приходим молиться за богослужением, а по ее глубинному существу.

Церковь — Богочеловеческое общество. Этим сказано так много трепетного, страшного. Что она человеческое общество — нам известно, нам просто понять, но думать, что она Богочеловеческое общество, что вся полнота Божественного присутствия в ней находит свое место действия и что мы, мы являемся этим местом действия Божественного, как-то страшно. Да, Церковь — это мы: грешные, слабые, слепые, колеблющиеся твари, которые услышали зов Христов и вострепетали душой, всеми глубинами, способными отозваться на Божий зов, на Божию любовь, на Божие присутствие. И это не обязательно требует какой-то особенной возвышенности духа, это требует восприимчивости. Любимым может быть человек, не заслуживающий любовь, но способный отозваться на любовь, которую ему дают как подарок, незаслуженно, с трепетной благодарностью, со слезами, с изумлением. И вот таково наше положение в Церкви: мы любимы Богом.

И даже если мы знаем, что недостойны этой любви, что мы ничем не можем ее заслужить, мы можем ей открываться все больше и больше, слезно, любовно, чтобы она была нами воспринята и нас преображала, потому что ничто так не может кого-то преобразить, как любовь, будь то Божественная или даже человеческая. В нашем лице Церковь является обществом людей, из которых никто не совершенен. Доходят до какой-то грани совершенства святые, но и они в свое время должны войти в такую полноту богообщения, которая на земле непостижима даже святому. Но Церковь может быть Богочеловеческим обществом, конечно, не потому что мы богоизбранные, или открылись Богу, или подвигом всего существа делаемся близкими, сколько-то достойными Божией любви. Церковь — Богочеловеческое общество, потому что первый Член Церкви — Богочеловек, Господь наш Иисус Христос. Это Бог, Сын Божий, Который стал поистине Человеком, оставаясь полностью Богом. И вместе с Ним к нам приобщается, пронизывая нас благодатью и новой жизнью, вся тайна Святой Троицы. Вся тварь, все Богом созданное во Христе себя узнает: это — я, каким я призван стать, каким я призван быть в вечности. Это — я, который передо мной раскрывается во всей полноте и дивности святости. И вся тварь, которая не согрешила, но порабощена греху через человеческую греховность, может так смотреть на воплощенного Христа и ликующе, трепетно себя зачаточно узнавать.

Но кроме того, и человек приобщается ко Христу, потому что Христос воплощением Своим стал Человеком. И в этом отношении всякий человек Ему родной и для каждого человека Христос свой, родной. Мы не можем судить о том, в какой мере тот или другой человек далек или близок к этому Христоподобию, к этой похожести или близости ко Христу. И благодаря воплощению, благодаря подвигу Сына Божия, Которого Отец послал на смерть, потому что такова Его любовь к Его твари, что Он Своего Единородного Сына послал на смерть, благодаря воплощению Христа, Его жизни, Его смерти, Его Воскресению открылся путь Святому Духу излиться на всю тварь, в первую очередь на тех, которые делаются сознательно, свободным выбором — Христовыми, но и на всю тварь, побеждая во всех отчуждение от Христа и Бога, раскрывая в каждом человеке те глубины, которые Бог создал и которые только Он может раскрыть. И во Христе и Духе Святом мы приобщаемся непостижимым образом к Отцу, и только через это, потому что мы, как Христос Сам выразился, братья и сестры Христовы, можем в молитве Господней назвать Его Отца — Отцом нашим: Отче наш. Наш, не только нас всех, людей, но нас и Единородного Сына Божия. Мы потому можем Его называть Отцом, что Христос по Своему собственному выбору стал нашим Братом.

И таким образом, Церковь является тем Богочеловеческим обществом, в котором живет полнота Божества, живет и человечество и в святости своей, и в подвиге своем, и в греховности своей. Кто-то из писателей говорил о Церкви, что она подобна купине неопалимой, которую Моисей видел в пустыне, то есть тому кусту, который горел и не сгорал (Исх 3:2). Этот куст горел, но не вещественным, снедающим огнем. Он горел Божественным огнем, который превращает в Божественное все то, к чему прикасается. Этот куст горел, и к нему приблизиться Моисей не имел право, не сняв обувь свою, потому что даже земля, где рос этот куст, была святая, освященная Божественным огнем, которого носителем являлся куст.

В этом смысле Церковь является купиной неопалимой. Она в целости своей пронизана Божественным огнем, горит, и светит миру, и согревает мир, и не только то небольшое расстояние, которое отделяет человека или другую тварь от Божественного огня, охватившего этот куст. Тепло, жар, свет идет дальше, дальше, нет такого места во вселенной, которое не пронизано в той или другой мере этим светом и этим огнем. Такова Церковь, и мы — члены этой Церкви, и мы призваны, каждый из нас, быть как бы веточкой этого неопалимого куста. Как Христос говорит: Я — Лоза, а вы — ветви (Ин 15:5). Он является этой неопалимой купиной, хотя мы не видим этого сияния, мы не ощущаем этого огня, пока не вырастаем до такой меры приобщенности Богу, что этот огонь нас пронизывает, и свет делается нашим светом, светом в нас. Вот что Церковь представляет собой.

И каждый из нас в этой Церкви имеет свое место, но место, которое не определяется высотой или низким уровнем нашего положения, потому что, святы мы или грешны, как бы низко мы ни пали или как бы высоко нас ни подняла благодать, мы также полностью любимы Богом, любимы всей жизнью и всей смертью Христа Спасителя, любимы всей любовью Отца, Который не поколебался собственного Своего Единородного Божественного Сына послать на смерть через воплощение. И эта Церковь очень своеобразная, потому что все мы являемся членами, удами Тела Христова (1 Кор 12:27), каждый из нас через веру, через Крещение, через Миропомазание, через Приобщение Святых Тайн является физическим присутствием в мире воплощенного Христа. И как мы должны относиться к себе, к своему телу, которое является телом воплощения, к своей душе, которая должна воспринять Христа до самых глубин своих, ко всей своей жизни, в которой мы призваны быть присутствием воплощенного Христа в мире. Мир нуждается в спасении, и в мир мы приносим нашу готовность умереть за него, умереть за ближнего, умереть за грешника, не только наподобие Христа, но через воплощенность Христа в нас самих. Это — Церковь. Вы народ святой, взятый в удел, — говорит Послание (1 Пет 2:9). «Святой» это не значит, что каждый из нас уже свят, но — Богу посвященный, подаренный Богу верой родителей или отдавший себя Богу своей верой. Язык свят, народ Божий, царское священие… Что же это значит? Это значит, что мы призваны быть в этом мире как священники, все без исключения, которые освящают все, чего касаются, освящают все, что составляет их жизнь, и через свою жизнь освящают, делают святой жизнь других людей. Подумайте о Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском, об апостолах Христовых: как они приобщали к святости всех тех, кто их окружал.

Но царское священие имеет еще одно значение, трагическое. Василий Великий сказал (и это уже я вам повторял не раз, но не устану повторять, потому что это так важно), что всякий может управлять, но только царь может свою жизнь отдать за своих людей. И мы в целом, в совокупности нашей со Христом, Который является Одним из нас, являемся этим царским священством, являемся тем телом, и той душой, и тем человечеством, которое свою жизнь, всю свою жизнь готово отдать для спасения мира. В этом смысле у нас царственное достоинство, которое определяется не властью, а жертвенностью.

И в этой Церкви мы все равны, хотя у всех есть различное дело к исполнению, но в основе то, что каждому из нас положено выполнить, сотворить, — это выражение одного и того же: освящение себя и всего мира. Как это страшно, как это дивно, как это вдохновляет! Разве с таким призванием можно оставаться безразличным к тому, для чего нас Бог послал в мир? Как это дивно! И с какой благодарностью мученики умирали, святые брали на себя непостижимый для нас подвиг, и люди, порой незаметные, жили жизнью, в которой безгранично царствовала любовь жертвенная, ликующая в своей отдаче себя другим и для других.

Есть место в Евангелии, где Христос говорит: Если кто из вас хочет быть большим, пусть будет всем слуга (Мк 10:43). И я помню, как отец Софроний мне как-то говорил, что Церковь — ни на что не похожее общество. Она стоит, как пирамида, но острым концом вниз. Острый конец, на котором покоится вся пирамида, — это распятый Христос, затем идут апостолы, идут святые, идут подвижники, и все дальше, дальше, дальше ширится эта пирамида, содержа и охватывая нас всех. И как дивно думать, что именно на самом низу, в самых ее глубинах — Божественная любовь, которая все несет как бы на плечах. Древнее изображение Христа было в образе пастуха, который несет на плечах свою овцу: вот так Бог несет нас всех, весь мир, и так каждый из нас призван на своем месте, в свою меру, на своих плечах любовно, жертвенно нести каждого, всех, все.

И это не роль священника как такового, потому что мы все в этом смысле — царственное священство. Я говорил уже о таинствах, что не священник творит таинство, потому что таинство, внедрение Божественного в тварное, превращение хлеба в Тело Христово, вина — в Кровь Христову, освящение елея, чтобы он стал носителем благодати Святого Духа, никакой человек ни святостью своей, ни верой своей не может совершить. Но он может своей верой, своей отдачей Богу, как бы становясь прозрачным для Божественного действия, сделать видимым для всех то невидимое, что совершает Господь. Как это дивно! Но вместе с этим как священник должен ощущать свою всеконечную немощь, то, что он ничего не только не может совершить, но не совершает, что полнота Церкви в нем и через него призывает Духа Святого, обращается к Богу и Отцу, молит Сына Божия, чтобы совершилось невозможное, чтобы уже теперь тварь достигла того, к чему она призвана в вечности, — приобщенности к Богу!

И тут я хочу сказать нечто, может, немногое, но что мне кажется важным, о должности, о роли священника. Я вам только что сказал, что священник в совершении таинств делает видным, делает слышным то, что совершается в глубинах Божественного безмолвия. Когда освящаются Святые Дары, священник молит о том, чтобы Дух Святой сошел на хлеб и на вино. Он молит Христа о том, чтобы Он совершил это таинство. Тем самым священник дает возможность и себе, и другим слышать и видеть.

Но я хочу сказать нечто об исповеди, потому что это тоже таинство, к которому мы все прибегаем в надежде на обновление жизни, на преображение жизни нашей. Нередко люди приходят к священнику на исповедь с мыслью, что страшно к нему прийти, что он может осудить, что он может отвергнуть, что он может не понять, что он может отказать в прощении. Нам надо помнить, что в исповеди мы не приходим к священнику, а приходим к Спасителю, ко Христу. Се чадо, Христос предстоит перед тобой, слушая исповедь твою, я же только свидетель. Что это значит? Это значит, что исповедь нашу мы приносим Христу лично, и только Ему, и что священник присутствует как свидетель.

Что такое свидетель? Есть разные свидетели. Когда бывает несчастный случай на улице и бывает опрос, свидетель говорит то, что он видел, он и не за, и не против того или другого лица, который связан со случившимся. Ему все равно, кто прав, кто виноват, он только говорит, что сам видел. Есть другой род свидетеля: свидетель на суде, который говорит за виновного или против виновного. И есть третий род свидетеля — это тот, кто призван соучаствовать как самый близкий, дорогой, доверенный друг в событии, которое совершается над другими людьми. В браке быть свидетелем — значит быть самым близким человеком жениху и невесте, которые хотят, чтобы он с ними участвовал в этом чуде, в этой радости, которая ни с чем не может быть сравнима. Друг жениха — в древности это был человек, который был самым близким человеком жениху и невесте и который приводил их к брачной комнате, в брачные покои. Он их вводил в эти покои, закрывал за ними дверь и ложился через порог, чтобы никто не мог нарушить тайну этой встречи жениха и невесты. Это друг, который умел всецело отдать себя жениху и невесте, оставаясь вне их встречи и вместе с этим оберегая ее, как святыню.

Такова роль и священника. Он стоит и слушает, да, он слушает, он слушает то, что человек в своей исповеди говорит Христу, Ему одному, только Ему. И мне кажется — и это меня поражало несколько раз, — что правило, которое Церковь установила, что ни священник, ни исповедующийся не должен после исповеди говорить другим людям о том, что было сказано или слышано, имеет глубинное значение. Исповедь — это таинство встречи человека на самых глубинах его жизни и души со Христом, на той глубине, в которую сила дьявольская, зло не имеет доступа. Силы зла, силы ада не могут услышать этой исповеди. Она происходит между Богом и человеком на глубинах, куда никакая тварь не может проникнуть. И священник стоит трепетно, благоговейно, слыша слова, видя слезы или соучаствуя с ужасом в непокаянности человека, и молится, молится о том, чтобы этот человек нашел себе путь к Богу, потому что Христос стоит тут, открытый ему, как рана открыта.

Есть место у апостола Павла, где он нам говорит, что мы соединены со Христом, как веточка соединена с деревом (Рим 11:17—24). Подумайте, что это значит. Это значит, что садовник обходит свой сад и видит умирающую веточку, которая больше не способна свою жизнь получать даже от плодородной земли, в которой она растет. Садовник хочет дать ей жизнь, которую никто у нее уже отнять не сможет. И он делает нечто очень страшное: он ее отрезает от корней, жизнь течет как бы из нее, веточка с ужасом чувствует, что уже настала окончательная смерть. Но садовник подходит к животворному дереву и тем же ножом, которым отрезал веточку, врезается в плоть этого дерева, и веточку погружает в эту рану. Он соединяет умирающую веточку с живоносным телом живого дерева, и эта веточка начинает оживать не своей жизнью, не жизнью земли, которая ее временно питала, а жизнью этого дерева, Древа жизни.

Именно это совершается на исповеди: человек приходит и как бы отрубает себя от всего того, что его питало даже такой жизнью, после которой только умереть можно. И священник помогает своей молитвой, и своим состраданием, посильной любовью — потому что кто из нас умеет любить по-настоящему праведного или грешника? — погружает грешника в любовь Христову. Вот что совершается между священником и исповедующимся. А затем совершается еще и другое. Часто бывает, что кроме этого чуда встречи, которую исповедующийся не всегда способен пережить до глубин, ему нужно наставление, нужна помощь, нужно слово, братское слово, слово на его (ее) уровне. И тогда священник должен нечто сказать. И бывает разно: иногда, когда он слушал, он пережил не только то, что говорил исповедующийся, он пережил также нечто исходящее от сострадания Христова, от любви Христовой, и он может обратиться к исповедующемуся и ему порой сказать об этой любви, которую он пережил. А порой он может сказать и другое: Бог мог ему открыть через это приобщение к Своей любви какую-то долю понимания, и он может дать совет, который от Бога исходит, а не его собственная выдумка или собственный опыт.

Но не всегда так бывает. Священник не всегда на этом уровне приобщенности к Богу, углубленности в молитву, сострадания, любви, и порой бывает, что он может только сказать: «Непосредственно, чудодейственно я от Бога тебе сказать не могу ничего, но могу тебе сказать, что я узнал из чтения Евангелия, из долголетней молитвы, из приобщенности к таинствам, из совершения богослужений, из общения с людьми большими, чем я. Я тебе скажу». И это он может сказать. Это уже не откровение от Бога, но это может быть откровением, которое Бог дает через человеческий опыт.

А иногда бывает, что священник ничего сказать не может. И тогда он должен быть правдив до конца и сказать: «Я всей душой тебя слушал, у меня душа разрывалась, а сказать тебе во спасение я не умею ничего. Я буду о тебе молиться. Я тебе дам от имени Христа прощение, которое ты получишь в меру твоего раскаяния, твоей готовности стать Христовым, а ты вырастай в новую меру».

И это бывает между священником и исповедующимся, но бывает еще шире, потому что народ, который присутствует на исповеди, не смеет просто стоять и ждать с нетерпением, когда же кончится исповедь этого человека для того, чтобы я мог свою исповедь сказать. Другие люди, которые пришли на исповедь, должны молиться всей душой о том, чтобы исповедь того человека, который сейчас исповедуется, была истинной, подлинной исповедью, и всей душой сострадать, соучаствовать в этой его исповеди, не ожидая ее конца, а ожидая ее завершения в новой жизни для исповедующегося. Тогда исповедь делается подлинно исповедью. Это встреча со Христом, которую ничто не может заменить, но это одновременно встреча с Телом Христовым, со всеми, которые стали Христовы и в которых живет Христос, в которых живет сострадание, в которых живет любовь. И так надо учиться стоять и ожидать свою очередь в исповеди, участвуя молитвенно, сокрушенно, с надеждой, с любовью в исповеди того, кто исповедуется и чьих слов мы не слышим, но видим тайну встречи.

Исповедь должна завершаться решимостью переменить жизнь, но не всю. Никто не смеет сказать: «С этого дня я буду жить совершенной жизнью». И священник разумно может сказать: «Вот теперь ты мне сказал о своих грехах. Ты подумай, что из этих грехов тебе доступно победить. Все сразу ты победить не можешь. Есть греховность в тебе, которая превышает твои силы, но есть грехи, которые ты можешь победить вот сейчас, теперь». Я вам дам пример. Ко мне много лет тому назад пришел человек, и вся его исповедь заключалась в том, что он в долг берет деньги у своих друзей и не отдает. А потом он стал на колени с готовностью получить разрешительную молитву, и я отказался ему давать. Я сказал: «Ты вернись домой, собери деньги, которые ты взял у других людей, и отдай, а потом приди получить разрешительную молитву». Это такой грубый пример, но часто бывает, что, придя исповедовать свои грехи, мы можем сказать: вот это и это я могу исправить уже теперь, — и исправить. А есть другие вещи, которые должны стать как бы программой нашей жизни до следующий исповеди, на которые мы не получаем прощение как бы потому только, что мы исповедовались, потому что оплакивали свою греховность, потому что мы сознаем свою греховность. Что-то должно измениться в нас, чтобы эта греховность стала для нас уже невозможной: после того, что я пережил, никогда больше этого я сказать или совершить не могу… Вот подумайте, когда вы приходите на исповедь, с чем вы приходите, с какой готовностью, и начинайте новую жизнь, унося с собой новую задачу.

К исповеди многие готовятся по списку грехов. Это никакого смысла не имеет, потому что списки без конца. Понимание наше этих грехов очень ограничено. Ко мне приходили люди с такими списками. Я их спрашивал: «А вы знаете смысл этого слова?» — «Нет, не знаю» — «Почему же ты исповедуешь?» — «Потому что, раз это грех, я наверно его совершил». Это насмешка над добром и злом, это оскорбление Богу: не все ли мне равно, чем я грешу перед Тобой, достаточно Тебе, чтобы я вычитал этот список… Нет, надо исповедовать свою жизнь, свою греховность. А для этого самый простой способ — это читать Евангелие и отмечать — на этом я настаиваю — те места, от которых свет пронизывает твой ум, сердце горит, воля твоя делается прямой, доброй, Божьей, этот свет все твое существо, даже тело твое пронизывает. Это значит, что в этом слове, в этой заповеди, в этом образе, который ты прочел, ты и Христос оказались заодно, ты и Он заодно, и что если ты будешь нарушать то, что сейчас пережил, это значит, что ты будешь нарушать то, что уже есть между тобой и Христом общего, отрекаться от того, в чем ты уже — образ и подобие Христа. Вот это надо отмечать. Если против этого согрешишь, надо каяться, каяться как в глубинной, основной измене и себе и Богу. И тогда эти грехи надо приносить на исповедь, потому что они серьезные, они говорят об измене, о нарушении единства со Христом.

Есть другие вещи, как бы меньшие, в которых мы сознаем себя греховными и в которых мы можем каяться, но это — основное. В остальных вещах, да, мы должны каяться. И священник — не судья, а сострадатель. Он свидетель не безразличный, он человек, который в свою душу, как раны, принимает каждое слово твоей исповеди, он будет этим жить, каяться за тебя. Я помню, как я раз пошел на исповедь к священнику, которого даже не очень уважал, — у него была трагичная жизнь в молодости, и он в результате этого пил. Я у него был на исповеди, потому что нашего приходского священника посадили в тюрьму немцы во время оккупации. Я ему открыл всю свою душу, и он стоял и плакал — не пьяными слезами, а слезами сострадания. И когда он кончил, он мне сказал: «Ты знаешь, что я собой представляю, знаешь, что я не достоин тебе дать совет, но ты взгляни на меня. Ты еще молод, у тебя жизнь впереди. Ты теперь каялся, сделай все возможное, чтобы не стать таким, каким я стал». И это самая потрясающая исповедь, которую я в жизни приносил и заключение которой я слышал. Поэтому, когда будете приходить на исповедь, приносите то, о чем я сначала сказал, то, в чем ваше единство со Христом было вами нарушено, то, что запачкало ваше единство. И затем есть и другие грехи, о которых вы знаете, но о которых вы не переживаете: покайтесь в том, что вы их знаете, но пережить не можете. И тогда ваша исповедь будет глубинная, раздирающая душу и плодотворная. И это вам позволит стать все глубже и глубже Телом Христовым, потому что Тело Христово не из святых состоит, а, как говорит, кажется, Ефрем Сирин, общество грешников, кающихся перед Богом. Будем таким обществом, и Христос нас спасет.

Простите за длину этой беседы, но я хотел закончить ее и не возвращаться к этому. А теперь помолчим немножко, помолимся и разойдемся по домам — как Церковь.

До сих пор мы говорили все время о том, что представляет собою Церковь и что в ней происходит, Церковь в самом глубоком и истинном смысле как сообщество Бога — Отца, Сына и Святого Духа со всей Его тварью, с ангелами небесными, со святыми, с грешниками, с теми, которые так или иначе неисповедимыми путями Божиими Его встретили. И, с другой стороны, я вам говорил о том, что храм (уже не Церковь, а храм) является таинственным местом встречи между нами, которые, как мытарь, приходим к Богу, говоря Ему, что мы недостойны переступить этот порог, потому что это место святое, место Ему посвященное, место, которым Он обладает до конца. И кроме того, о Церкви, может быть, дерзновенно, но с глубоким чувством убеждения я говорил как о месте прибежища, как убежища Божьего на этой земле, в этом мире, где многие Его сознательно отвергают и где нет Ему места. Церковь — место, где мы, слабые, хрупкие, нуждающиеся в Божественной помощи, Ему предоставляем дом, где Он может жить свободно на земле, которая отчасти у Него отобрана.

Но сегодня я хочу говорить о другом. Вы знаете, что слово «Литургия» обозначает «дело народа Божьего». И это дело народа Божьего глубинно, спасительно совершается в храме, когда силой Духа Святого, силой Христа Спасителя совершается таинство, которое меняет и преображает нас, грешных, недостойных Божественной любви, но кому Божественная любовь подарена. И меру этой любви мы видим в том, что Сын Божий стал Человеком, жил как Человек и умер за нас. И меру любви Божией мы постигаем, как я уже говорил, в том, что Отец Своего Единородного Сына послал на смерть для того, чтобы спасти человечество, которое изменило Ему и своему собственному призванию и этим завлекло весь тварный мир в то трагическое, порой очень страшное состояние, в котором он находится.

Но Литургия есть, как я только что сказал, дело народа Божьего. И это дело народа Божьего не заключается только в том, чтобы прийти в храм с сокрушенным сердцем, как мытарь, как блудница, как Мария Египетская, прося исцеления, просвещения, спасения, милости Божией, приобщенности к Нему. Дело народа Божия должно простираться и вне храма. Есть выражение, которое сейчас вошло в обиход западных Церквей и отчасти и Русской Церкви: «Литургия после Литургии». Литургия как дело народа Божия, после того как совершилось таинственное делание, где народ Божий и Господь преображают нечто в храме. И в чем же заключается эта «Литургия после Литургии»? Вы наверно помните слова Христа о том, что Он Своих учеников послал в мир для того, чтобы всему миру принести Благую Весть, чтобы весь мир узнал, что он так любим Богом, что Бог стал частью этого мира ценой собственной смерти, и ценой Своего Воскресения нам открыл путь вечности. Христос нас послал в мир, чтобы всем, всем рассказать о том, как мы любимы Богом, — не мы, малое стадо, а весь народ Божий, весь мир, вся тварь. И это — наша задача.

Но как я уже говорил не раз, эту задачу мы можем выполнить, лишь постольку поскольку, глядя на нас, видя, как мы живем, и познавая нас по-новому, с новой глубиной, люди могут сказать: «Да, Бог совершил чудо над этими людьми. Эти люди во всем подобны нам, и однако похожи на Бога, Которого они исповедуют. Это люди живые». Люди, которые нас встречают повсеместно, должны были бы, глядя на нас, видеть что-то, чего они никогда не видели: мир небесный, собранность духовную, такую, которая позволяет человеку своими глубинами уходить в Божии глубины. Когда они слышат наши слова, это должны быть слова жизни, обыкновенные, простые слова, но звучащие, как песнь небесная.

Апостолы пошли на проповедь, они обращались ко всем. Одни люди их принимали, другие отвергали, но апостолы не останавливались на этом, они продолжали говорить о том, что Бог совершил над ними, чем они стали. Вы наверно помните рассказ о том, как Павел шел из Иерусалима для того, чтобы начать гонение на христиан, и встретил на пути в Дамаск Самого Христа (Деян 9). И после этого вся его жизнь заключалась в том, чтобы со всеми делиться тем, что он тогда пережил, всем сказать, что он познал о Христе и через Христа о Святом Духе и об Отце, и о человеке, и о мире, об ужасе падения и о чуде искупления. Так и другие апостолы ходили по миру, и после них тысячи, тысячи верующих делились со всеми, кто их окружал, этой верой, этим опытом, этой встречей со Христом, делались подобными хоть малой двери, через которую люди могли вступить в новый мир, не какой-то внешний мир, а в мир собственной души, в собственные глубины.

Поэтому тот мир, который вне пределов храма, нам не может быть чужд. Это мир, куда пришел Христос, это мир, который Христос так возлюбил, что стал Человеком, Всечеловеком, это мир, куда Он нас посылает вестниками. Как часто христиане отрицательно относятся к миру, который их окружает, как часто мы боимся этого мира, или чуждаемся его, или видим в нем как бы заразу, которая может нас осквернить, внести смерть туда, куда Сам Господь внес жизнь. Это не так. Мир, который лежит за пределом храма или за пределом невидимой Церкви, того Богочеловеческого общества, которым Церковь является по существу, — этот мир Богу дорог. И мы посланы в этот мир. Это страшно важно, это — наша задача. Проще всего было бы идти в этот мир, ожидая, что мы будем встречены восторженной радостью людей, для которых новая весть о Христе открыла ум, и глаза, и сердце, и новую жизнь, но это не так просто. И не напрасно Христос сказал своим ученикам: Я вас посылаю, как овец среди волков (Мф 10:16), — как овец, беззащитными. Приносите людям все самое светлое, самое чистое, самое святое, что только вы знаете, и помните, что они могут это не воспринять, они могут это отвергнуть, они могут и вас вместе с этим отвергнуть и возненавидеть за то, что вы приносите им весть, от которой колеблется вся их жизнь.

На Голгофе были первосвященники, были фарисеи, которые ликовали о том, что Христос, который вносил такое смущение в их среду, теперь умирает, что эта страница кончается, что Христа больше не будет, что можно спокойно вернуться к старому, к обычному «благочестию». Но был народ, и в этом народе некоторые надеялись, что хоть в последнюю минуту Христос сойдет со креста и тогда можно будет быть Его учениками без страха и без опасности. Были такие, которые мечтали о том, чтобы Христос не сошел со креста, чтобы можно было забыть об этом страшном Евангелии, страшном благовестии о любви, такой любви, которая требует, чтобы ты всю свою жизнь, всего себя до конца забыл и отдал для других и для Бога. Вот какая толпа была вокруг. И эта толпа продолжает существовать во всем мире. Одни ищут ответа, другие не хотят ответа, и мы посланы к ним, ко всем, ко всем, чтобы принести благую весть. Но благую весть сейчас словами принести нельзя: люди читают, люди слышат, они наслышались, они начитались. Они только тогда смогут поверить, если увидят, что ученики Христовы подобны Ему, что в нас, Его учениках, такая же любовь, такая готовность отдать себя другим — лишь бы они могли ожить.

Мне вспоминается молодой человек, который думал о том, становиться ему священником или нет, и который открыл Ветхий Завет, как он открылся, на 58-й главе Исайи, и прочел слова, которых там не было: «Отдай свою душу на растерзание голодному». Этого там нет. Три раза он читал это место, которое гласит: напитай душу голодного, но его глаза были закрыты к тому, что написано, и прочли три раза те слова, которые я вам упомянул. Вот к чему мы призваны: отдать свою душу голодному, не ставя перед собой вопрос, останется ли что-нибудь, уцелеет ли что-нибудь от моей души, от меня. Это не моя проблема, это Бог должен решать, что уцелеет или нет, а мое дело — отдать на растерзание, если нужно, или на ликующую радость, если человек отзовется и осчастливлен будет благовестием, которое мы приносим.

Но вне нашего храма есть еще другие проблемы. Во-первых, христианский мир разделился. Он с раннего времени начал разделяться. Но каким-то образом мы забыли нечто, что апостол Павел уже тогда говорил, что неминуемо будут разделения, но они будут для того, чтобы наиболее мудрые явились миру (1 Кор 11:19). Он не призывал изгонять одних и принимать других, он призывал всех искать истину. И если кто-то ее видит по-иному, вслушиваться в то, что он говорит, и поделиться с ним, делиться с ним тем, что сам знаешь. Это каким-то образом в течение столетий мы забыли. Вначале, когда проповедь была проста: о воплощении Сына Божия, о любви неиссякаемой, непобедимой, когда ответом мира был не спор, а мученичество, распятие, сожжение, обезглавливание верующих, тогда в каком-то смысле было просто. Но потом начались попытки нашу веру сделать понятной людям других воззрений, как бы облечь ее в философские, богословские формы, и тут начали углубляться разделения между христианами, до момента, когда настали подлинные разрывы. Некоторые исповедовали нечто о Христе, о Боге, что было неприемлемо для Евангелия, еще другие стали объяснять то или другое место евангельское по-своему, и случились расколы.

Я не буду вдаваться в историю этих расколов, у меня образования на это не хватит. Но я хочу только сказать о том, что писал об этом замечательный русский богослов Лев Александрович Зандер64, который жил в Париже и был одним из самых верных учеников отца Сергия Булгакова. Он написал, как он видит постепенное разделение христианского мира и как он видит будущее. Он говорит, что бывает так: два человека живут душа в душу, их не разделяет ни сердце, ни ум, все у них общее, и они ликуют в этом единстве. А потом у одного из них появляются мысли, которые он выражает не так, как другой их может понять или как другой бы их выразил. И это может дойти до момента, когда они чувствуют, что они стали чуждыми, чужими друг другу. И тогда, вместо того чтобы друг другу глядеть в глаза, вслушиваться в речь другого (а слово «другой» того же корня, как «друг»), они отворачиваются и в какой-то момент уже стоят спиной один к другому. И Зандер говорит: они еще как бы чувствуют бывшего друга спиной, но смотрят в противоположную бесконечность. И постепенно они уходят друг от друга, идут дальше, дальше и по дороге каждый из них строит более полно свои взгляды и свои возражения тому, что тот, кто был его самым близким другом, говорил и чего он не мог принять.

А потом проходит время, десятилетия, может быть, а, может быть, больше, и, разошедшись достаточно далеко, они задумываются: что стало с моим другом? Когда-то мы были так близки, жили душа в душу, нас разделили мозговые наши процессы, наши взгляды, наши формулировки. Что с ним сталось? Неужели он погиб? И тогда оба поворачиваются и смотрят вдаль. И вдали они человека еще не видят, они видят как бы статую, тень, и знают, что это он. Давай-ка я попробую подойти и посмотреть, что с ним сталось. И чем ближе они подходят, тем больше они друг друга узнают, потому что они не подходят с тем уже, чтобы спорить друг со другом, а чтобы узнать бывшего друга. Друг постарел, друг изменился, но они узнают друг друга, потому что их связывает неумершая любовь. И затем они доходят так близко, что могут начать разговаривать. И тут могут случиться две вещи. Они могут сказать друг другу: скажи, чему ты научился за годы, а то, может, столетия нашей разлуки. Или могут сказать: расскажи мне свои взгляды, и если они остались такими же неверными, как были изначально, я тебе доводы приведу против них.

Это то, что случилось с нашим христианским миром. Порой мы встречаем друг друга и дивимся, как за столетия разлуки мы все-таки познавали Бога все глубже и глубже, и можем поделиться драгоценным опытом, который приобрели в разлуке. Даже если во многом или в малом мы остаемся различными, разговор возможен. Мне вспоминается как Русская Церковь вступила во Всемирный Совет Церквей65 и за нас выступал тогда владыка Иоанн (Вендланд). Он обратился к инославным с короткой речью. Он поблагодарил за то, что они нас приняли, как братьев, несмотря на то что видели в нас людей таких чуждых, и прибавил: «Мы не приносим вам новую веру, мы приносим вам исконную христианскую веру, которую мы сохранили, но мы не сумели по ней жить. Примите от нас эту исконную веру евангельскую и принесите те плоды, которые мы не сумели принести». Это был дивный момент, потому что это были не нападки, это не было попыткой убедить в чем бы то ни было, это была речь о том, что мы сохранили нечто драгоценное, что мы приносим нашим братьям и сестрам во Христе.

Есть другой образ нашей разделенности и надежды на соединение — это образ леса. И я не могу вспомнить, вычитал ли я это или выдумал, но думаю, что так или сяк этот образ говорит о чем-то правдивом. Все деревья леса своими корнями уходят в одну и ту же живоносную почву, потом поднимается ствол, и он идет или параллельно другим стволам, или по каким-нибудь обстоятельствам клонится, но лес растет как бы параллельными стволами. Если бы деревья могли думать, они бы сказали: «Да, корни наши переплетены друг со другом, питаются той же живоносной жизнью, которую земля нам дает, а теперь мы растем врозь. Какой же выход?». И выход в том, чтобы вырасти так, чтобы ветви начали встречаться с ветвями, чтобы вершины слились в одно, как в лесу бывает: корни глубоки и едины, стволы поднимаются врозь, а если пойти дальше, выше, выше, то они соединяются в один лес. Вот к чему мы призваны в нашем христианском мире. Но для этого нам надо друг на друга смотреть и ставить вопрос: да, мы разделены столетиями или больше, скажи, чему ты научился за эти столетия? А я тебе скажу, чему я научился. Вступим в разговор, где мы поделимся не нашими взглядами, а тем, чему нас научил Дух Святой, Дух истины, Дух жизни… Вот тот путь, по которому за последние десятилетия шли различные вероисповедания. Мы не сумели еще слиться, мы все еще растем, как разрозненные стволы, но мы можем знать, что по мере того как мы рвемся к небу, мы одновременно возрастаем в единство сливающихся ветвей и листьев.

Но кроме этого есть еще целый другой мир, мир неверия, вернее, нехристианский мир. Как нам к нему относиться? Я сделал попытку за последние несколько лет почитать и подумать о том, во что верили древние религии. И одна вещь меня поразила: то, что в каждой из них есть доля истины, но не полной. Как будто изначальное знание о Боге, о человеке, о творении, о судьбах мира, после того как было падение, уже начало затмеваться. И тогда, вспоминая это, но не полностью, люди стали пробелы заполнять воображением, фантазиями, неправдой. А вместе с этим во всех этих верах есть что-то, что принадлежит истине и жизни, потому что Бог ни от кого никогда не отворачивался. Если человек оказался неспособным продолжать жить полнотой Откровения, потому что он отпал, тем не менее осколки остались, и эти осколки нам надо искать, когда мы встречаемся с вероисповеданиями, которые нам чужды. И это относится не только к древним религиям, которые вымерли, это относится даже к таким, которые еще живут, но которые для нас, да, порой непонятны, порой чужды.

Ведь есть миллионы людей, которые никогда действительно не подумали о том или о другом, но у которых есть что-то общее с Богом. Я вспоминаю войну, вспоминаю людей, не только христиан, но и безбожников, которые свою жизнь отдавали для того, чтобы защитить или спасти другого солдата. Можно ли сказать, что человек, который по порыву сердца свою жизнь отдает, чтобы другой не погиб, не знает любви, той любви, о которой Христос сказал: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13)?

И еще одно я хочу сказать и на этом кончу свою беседу: мы друг другу в спасение и в погибель. В малой мере это относится ко всем, мы друг со другом ссоримся, расходимся, делаемся чужими друг другу, тогда как мы призваны так любить друг друга, чтобы быть едиными, как едины Лица Святой Троицы. Конечно, этого мы достичь не можем, но мы можем стремиться к этому и соответственно себя вести. Но что хуже — это то, что мы друг друга отвергаем, не только отворачиваемся, но выкидываем из своей жизни. Мы друг друга раним, мы друг друга душу убиваем порой. И что же будет на Суде, когда мы станем перед Богом? Каждый из нас будет каяться в том, что он совершил, в тот момент каждый из нас поймет, сколько неправды и зла он совершил, и каждый из нас скажет: «Господи, прости!». А может ли Господь просто сказать: «Прощаю»?

Есть замечательное место в книге католического кардинала Жана Даниелу, где он говорит о том, что даже Бог не может простить человека, которого отказывается простить им обиженный. Можно простить то, что сделано над тобой, против тебя, но нельзя простить того, что сделано против другого. И единственная надежда, пишет Жан Даниелу, единственная надежда обидчика это то, что обидимый, став перед лицом Божиим, поняв, что вошел в Царство любви, которому еще не принадлежит, но куда рвется, захочет простить. Подумайте, как дивно будет, если кто-нибудь из нас, целую жизнь проведя в отчуждении от другого человека по пустякам — потому что так часто мы расходимся по пустякам, — вдруг поймет, что не может войти в Царство Божие, если не откроет дверь в Царство Божие тому человеку, который его оскорбил, унизил или, наоборот, которого он сам оскорбил и унизил.

Мне сейчас вспоминается один отрывок из книги русско-грузинского писателя, который теперь скончался, но который принадлежал нашему времени, Чавчавадзе. Он написал книгу, название ее я сейчас не могу вспомнить, где рассказывает, как один эмигрант-священник, который всю жизнь боролся с коммунизмом, всем своим существом отрицал и отрекался от Сталина, вдруг узнал о его смерти. И первую минуту он подумал: «Наконец!». А потом подумал: «Боже! Он сейчас стоит со всем грузом своих грехов перед Судом Божиим. Какой ужас!». И он бросился в церковь, преклонился перед алтарем и начал кричать перед Богом: «Помилуй его, помилуй его, дай мужество его жертвам простить, чтобы Ты мог его помиловать!»66.

И только тогда Царство Божие открывается. Но это чудо взаимного примирения, которое Бог не может насильственно нам навязать. Он только может нам сказать: «Взгляни на Мои руки, взгляни на Мои ноги, взгляни на рану от копья в Моем боку, взгляни на раны, которые терновый венец наложил на Мой лоб. Я тебя возлюбил до такой степени и таким образом тогда, когда ты был Мне чужд. Посмотри на своего брата, на свою сестру, на свое чадо, на людей, которые вокруг, которых ты ранил или которые тебя ранили. Вы можете или оба войти в Царство Божие, или оба останетесь вне». И это так дивно! Так дивно, что мы войдем в Царство Божие не по праву или несмотря на то что мы были чужды друг другу, а потому что у врат в Царство Божие мы друг друга примем, обымем и вместе вступим.


Электронная библиотека "Митрополит Сурожский Антоний"
Telegram-канал "Антоний Сурожский. Проповеди"
Книги Митрополита Антония Сурожского на OZON
 

/ Рейтинг@Mail.ru